Привередливый и даже не придирчивый читатель скажет (взвоет!):
— Ну сколько можно описывать застолья?!
Согласен. Но в своем мировом романе «Фиеста» Хемингуэй только и делал, что описывал, как его герои заходили в кафе, пили-ели и выходили. И это все. Чтобы завести в новое кафе и описать, как они пили и ели. И больше ничего не делали на протяжении всего романа.
Он заводит мотор и несется, как безумный, по опустевшим улицам столицы. Я никогда бы не подумал, что он носится, как укушенный. Мы долго плутаем в переулках, пока не останавливаемся около ярко освещенного подъезда. Два огромных автоматчика стоят у входа. Я слегка мешаюсь…
— Чего ты, Алексей, не теряйся, у нас это принято. Охрана!
На золотой табличке выбито: Клуб «Адмирал». Ни много, ни мало. Мы стоим в великолепном мраморном фойе, отражаясь в зеркалах. К нам сразу бросаются три лакея и метрдотель. Уже войдя в туалет, я понимаю, какие здесь будут цены: не просто бешеные, а сумасшедшие. Таких красивых туалетов я в Америке не видел. Меня провожают из туалета в обеденный зал на втором этаже. В углу за сервированным столом сидит потрясающей красоты девица. Видимо, кого-то ждет.
(Хорошо, придирчивый читатель, тебе в подарок — я пропускаю весь обед.)
Больше в ресторане на протяжении всего вечера никого не было. С такими ценами кто мог себе позволить? Банкрот-писатель, проститутка и гуляющая новая мафия.
Алоизий подвозит нас к своему театру, и мы выходим. Все прощаются, как будто знакомы годы.
Я еду по скользкой, подмороженной дороге.
— Как тебя раскрутил на дорогой кабак Алоизий! — с усмешкой говорит Арина. — Ну, прости ему, он хороший актер!
Я молчу, сосредоточившись на скользкой дороге.
— Зачем ты начал говорить с ним о моем переходе в его театр?
— Угадай с одного раза: чтобы ты играла в приличном театре, с хорошими актерами.
— Я сама позабочусь о своей карьере.
— Извини.
— Мороженое было такое вкусное, я бы с удовольствием еще съела.
— Хочешь вернуться?
— Я не хочу, чтобы у тебя был инфаркт. У тебя даже выражение лица изменилось, когда ты увидел меню. Алеша, ты завтра уезжаешь?
Мы доезжаем до дома без приключений. В два часа ночи я заканчиваю упаковывать вещи. Мне холодно, меня бьет дрожь. Я едва закрываю глаза, как в семь утра звонит мама-будильник: пора выезжать. Я завожу ей ключи от квартиры.
Нет ничего пакостней раннего зимнего московского утра. Когда еще темно. И нет ничего тоскливей. Когда не хочется ни жить, ни писать, ни существовать. А хочется исчезнуть.
На таможне и в этот раз дикая очередь. Несмотря на все ее мольбы, Арину не пропускают. Проклятая финская авиакомпания отменяет рейс без объяснений, и нас перебрасывают на «Delta». Теперь надо было из одного отсека таможни, которую мы уже прошли, в правом крыле зала, бежать в левое крыло зала. Слава Богу, какой-то представитель пропускает всех через дверь для дипломатов, и Арина проскакивает, как пассажир.
Около стойки американской авиакомпании мы прощаемся.
— Алешечка, ты на меня не обижаешься?
— Ну что ты!
Я был уверен, что вижу ее последний раз.
Самолет задерживают на час. Не все было так просто с самолетом «Delta», как казалось. Неужели хоть один зрелый человек, которому уже за двадцать, любит летать?!
Нью-Йорк по какой-то причине, продинамировав нас полчаса над океаном, не принял. Горючее опять было на исходе — мне «везет» с горючим, — и мы сели в Ньюарке. В пятнадцати минутах от моего дома. Естественно, никто нас и не думал выпускать в Ньюарк, к «черным братьям». Пожалуй, мы были единственными в истории Америки и авиации, кто перелетал из Ньюарка в Нью-Йорк на громадном «Боинге». Расстояние в сорок миль мы летели — целый час. Нас опять послали болтаться над океаном. И только спустя час этой тошнотворной болтанки мы приземлились в аэропорту им. Кеннеди.
Двадцать пятого января — в день своего рождения — она позвонила и устроила мне колоссальнейший скандал. Из-за пустяка. Это был самый худший день в моей взрослой жизни.
Двадцать шестого января она позвонила и как ни в чем не бывало предложила:
— Давай любить друг друга.
К февралю с величайшим трудом я закончил работать над ста двадцатью страницами, выброшенными моей непрофессиональной переводчицей (и ее кретином-сожителем) якобы по ошибке. Это был перевод «Принцессы», уже исправленный и отшлифованный мной, что окончательно усугубило мою депрессию и добило меня.
Спустя неделю я вдруг получил письмо в конверте с красивым почерком.
«Любимый, любимый, любимый!
Прощай, прощай, прощай. Мне кажется, что я тебя теряю.
Ты мой наркотик, мое тело, моя душа. Мне хотелось, как у Ромео и Джульетты. Чтобы вдребезги…
Я люблю тебя, а ты меня хочешь. Вчера, когда тебя не было, я опять стала сходить с ума. Это безумие — хотеть человека, до которого нельзя дотянуться рукой, ногой, душой. Не могу, не хочу жить. Как усмирить свое тело, которое жаждет твоих прикосновений?
Все пройдет? Я привыкну? К чему? Что тебя нет и не будет? Разве можно к этому привыкнуть?
Боже мой, если бы ты был в армии или в тюрьме, я бы ждала. А так? Ради чего? Мы никогда не будем жить вместе. Неужели эти деньги для тебя важнее, чем я? И разве не станет тебе горько, когда ты нарубишь своей «капусты», но останешься один? А может, нет, купишь себе на «капусту» хорошую девочку, совсем юную, и она искренне будет тебя любить и боготворить. Я ей завидую. Она будет счастлива. Не я…
Прощай, мой милый, мое чудо, мое сокровище, мой принц-король, мое счастье.
Ариночка».
В один конверт было вложено пятнадцать страниц. Разные письма, написанные день за днем, как продолжение одного письма.
Новые письма стали приходить одно за другим. Я лишь цитирую фрагменты из ее, сливающегося в одно, письма:
«Кто придумал эти паспорта, визы, государства. Зачем, зачем, зачем???
Я умираю без тебя. Умираю. А ты не слышишь и не видишь, не веришь. Все пройдет… Как же это возможно? Что, что ты вложил в меня? И почему в тебе этого нет?
Алеша, не бросай меня, сделай что-нибудь, спаси нас. Это невозможно — без тебя. Любимый мой, любимый! Ну где же ты? Где ?»
«Неужели нам не суждено быть вместе? Все против нас. И наш ребенок не будет зачат в апреле, как ты хотел.
А теперь ты ничего не хочешь…
Мне страшно. Очень страшно. Это болезнь по имени Любовь. Где те таблетки, что лечат?
Люблю…»
«Я спросила, в каком ты костюме, потому что мне нравится, когда ты в костюме вальяжно сидишь у себя в кабинете. А если в белой рубашке, я сразу страшно хочу тебя. Но еще одна моя мечта: ты за столом (в костюме), дверь в кабинет не заперта… Я под столом медленно расстегиваю молнию, чуть опускаю трусики вниз, вынимаю моего нежного, непорочного, смущающегося фелацио и начинаю ласкать его. Ему это нравится сразу. А люди, которые будут входить и выходить, будут видеть твои глаза… Странные-странные».
«Иногда мне кажется, что ты любишь меня…
Жаль, что я не могу быть рядом, отнести тебя в постельку, заварить чаю, укрыть и согреть своим телом. Как хорошо рядом с тобой! Так божественно!
Мой милый, мое счастье!
Пусть у нас все будет хорошо. И родится маленькая Элизабет! Умненькая, красивая, стройная, талантливая. Я научу ее, как стать актрисой, а ты научишь ее бороться. И еще я ей скажу, что на свете нет ничего лучше любви между мужчиной и женщиной. Что она, любовь, возвышает, вдохновляет, совершенствует. Я научу ее радоваться, а ты научишь ее не входить в печаль. Ты научишь ее читать, любить литературу, а я научу ее, как любить мужчину. И еще тысяче разных вещей. Самых разных, не знаю каких. Я надеюсь, твоя депрессия прошла. Мой милый, ты мне очень нужен, я не мыслю без тебя своего существования.
Любовь… Вся моя жизнь в ней.
Целую. Пока. А.»
«Мне снилось, что я голая, с большим животом, хожу, а ты стоишь, сложив руки на груди, куришь и смотришь на меня. А живот упругий, большой, гладкий, а внутри маленькая красивая девочка. Наша! Почему-то мне хорошо и хочется прыгать на месте, оттого, что у меня есть Алешенька. Голенький или в костюмчиках. Мой милый, самый красивый. Мой, мой и немой. Я счастлива.
А помнишь, мы были с тобой в церкви? Ты был такой смешной. В маленькой кожаной куртке и огромном шарфе. Ходил так решительно и непочтительно, и осматривал все с не очень большим интересом. Был такой милый, трогательный, как маленький ребенок. Любимый… Это было Рождество. А потом мы два дня жили мирно, не воевали.
Твоя самая послушная Ариночка».
«Меня немного беспокоит грусть в твоем голосе. Что такое мой милый? Тебе кого-то не хватает? Может быть, меня? Как приятно, если это так. А у меня к тебе сплошная нежность. Мой хороший, не хочу, чтобы ты грустил. Пожалуйста, пусть тебя меньше тревожат повседневная суета, глупость и тупость людская, неудачи. Ты жив, здоров, это самое главное, а еще у тебя есть я. Я постараюсь не огорчать тебя.
Или у тебя просто меланхолия? Потому что нет меня! У нас ночь, у тебя день. Все у нас с тобой разное, все другое. Вот и фелацио у меня нет. Зато у меня есть то, что нравится ему. Пусть он приходит и врывается или вонзается в нее, а потом бесится, сколько ему захочется».
«Мой милый, приближается еще одна ночь, в которую невыносимо без тебя, без твоих рук, кожи, тела. Мне так нравится, когда ты стоишь, а у тебя вдруг божественный фелацио совсем готов, готов, готов. Не скажу к чему. О, если бы его сейчас ко мне в руки или в губы. Мне бы было очень приятно.
Так хочется позвонить тебе, услышать любимый голос. Но все эти деньги. Как я хочу гору их! Миллионы миллионов!
Зачем звоню, зачем пишу? Как умертвить свою плоть? Неужели я буду ждать наших встреч всю жизнь? Я не хочу этого, а внутри все рвется к тебе, стремится. Боже мой! Боже! Зачем эта мука? Не хочу! Отпусти. Не от-пускай. Ради этих сладких мгновений единения души и плоти, этого согласия, перемирия. Алеша, иногда мне кажется, что я сойду сума, потому что нет меня без тебя. Прилетай! Это невозможно? Все понимаю. Всю бессмысленность. Но разве можем мы существовать друг без друга? Любимый!..»