– Ты же не хочешь, чтобы попала инфекция, – сказала я.
– Я могу и сам это сделать, – настойчиво сказал он, но рана была на задней части его икры, и ее было трудно разглядеть. Я понимала его сомнения. Религиозный еврей, он не имел права прикасаться к женщинам не из своей семьи.
– Ты не сможешь увидеть это место и дотянуться до него, – объяснила я.
– Я справлюсь, – не соглашался он.
– По крайней мере, позволь мне показать тебе, чтобы ты нашел рану. – Он неловко потянулся с мазью к ноге. – Немного правее, – указала я. – Вотри еще немного. – Он попытался наложить повязку на рану, но один из концов соскользнул. Прежде чем он успел возразить, я подхватила ее, вернула ее на место и замотала, затем поспешно отдернула руку.
Он отстранился.
– Спасибо, – ответил он, явно взволнованный. Он осмотрел повязку, прежде чем закатать штанину. – Ты молодец!
– Я хочу стать врачом, – выпалила я, мгновенно смутившись. Мысль казалась грандиозной и глупой.
Но Сол улыбнулся.
– У тебя все получится. – Уверенность в его голосе напомнила мне о папе, ведь он тоже ждал от меня большого будущего, сродни моим мечтам. Внутри сразу потеплело.
– Тебе не нужно это носить, – сказал Сол, указывая на папин кулон с чаем на шее, который звякнул, когда я встала.
– Ха! Кто бы говорил! – Как мог кто-то, кто носил кипу и цицит, чья семья повесила на дверь в комнату мезузу, сказать мне, что небезопасно носить простой кулон, указывающий на принадлежность к евреям? Суровая правда заключалась в том, что если нас поймают, у нас появятся проблемы посерьезнее, нежели те, что мы носим.
Он покачал головой.
– Я ношу, потому что того требует моя вера. А ты носишь как драгоценность.
– Как ты можешь так говорить? – ответила я, уязвленная. – Кулон принадлежал моему отцу.
И он значил намного больше, он связывал меня с ним и был последней частичкой надежды. Я отвернулась.
– Сэди, прости меня. Я имел в виду другое. Я не хотел обидеть тебя. Просто я беспокоюсь, – смущенно проговорил он и отвернулся в сторону.
– Я могу сама о себе позаботиться. Я не ребенок.
– Я знаю. – Наши взгляды встретились и на несколько секунд задержались, меня охватил электрический разряд. Он мне нравится, внезапно осознала я. До войны я мало думала о мальчиках и теперь пришла в замешательство, эта мысль была чуждой и странной, особенно в наших обстоятельствах. Разумеется, это была просто влюбленность. Сола ждала Шифра, а все остальное – плод моего воображения. Я резко отвернулась. Я взяла мешок с мусором, кувшин с водой и пошла по туннелю, возвращаясь к своему исходному заданию. Вода и мусор – поручения, которые выполняли мы с Солом, потому что для этого требовалось пролезть через одну сороковку[3], слишком узкую и неудобную для взрослых. Мы должны были спрятать мусор в таком месте, где мешок утонет незаметно, объяснил Павел, а не просто оставить у входа в канализацию, чтобы не выдать нашего присутствия. Я взяла мешок с мусором, зажала ручку кувшина с водой зубами и начала ползти по трубе, толкая их перед собой.
Когда я вышла из сороковки, я снова пошла по туннелю, нащупывая в полутьме стену и пригибаясь, чтобы не удариться головой. Я добралась до места соединения с большой трубой и опустила мешок для мусора в воду, стараясь не думать о реке внизу, которая могла унести меня с такой же легкостью, как отца. Я вновь и вновь проживала этот момент. Если бы я только дотянулась до него. Что стало с его телом? Он заслуживал достойных похорон. Отвернувшись от реки, я двинулась обратно и снова поползла через сороковку. Я прошла мимо входа в комнату и направилась в другую сторону, где мы набирали чистую воду из протекающей трубы. В нескольких шагах от комнаты, перед решеткой канализации я остановилась снова. Наше укрытие находилось недалеко от главной рыночной площади в Дебниках, рабочем районе на южном берегу реки, всего в нескольких километров западнее Подгуже, где находилось гетто. Сегодня была суббота, базарный день, и я слышала, как торговцы нахваливают свои товары. Я стояла, слушая, как покупатели просят товары, вдыхая аромат жареного мяса и соленой рыбы, и вспоминая времена, когда я была частью всего этого. Я прошла немного дальше и остановилась под протекающей трубой, тянувшейся над моей головой вдоль канализационной стены. Я прикрепила ткань, как показывала мама, чтобы вода стекала в кувшин. Пока он наполнялся, я вслушивалась в базарный шум. Я распознавала ритмы города по его звукам так, как не могла представить на поверхности: предрассветный скрежет повозок и полуденные шаги людей. Ночью улицы затихали, так как все возвращались домой до наступления комендантского часа. Наша комната находилась как раз под костелом Святого Станислава Костки, и по воскресеньям мы могли слышать пение прихожан, распевы церковного хора, доносившееся через решетку.
Закрыв кувшин крышкой, я направилась обратно. Пройдя чуть дальше, я еще раз миновала канализационную решетку. Солнечный свет, проходя сквозь прутья решетки, ложился полосами на влажную землю. Они напомнили мне о днях у ручья, где мы не так давно были с папой. По воскресеньям в сумерках мы всегда взбирались на курган Крака, высокий холм на окраине города. Сначала он нес меня на плечах, а позже, когда я выросла и мои ноги окрепли, мы шли рядом. Казалось, красные городские крыши мерцали среди бледно-серых шпилей и куполов. Осенью опавшие листья окрашивали холм в медный цвет, и мы пытались сгрести их в кучу, чтобы запрыгнуть в них до того, как их намочат дожди и сгребут дворники.
С тех пор, как я оказалась в канализации, я не раз пыталась поделиться своими воспоминаниями с мамой, но она каждый раз останавливала меня.
– Мы теперь только вдвоем, – говорила она, прижимая меня к своему округлому животу. – Мы должны отбросить прошлое и сосредоточиться на том, как вместе выжить.
Казалось, что мысли о прошлом были слишком болезненны для нее, непереносимы.
Чувствуя, что могу утонуть в воспоминаниях так же легко, как в канализации, я выбросила образы из головы и взглянула на решетку, представляя улицу. Я часто воображала, что, когда мы сбежали в канализацию, время наверху остановилось. И сейчас я чувствовала, как эти замершие люди готовили и ели, дети все еще играли и ходили в школу. Весь город продолжал жить без нас, казалось, не замечая нашего ухода. Наверху прошли люди, не обращая на меня внимания. Они и представить себе не могли, что у них под ногами мы дышим, едим и спим. Я не могла их винить; я и сама, когда жила наверху, не задумывалась, что там, внизу. Теперь я размышляла, могут ли существовать другие невидимые миры, в земле, за стенами или в небе, о которых я тоже раньше не думала.
Я понимала, что мне нужно не высовываться. И все же я встала на цыпочки, желая увидеть побольше мир наверху. Решетка выходила на боковую улицу или переулок. И хотя участок наверху над решеткой не был главным рынком, я могла расслышать, как люди наверху торгуют и торгуются.
В решетку канализации стекала струйка воды. Я из любопытства придвинулась ближе. Она отличалась от воды, которую мы откачивали из трубы, эта была теплее и пахла мылом. Я выглянула из-за решетки. И догадалась, что поблизости была прачечная и оттуда стекала вода. Все эти долгие месяцы я мечтала помыться. Но в моих снах воды всегда становились коричневыми и грозили унести меня прочь. Теперь теплая мыльная вода манила к себе. Я невольно сняла рубашку и встала под струйку воды. Было так приятно смыть грязь с кожи. Шум поблизости напугал меня. Наверху к решетке кто-то приближался. Я поспешно натянула рубашку, не желая, чтобы меня застали полуголой. Шум раздался снова, что-то мелкое звякнуло, упало через решетку и ударилось об пол канализации. Одержимая любопытством, я придвинулась ближе к решетке, хотя и понимала, что этого делать не следует. Я видела молодую девушку, примерно моего возраста, может быть на год старше, она стояла одна. Сердце от волнения забилось чаще. Девушка выглядела такой чистой и нарядной, что не могла быть настоящей. Из-под ее берета выглядывали волосы оттенка, какого я никогда раньше не видела, ярко-рыжие, расчесанные до блеска, с идеальными локонами, собранными в хвост и скрепленными бантом. Я слегка наклонила голову, ощущая, как, несмотря на мамину заботу, мои волосы спутываются, и вспоминая времена, когда они не были всклокоченными и грязными. На девушке было накрахмаленное светло-голубое пальто. Больше всего меня поразил его пояс, белый, как снег. Я и не знала, что существует такая чистота.
Я заметила, что девушка что-то держала в правой руке. Цветы. Она покупала цветы на рынке, красные хризантемы, какие, казалось, в любой сезон имелись у продавцов. Меня охватила зависть. Здесь, внизу, нам едва удавалось что-то съесть и выжить. Тем не менее в мире существовало место с такими прекрасными вещами, как эти цветы, и другие девушки могли ими обладать. Что же было со мной не так, почему я не заслуживала того же?
На мгновение мне показалось, что девушка мне знакома. Я ощутила приступ боли – она немного напомнила мне мою подругу Стефанию, только у Стефании темные волосы, а не рыжие. Все-таки я никогда в жизни не видела эту девушку. Она просто незнакомка. Впрочем, мне ужасно хотелось познакомиться с ней.
Чья-то рука коснулась моего плеча. Я вздрогнула от неожиданности. Я обернулась, ожидая увидеть Сола. Но на этот раз это была мама.
– Что ты здесь делаешь? – спросила я. Она почти никогда не выходила из комнаты.
– Тебя долго не было. Я волновалась. – Она тяжело поднялась со своего места, одной рукой поддерживая спину, а другой потянулась ко мне. Я думала, она отругает меня за то, что я стою под решеткой, рискуя быть замеченной. Но она замерла рядом, не двигаясь, в тени. Ее взгляд задержался на девушке наверху.
– Однажды, – прошептала мама, – и здесь будут цветы.
Я хотела спросить, как у нее язык повернулся сказать такое. Мысль о жизни на поверхности с приятными, нормальными вещами казалась давно забытой мечтой. Но мама уже медленно поплелась обра