Я плавно выскальзываю из ее сладкого плена (плена рта) и надеваю голубую рубашку.
— Трусики не надо, пусть она тоже получит удовольствие от созерцания твоего совершенства, — прошептала актриса, нескромно опустив глаза.
— Вдруг это он?
— Тогда он испугается и убежит. Мне до сих пор страшно, что такое было внутри меня, — и она приглушенно засмеялась.
Я приоткрыл дверь, прикрыв ею себя.
На пороге стояла светло-коричневая мулатка, которая, раскрыв ярко-красный ротик, мило спросила:
— Скасите, Мустафа сдесь зивет?
Я думал, я грохнусь на пол. От смеха.
— Какой Мустафа?
— Из франсуского Алзира.
Не сдержав улыбки, я ответил:
— Такого здесь никогда не было.
— Как жаль!..
— Мне тоже.
Я вернулся в спальню-кабинет. Носик высунулся из-под одеяла.
— Надо было пригласить ее сюда, мы бы ей показали — белого Алексея!
Я расхохотался. Она вскочила и сдернула с меня рубашку.
— Я уже устала ждать, — и, судя по вздрагиваниям ее тела, она говорила истинную правду. Я вложил ей руку в промежность и прижал к влажным губкам, ладонью раздвинув левую и правую.
— Да… вот так… я хочу тебя… — она заскользила по моей руке.
Потом оседлала меня. Она двигалась на спутнике, массируя его своим влагалищем (прости, читатель, нету лучше слова!), едва не насаживаясь на него от нетерпения.
— Только надень эту штучку, я боюсь…
Я едва успел надеть «эту штучку», как она широко разверстой плотью насела на меня. О-о! Я ухватился за ее бедра ближе к талии и, сжав ее, стал насаживать розу на стебель, все быстрей и быстрей. Она взлетала, и, не дав ей взлететь, я рвал ее вниз, насаживая на клинок снова. Она чуть прилегла, касаясь соском моего рта, сжала коленями мои бедра, уперевшись руками в плечи, — и так летела!
Это был чудный галоп! Временами мне казалось, что я пронжу ее насквозь, и он выйдет у нее изо рта. Местами — что она, сломав его пополам, сорвется и улетит вместе с ним. Как Маргарита.
Ее груди били по моим губам, повлажневшие пальцы терзали плечи, ягодицы, прыгая, ударялись в мои бедра, губки мяли и обвивали мой член. Ее тело стало содрогаться, потом трястись.
— Мой, мой, мой, — билась она об меня, — хочу, хочу, еще, еще… А! — а! — а! — а! — а!..
Я закрыл ей рот ладонью, в которую вонзились острые зубы. После чего, опомнившись, она стала целовать мои пальцы.
Слегка влажная грудь опустилась на мою, щека замерла на моей шее.
Я был удовлетворен и выжат, как редко когда бывал. Во мне не осталось ни грамма силы, ни атома энергии. Тело было невесомым, как будто я попал в рай. С большим удивлением я смотрел на ее спину. Кто бы мог подумать, что в этой невзрачно одетой девушке кроется такая кошка, пума, пантера, барс-барсик. И, не побоимся сказать, сексуальная львица. Ее талия и спина словно были созданы для любви. Их так сладко было сминать…
— Тебе понравилось? — хрипло спросила она. И не стала ждать ответа. — Мне очень.
Ее губы опустились на мои и замерли. Это был поцелуй благодарной самки.
Она свернулась калачиком и улеглась мне под мышку. Язык лизнул мое плечо, похотливые пальцы соскользнули вниз и стали гладить его. С благодарностью.
— Я не ожидала, что ты такой…
Я вернулся к реальности.
— Я, возможно, не знаю ничего и не понимаю, но что это объезжало, как минимум, всадников сто, это я ручаюсь!
— Почему ты так говоришь?
— А что, двести?!
Она мнимо-застенчиво улыбалась.
Великолепно объезжена была. И это с третьего раза! Когда мы еще и не примерялись, не прилаживались, не приближались… Что же будет дальше?!
— Поцелуй меня в грудь.
— Заказывайте сразу, чтобы я не носил все блюда по одному.
Она засмеялась:
— Я хочу тебя… Я хочу его — в себя, безумно.
И, соскользнув, она, сняв влажными пальчиками резинку, стала целовать его сверху вниз. Меня тронуло, что она не брезглива и у нее это очень органично получалось.
Он восстал тут же — под ее губами. Что-то щелкнуло, это кончилась кассета. Неужели сто двадцать минут мы безостановочно занимались сексом?!
А кто ее остановит?! Смотри, какая ненасытная сексуальная тигрица! Это мне нравилось. И даже как-то льстило. Мне нужно было разрядиться — от долгих лет скучного, пресного секса. Сначала супружеского, потом… Разломив до хруста ее ноги, я ринулся внутрь. И стал наваливаться и наседать на нее с такой силой, как будто хотел сломать ее нежный пах. Я бился, ворота не ломались, во мне что-то сломалось и прорвалось. Она даже не кричала. А только радостно стонала, дергая пальцами мои бедра на себя.
— Еще, еще!..
Наши тела бились нежно и сильно, как умалишенные, друг об друга. А ее влажные пальчики безостановочно рвали и рвали мое тело на себя. Уже катилась волна.
Арина выгнулась аркой, невероятно и ввинтившись, закрутилась, дернулась, замерла, поймав мой оргазм своим, на самом верху, и наши губы, как бешеные, слившись, впервые поцеловали друг друга, давя крик в гортани.
— Все, все, все, — жарко, в судорожных всхлипах, шептала она. — Ты мой, мой, не уходи…
Я лежал на ней, в ней, с ней и думал: «Откуда мне такое чудо?» Я думаю, если бы я не пережил этот взлет, этот оргазм, схлестнувшийся с ее в высшей точке, я бы многое в этой скучной жизни потерял.
Скучной потому, что именно прозябание составляет основу действительности.
Она всхлипнула, и я ощутил у себя на щеке слезу. Потом еще одну, она плакала.
— Что с тобой, тебе больно?!
— Мне хорошо, не говори ничего, помолчи. Я все еще на небе!..
Она плакала несколько минут, потом затихла.
— Я хочу тебя помыть и обцеловать всего в ванной.
Ее желание было беспрекословно выполнено. После такого раза!..
Я смотрел на ее голые бедра и все никак не мог поверить, что именно они удовлетворили меня. Я предложил чай, и она с радостью согласилась:
— Я всегда потом хочу пить…
«Еще бы, — с уважением подумал я. — Такой перерасход…»
— Поставь, пожалуйста, саксофонную музыку, которую ставил в первый вечер. Там была одна классная вещь…
— «Европа».
Я поставил ей Гато Барбиери. С его призывным потрясающим соло. Она была в шелковых трусиках и моей рубашке. Обняв меня за голые плечи, она едва двигалась, скорее прижимаясь своим телом ко мне.
— Какой он хороший, — шептала она, — как он мне понравился… Никому его не отдам…
«Чем бы дитя не тешилось… Однако это дитя могло дать фору папе», — подумал с приятностью я. И улыбнулся.
— Ты всегда такой…
— Какой?
— Хороший.
— Нет, — честно ответил я.
— Не меняйся, — ласково прижималась она.
— Как прикажете.
— А в своих книжках ты так же описываешь секс, как его делаешь?
Я смутился. И вспомнил анекдот: «Графиня, в жизни я просто импотент».
— Мне очень интересно теперь прочитать твои книжки, чтобы сравнить.
Оригинальная причина. Раньше таких читателей у меня не было. С этой точки зрения книги ни одного писателя не вызывали ни у кого интереса. Их никто не читал. Но ее интересовало все, что было связано с сексом, и даже то, что с ним не было связано, но как-то касалось его. Хотя она никогда не подавала даже и вида. Ее внешняя развязность (раскованность) в постели была связана с каким-то целомудрием. Даже застенчивостью. Хотя от застенчивости там, по-моему, даже тени не было. Застенчивость… О, как я ошибался, о, как я ошибался! И в феврале мне предстояло это узнать сполна.
Она допила чай и коснулась моей ноги:
— Мне пора ехать. Как это ни грустно.
— Вы можете остаться, и мы…
— Не сегодня, но как хочется! — вздохнула призывно она. Вот тут я ей верил на сто процентов: ей всегда хотелось.
— Я могу вас проводить.
— Я не хочу, чтобы ты выходил, я хочу, чтобы ты уснул в моем запахе. А завтра, рано утром, не просыпайся, я приеду и разбужу тебя.
(Она уехала в час ночи и в семь утра вернулась.)
Она разбудила меня так, именно как точно говорил папа-уролог: такими женщинами можно и нужно (!) лечить импотенцию.
Я сидел и бился над рукописью «После Натальи» за небольшим антикварным столом на изогнутых ножках.
А вечером… извел четыре пакетика с воздушными шариками, прежде чем она уснула. Если мы и дальше пойдем «на рысях» такими же темпами, думал я, то не хватит и трех больших пачек, привезенных другу Аввакуму в подарок из Америки.
Она раскрыла глазки и сказала, что хочет есть. Я смотрел на это сексуальное чудо и не верил. Это было настолько естественно, что я сразу предложил поехать обедать в Дом писателей.
— Мне нужно одеться…
Я не стал возражать. Голой я ее туда везти не намеревался.
И пока она собиралась, я мучительно искал синонимы, метафоры, гиперболы и эвфемизмы к моему роману.
Через час мы сели в мою машину, которая была не моей, и поехали кормить Арину. Нас посадили за лучший столик, блок сигарет оставил зарубку в сознании директора — о писателе из Нью-Йорка. И даже дали хорошего официанта, чтобы обслуживал, а не исчезал.
— Мы здесь уже второй раз, — сказала Арина. — Я никогда в жизни не встречалась с писателем.
— Они у вас по профессиям разбиты?
Она нескромно улыбнулась. Арина красиво накрасилась и выглядела сегодня гораздо лучше, чем в первую встречу. А возможно, что-то еще воздействовало. Она как будто читала мои мысли:
— Вам нравится, как я накрасила губы?
— И губы тоже.
— А лицо?
Я кивнул, разглядывая ее.
— Значит, я вам нравлюсь? — Она никогда и ничего не дожидалась.
Из чего это значит?
— Что вы будете есть? — задал я вопрос вместо ответа.
— Вас! — воскликнула она, ярко улыбнувшись, чуть расширив глаза.
— На столе или под столом?
— И там и там, если можно. — Арина засмеялась. — Я буду есть все, что вы закажете.
— А пить?
— Я не пью, — многозначительно сказала она.
Значит, мне показалось…
— Мне нужно выйти, простите.
Я заказал разные закуски, бутылку водки я возил всегда с собой. И попросил местной сладкой воды. В Америке такой нет — есть отравленная кока-кола.