Еще вчера Вано считал, что хуже быть уже не может, а оказалось, что это не так. Получалось, что, вывалявшись в помойке, он теперь к тому же провалился в зловонную выгребную яму. Вано вдруг ясно понял, что его жизнь кончена, и осталось лишь умереть. Не ехать же к матери, чтобы жить с ней в крошечном Рощино, считая каждую копейку.
– Я вам не верю! – в отчаянии выкрикнул Вано. – Есть же законы! Отец не может оставить сына без наследства…
– Дело в том, что он вам не отец, – заявил Вольский, – я думал, мать рассказала вам правду. Покойный граф Печерский оставил документ, заверенный тремя священнослужителями, там сказано, что Пётр Гаврилович так никогда и не прикоснулся к своей третьей жене. Вы просто не можете быть его сыном.
Вано показалось, что его сердце сейчас лопнет! Он был не графом, а всего лишь нагулянным ублюдком, может, даже крепостным. Господи милосердный! Сердце, разорвись прямо сейчас! Смерть показалась Вано счастьем – наилучшим выходом из этого кошмара. Он так и сидел, уставившись в пол, и больше не слушал Вольского. Старик пытался объяснить, что даёт ему три дня на сборы и отъезд из дома Михаила. Вано по-прежнему молчал, тогда Вольский кратко сообщил, что завтра выезжает в Пересветово, разбираться с Саломеей, и ушёл.
Вано был раздавлен. Спустя столько лет он наконец-то узнал, чем же Саломея так насолила своему мужу, что поплатилась за свой проступок десятилетиями ссылки. Все оказалось очень просто: мать родила Вано!..
…Молча просидев в столовой почти сутки, он пришёл в себя настолько, чтобы попытаться собрать по кусочкам свою разбитую жизнь. Вано решил, что добьётся всего сам, а потом вернётся в Петербург настоящим, признанным героем, и тогда никто не посмеет обсуждать постыдное прошлое его семьи. Он снял с пальца кольцо с гербом Печерских, бросил проклятую печатку на каминную полку и, велев заложить экипаж, отправился к князьям Ипсиланти. Вано попросил доложить о себе старшему из братьев, но к нему вышли двое: Александр и Дмитрий. Печерский сразу же заявил, что готов умереть за свободу Греции, и героические патриоты могут всецело располагать его жизнью. Приняв это странное предложение как должное, князь Александр пообещал новому соратнику, что даст ему важнейшее поручение. На следующий день, забрав у Ипсиланти письма и спешно найденный турецкий паспорт, новоявленный освободитель Греции уехал сначала в Одессу, а оттуда в Константинополь, поклявшись себе, что или погибнет, или вернётся в Россию героем. Повзрослев за один день на десять лет, Иван Печерский собирался сдержать свою клятву. Ну а Вано больше не было.
Глава тридцатая. Божественная
Жизни не было! Тоска придавила сердце Михаила неподъёмной гранитной глыбой и не собиралась отпускать. Горькая, как полынь, и серая, как болотная тина, тоска просыпалась вместе с ним по утрам, отравляла жизнь днём, а ночью мучила кошмарами. Единственным светлым моментом оставалась теперь тончайшая грань между сном и явью, когда Михаил, уже почти проснувшись, ещё не помнил о том, что с ним случилось, а просто, как бывало в прошлой жизни, тихо лежал с закрытыми глазами. Но покой рассыпался, расколотый мыслью: «Я слеп», а в сердце засохшей колючкой впивалось отчаяние, и тогда он тихо выл от безысходности. Сегодня, в день, когда ему исполнилось двадцать восемь лет, граф Михаил Печерский хотел бы получить от судьбы лишь один подарок – не проснуться утром.
Какой наивно-детской казалась теперь прежняя грусть о ранней смерти матери, о безразличии отца, о своём одиночестве. Об этом мог убиваться только человек, не знающий, что такое на самом деле плохо, а Михаил теперь это отлично знал. Плохо – это когда ты из сильного молодого мужчины превращаешься в беспомощное существо. Плохо – когда у тебя, ничего не дав взамен, отбирают жизнь, которую ты так любил, службу, полную братской полковой дружбы и гордости боевого офицера. Кто такой Михаил Печерский в свои двадцать восемь? Никто – обуза, тяжкий крест для близких. Конечно, Серафим его не оставит, так и будет возиться, как делал это все прошедшие месяцы, но нельзя же до бесконечности виснуть пудовыми веригами на ногах друга – тому ведь нужно устраивать собственную жизнь.
За полтора месяца, проведённые на озере Комо, у Серафима появилось столько пациентов, что заработала не только приёмная, но и настоящая клиника. Серафим пропадал в ней до позднего вечера и виделся с другом лишь за ужином. Но сегодня, ради дня рождения своего Мишеля, доктор сделал исключение из правил и сам повёл друга на прогулку по большому саду, окружавшему виллу.
– О лёгком можешь больше не вспоминать, – рассуждал Серафим, направляя Михаила по дорожке, сбегающей к озеру. – Но вот с контузией я так и не понял, что делать. Всё, что связано с глазами, не повреждено, мне даже кажется, что всё дело в душе, как будто ты сам не хочешь что-то видеть.
Михаил возмутился:
– Ты шутишь! Я всё готов отдать за то, чтобы вернуть зрение! Ты даже не представляешь, что это такое – быть сильным, здоровым мужчиной и при этом совершенно беспомощным.
– Тебе меня не разжалобить. Твои слова – явное преувеличение, – парировал друг, – ты так поддался хандре, что я больше не назвал бы тебя сильным мужчиной. Я много раз говорил с тобой о восстановительной гимнастике, ты даже обещал заняться ею, но это ничего не изменило. Ты лишь просиживаешь целые часы на садовой скамье.
– Пока не прозрею, я и впрямь не хочу ничего делать, – признался Михаил. – Зачем мне прежние крепость и сила, если я не могу самостоятельно пройти по комнате?
– Как хочешь! Человека невозможно заставить, пока он сам чего-то не захочет. Это я как врач тебе говорю, – наставительно заметил Серафим и, сев на любимого конька, принялся читать другу очередную лекцию.
Через четверть часа Михаил так устал от этих нравоучений, что уже даже и не огрызался, а лишь изредка напоминал доктору Шмитцу о давно заждавшихся пациентах. Наконец Серафим сдался и признал:
– Может, ты в чем-то и прав. Если бы всё в жизни делалось по справедливости, мы бы давно жили в другом мире… Ладно, пойду к больным… А ты что будешь делать?
– Отведи меня в беседку.
Друг выполнил просьбу Михаила и оставил его одного. В этой увитой дикой лозой ажурной беседке Михаил мог сидеть часами. Он даже запретил Сашке приходить сюда без крайней нужды. В одиночестве Михаилу было легче. Он сидел, подставив лицо холодным лучам зимнего солнца, и перебирал в памяти дорогие образы. Михаил вспоминал боевых друзей, Алексея Черкасского, дядю, но больше не позволял себе думать о маленькой «цыганке» из английского поместья. Теперь уже он был недостоин её. Пусть так и останется в неведении, пусть станет счастливой без него!
Михаил вернулся мыслями к сегодняшнему разговору с другом. Серафим назвал его рохлей. Вот уж действительно, поставил телегу впереди лошади! Зачем становиться богатырём, если ты всё равно не можешь и шагу ступить без посторонней помощи?.. Но вдруг Серафим прав? И дело не в мощи и силе, а в том, что Михаил опустил руки и сдался, позволил беде взять над собой верх? Он даже уже не мечтал, что когда-нибудь прозреет. В нём умерла вера, потом его покинула надежда, а любовь Михаил сам выгнал из своего сердца, запретив ей возвращаться. Он поставил на своей жизни огромный, жирный крест и хотел лишь одного: чтобы его оставили в покое.
Вздохнув, Михаил поднялся и ощупью, держась за столбики беседки, спустился с крыльца. В четырех шагах отсюда начиналась высокая каменная стена, отделявшая сад от соседней виллы. Держась за стену, Михаил мог передвигаться самостоятельно. В последнее время он делал это редко (а вернее, не делал совсем), но сегодня, пристыженный словами друга, решил всё-таки походить вдоль стены. Сделав первые шаги, Михаил остановился, ему показалось, что с той стороны ограды, где раньше никогда никого не было, послышались шаги. Да, точно! По саду кто-то ходил. Обострённым слухом незрячего граф различил шаги двух человек. Скорее всего, шли женщины – незнакомки ступали легко, а песок под их ногами тихо шуршал. Дамы подошли почти вплотную к стене, а следом заскрипели деревянные ступени.
«Серафим как-то сказал, что беседка в соседнем саду стоит как раз напротив нашей, – вспомнил Михаил. Значит, незнакомки поднялись в свою беседку». Он всё ещё гадал, кто они, когда дамы вдруг заговорили:
– Тётушка, я, наверно, посижу здесь, – произнёс по-английски поразительно красивый женский голос.
Вот уж и впрямь чудо, что за голос: как струи терпкого вина, льющиеся в хрусталь бокала. В этом тембре переливались низкие бархатные ноты и колокольчиками звенели солнечные верха.
– Как хочешь, девочка моя, – ответила вторая дама. – Ты будешь сегодня заниматься?
– Этого я делать точно не стану, может, немного попою для себя, – ответила сладкоголосая сирена. – А вы идите. Отдыхайте.
– Нет, я уж тогда – к дону Эстебану, мы с ним собирались проверить хозяйственные пристройки, – ответила та, кого назвали «тётушкой».
– Наш коннетабль понимает ваш испанский? – лукаво поинтересовалась молодая дама, и «тётушка», явно смутившись, затараторила:
– Дон Эстебан говорит, что я уже хорошо изъясняюсь, что не так – он поправляет и учит меня новым словам.
– Как славно, – протянула загадочная певица.
Шаги «тётушки» прошелестели по песку и затихли в отдалении. За стеной воцарилась тишина. Михаил боялся дышать, он был готов на всё, лишь бы не вспугнуть девушку. Незнакомка легонько откашлялась и запела. Это оказалось потрясением! Михаил даже не сразу осознал, что звучит «Аве Мария». Он не понимал слов, но голос этой сирены был так божественно хорош, что сердце само открылось ему навстречу. Это был глас, молящий за страждущих, ангел просил Царицу Небесную помочь всем больным и несчастным. И Михаил вдруг отчего-то поверил, что Богородица пожалеет его и пошлёт исцеление. Надежды и мечты проснулись в душе, будто никуда и не уходили, и лишь мысль о любви осталась запретной. Михаил так и стоял, прижавшись лбом к каменной стене, а по его щекам текли слёзы.