— Это касается моей знакомой, которая хочет родить малыша в Америке.
— А потом остаться здесь?
— Она вернется в Россию и будет его воспитывать там. Но в любой момент ребенок будет иметь право вернуться…
— Как американский гражданин. Все ясно, в чем же проблема?
— У нее нет медицинской страховки и соответственно денег.
— В Нью-Йорке это очень дорогое удовольствие…
— Я это хорошо знаю. Но слышал, что есть система, если роженицы туристы или в гостях, их доставляет «неотложная помощь» в приемный покой…
И он начинает мне рассказывать о процедуре. Мы увлеченно обсуждаем детали, перебрасываясь вариантами. Вся эта якобы отвлеченная дискуссия очень похожа на выработку детального плана. Нам приносят новую водку и закуски. Забавно, в Америке никому бы в голову не пришло заказать бутылку водки на стол. (Такого и в прейскуранте нет.) В России, напротив, никому бы и в голову не пришло заказывать водку стопками или бокалами.
— Все сводится к тому, что когда твою знакомую привезут в госпиталь, где я работаю, ее обязательно спросят, какого доктора она бы хотела. Таков закон. Тогда она или кто-то, кто ее привезет, скажет: доктора Бьюнга. Ее спросят, есть ли у нее медицинская страховка; она иностранка, ее нет. Тогда все это будет оформляться через «вэлфёр», который потом оплатит расходы госпиталю, а также доктору и анестезиологу. Хотя докторам в этом случае платят половину обычной ставки. Но ради тебя я согласен это сделать. Когда станешь известным писателем — рассчитаешься.
— Благодарю вас, — произношу я.
Нам приносят дымящуюся пасту, которую посыпают свежим сыром.
— А кто она по профессии?
— Актриса.
— Где играет?
— В театре и в кино.
— Значит, я буду принимать роды у русской актрисы, никогда бы не подумал. За это надо выпить русской водки. А не английской.
Я заказываю опять. Мы напиваемся так, что отказываемся от десерта. Святая святых американцев!
— Ты решился на это, все обдумав? — спрашивает доктор и, несмотря на количество выпитого, внимательно смотрит мне в глаза.
— Я здесь ни при чем, — говорю я не совсем лживую фразу. И прошу счет.
На улице льет, как будто это последний день мира.
— Прыгай в машину, я тебя подвезу.
Это небывалая любезность со стороны американского доктора. Ее надо заслужить. Обычно все носятся с ними, как с писаными торбами. Оставшуюся часть поездки мы говорим о литературе. Ему очень льстит, что я писатель. Я обещаю, что выведу его одним из положительных персонажей в своем будущем романе.
— Кем? — спрашивает он.
— Добрым ангелом, — отвечаю я.
Мы прощаемся, я вхожу в свое парадное и не могу поверить в то, о чем я сейчас договаривался.
Едва переступаю порог, как раздается звонок.
— А где ты был? Я тебе уже пятый раз звоню.
— Я встречался с доктором, известным гинекологом, и обсуждал с ним план: как рожать в Америке бесплатно. Вернее, за счет…
— Алешенька, ты мое золото! Я безумно счастлива!! Ты такой предусмотрительный, ты такой умный. Все предвидишь! Я отвезла интервью Панаеву.
Простившись с ней и не дослушав ее визги, я иду и наливаю себе стакан водки из морозильника. Выпиваю и задаю себе вопрос: ты соображаешь, идиот, что ты собираешься делать? И с кем?!
Арина прилетала в шесть часов вечера, но их самолеты всегда опаздывали, и по пути в аэропорт я заехал в Бруклин к известному поэту Константину Баллу. Костя только чудом удержался на этой стороне мудачества, остальные перешли Рубикон. Это был необыкновенный персонаж в поисках своего автора. Поэт, энциклопедист, литературный коллекционер, издатель, великолепный эссеист — он ходил с голой жопой по Брайтон-Бич в каком-то порванном кимоно, на котором было по-русски написано нецензурное слово из трех букв. Наклоняясь к прилавку, он сверкал обнаженными яйцами, чем приводил в трепет, ужас и отчаяние всю эмигрантскую публику. Так как на Брайтоне, где он прогуливался с тремя борзыми, эмигранты были единственными зрителями и теряющей сознание публикой. Сначала они показывали на него пальцами, не веря, потом прижимали ладони ко рту, потом возводили глаза к небу, потом опускали их и украдкой рассматривали его амуницию снизу.
— Алешка, привет, заходи!
Костя, как всегда, лежит на оттоманке, курит из мундштука, борода до груди, кимоно не достает до лобка, и «светятся» детородные органы. Костя, ко всему прочему, гурман и с аппетитом рассказывает мне, что он сегодня «покусэнькал». Потом неминуемо мы скатываемся на литературу. И тут он гвоздит Бродских, Лимоновых, Максимовых, Аксеновых, но хвалит Милославского и Рейна.
Костя говорит обычно в двух лицах: сам задает вопрос и сам отвечает. Мне лишь каждые десять минут удается вставить реплику, чтобы повернуть разговор на ту или иную интересную тему. Косте нужен только слушатель и зритель.
Я прошу прощения и разрешения позвонить в аэропорт. Самолет опаздывает на час. Потом — еще на полчаса, плюс сорок минут, чтобы ей выйти.
Костя задерживает меня очередным литературным брильянтом, отшлифованным в его косматой голове.
Когда я влетаю в здание аэровокзала, Ариночка говорит мне недовольно:
— Я тебя уже жду сорок пять минут, вечно ты опаздываешь.
Рядом с ней — молодой парень с лицом, побитым крупнобляшечной оспой.
— Познакомься, это Николай Ракитин, я думала, ты не приедешь, и он предлагал меня подвезти.
Я смотрю внимательно на его профиль, он не поворачивает лицо ко мне. Про себя отмечаю, что более страшного «бульдога» я в своей жизни не встречал. Хотя я догадывался, что Ариночка, летая, пополняла эскадрилью молодых людей… Но такими…
Я хватаю ее сумку и несусь к выходу: я бросил машину посреди дороги. В дверях оборачиваюсь. Она стоит как ни в чем не бывало и договаривается о чем-то с «бульдогом». Он дает ей свою визитную карточку, и она тихо говорит ему что-то. Я возвращаюсь и прошу:
— Арина, пойдем, пожалуйста.
Она нехотя идет за мной, специально не спеша. Где та девочка, которая была в августе?
Она садится в машину, оглядываясь:
— Я не могла бросить человека, который прождал со мной час — тебя!
— Ты страшней не могла найти?
— О чем ты говоришь?
— Так… Ты забыла меня поцеловать и обнять — на радостях.
— Я очень волновалась.
— По поводу чего?
— Что ты меня бросил. Почему ты опоздал?
Я заехал к Косте-поэту, подарить ему вышедшую книгу. Оттуда три раза звонил в ваш штопаный «Аэрофлот», они три раза уверяли меня в опозданиях самолета. Я не виноват, что у вас такая чудаковатая на букву «м» информация.
— Я тебе не верю!
— Что-о?
— Потому что ты все врешь.
Меня как будто ударили по лицу.
— Я бы попросил тебя прикусить язык, если ты не хочешь сегодня же улететь обратно.
— Подумаешь, испугал. Улечу с удовольствием. Большое дело сделал — пригласил в свой скучный Нью-Йорк.
— Завтра улетишь в веселую Москву.
— Я не могу завтра улететь, — взвизгнула она, — я сказала всем, что лечу к своему любимому Алешеньке. Который даже не потрудился меня встретить в аэропорту.
Меня уже тошнило от этой сцены. Я достал сигареты из перчаточного отделения и закурил.
— Я не знала, что ты куришь.
Я молчал.
— Чья это машина?
— Взял у знакомых.
— Она будет у тебя все время?
— Завтра нужно вернуть.
— Ничего не можешь для меня сделать! Знаешь, как я не люблю ходить пешком.
Еле сдержививаясь, я поставил кассету с Мишиными песнями, лишь бы не слышать ее голоса. Визит начался.
— Ой, это же моя любимая! — воскликнула она.
Я уже жалел, что попался, как дурак, снова. Только сейчас я осознал, что «гряли» три недели «идиллии» с Ариночкой.
Господи, за что я кем-то проклят? Может, я в чем-то виноват? Мы все в чем-то виноваты… Тогда скажи, в чем?..
Едва войдя в дом, она отказалась от ужина и ушла в ванную. Через полчаса она появилась в прозрачной кофточке, как ни в чем не бывало.
— Как тебе моя кофточка?
Я молчал, размышляя.
— Ты все думаешь. Я все время удивляюсь, как ты можешь кончать!
— Как все.
— Мог бы, по крайней мере, извиниться.
— Извини.
— За что?
— За все, что хочешь.
Она опустилась на колени передо мной.
— Где мой фелацио? Я так соскучилась.
Самка вспомнила. Я отшвырнул ее руку.
— Алешенька, я была не права. И ты был не прав. Давай помиримся.
Она прильнула к моей груди, потом поцеловала щеку.
— Ты даже не побрился.
— Я бреюсь через день, ты это прекрасно знаешь.
— У тебя чувствительная кожа. И душа… Ты меня правда завтра отправишь?
— Абсолютно. Я не терплю скандалисток.
— Прости меня. Я была так перевозбуждена.
— Молодой человек не удовлетворил твоего пыла?
— О чем ты говоришь! Он просто вежливый мальчик.
— У тебя с этим делом вроде несложно.
— Я люблю и хочу только тебя!
Непролазный идиот, но я ей верил.
— Поэтому ты прилетаешь каждый раз с какими-то мальчиками?
— Они узнают меня. Я известная киноактриса.
Я смотрю на ее лицо. Где же та «идиллия в августе»? Глупый мечтатель! Ее пальчики расстегивают мои брюки. Я сдаюсь.
Приняв душ после, я выхожу, сажусь на кровать и спрашиваю:
— С кем ты была, Арина?
— С чего ты взял?
— У тебя не сужено там все и не стянуто, как у женщины, которая полтора месяца ни с кем не была.
Что так можно определить, она не знала. Ее поражает это. Но она актриса:
— A-а, выдумываешь ты все! Как всегда.
Она поворачивается ко мне потрясшей меня когда-то спиной и спокойно засыпает.
На следующий день она ведет себя идеально. И жалуется, какие были ужасные десять дней в Минске на съемках. Она жила в гостинице, где не было горячей воды, а была только холодная. Не было душа, а только нечистая ванна. Как ей приходилось мучиться после съемок, чтобы помыться. И как ее обманули, не заплатив денег.
К вечеру мы начинаем заниматься сексом. Вся идея в том, что палочка должна перпендикулярно (или вертикально) войти в дырочку. Я перпендикулярно вхожу в ее дырочку. И с каждым качком начинаю чувствовать сырой, селедочный, разящий запах. У нее был один из самых благоухающих, чистых бутонов. Запах с каждым толчком все сильней и терпче. Я в задумчивости кончаю. И выходя, ввожу ей указательный палец внутрь. Вынимаю, разит невероятно.