тно в комнату. Я пошла за ней. Она остановилась и развернула меня за плечи.
– Останься и почувствуй солнце на своем лице, – велела мне она, словно лучше меня понимая, что именно мне нужно. – Только держись подальше от посторонних глаз. – И она исчезла в комнате.
Я вернулась к решетке, но теперь держалась чуть поодаль, помня о мамином предупреждении. Я вдруг осознала, насколько уязвима, какая я легкая добыча. Глупо подходить еще ближе. Эта девушка – не еврейка, напомнила я себе. Несмотря на то, что мы веками жили в Польше, многие поляки были рады избавиться от евреев и выдать их немцам. Ходили слухи о польской детворе, которая указывала немцам, где прячутся беглые евреи, в обмен на карамельку или простую похвалу. Нет, даже симпатичной девушке моего возраста нельзя было доверять. Однако я все еще могла наблюдать за ней, и мне стало любопытно узнать чуть больше.
Девушка посмотрела вниз. Казалось, сначала она не видела меня под решеткой в темноте. Будто крошечная тень от решетки превратила меня в невидимку. Затем, когда ее прищуренные глаза привыкли к темноте, она обнаружила меня. Я попыталась отступить от света, но было слишком поздно – ее лицо вытянулось от удивления, когда наши взгляды пересеклись. Она раскрыла рот, собираясь что-то сказать и выдать мое присутствие. Я снова отошла в тень. Потом остановилась. Я так долго рыскала в темноте, словно канализационная крыса. Больше я так не хочу. Вместо этого я закрыла глаза, готовясь к тому, что меня обнаружат, и представляя все, что за этим последует. Когда я снова открыла глаза, девушка уже отвернулась. В итоге она ничего не сказала обо мне.
Я выдохнула, но все еще стояла как вкопанная. И спустя мгновение девушка снова взглянула на меня и улыбнулась. Это была первая искренняя улыбка с тех пор, как я оказалась в канализации.
Наши глаза встретились, и хотя мы молчали, казалось, что девушка ощутила тяжесть всей моей утраты и горя. Я рассматривала ее, и меня охватила тоска. Она напомнила мне о друзьях, о солнечном свете, обо всем, что у меня когда-то было, а теперь ушло. Мне отчаянно хотелось подойти и встать рядом с ней. Я вытянула руку вверх. Она не приблизилась, но посмотрена меня со странной смесью жалости и печали.
Позади нее раздался стук, послышались шаги тяжелых ботинок. Возможно, девушка никому больше не расскажет обо мне, но наверняка расскажут другие. В ужасе я скользнула обратно в темноту и убежала прочь от решетки в безопасную комнату.
7
Тем лучше, подумала я, когда девушка под решеткой исчезла, а я вернулась с вишнями. Если кто-то и прятался в канализации, то без всякой причины. Последнее, чего мне недостает – ввязываться в чужие проблемы.
Но когда я возвращалась по мосту обратно в центр, в моем сознании возник образ Мириам, темноволосой девушки из Лицея, старшей школы, где я училась до начала войны. Тихая и прилежная Мириам, плиссированная юбка ее униформы всегда тщательно отглажена, коротенькие носочки сверкали идеальной белизной. До старшей школы мы не общались; она была из другого района и не входила в круг тех, кого я называла друзьями. Иногда она одалживала мне свой ластик и помогала с математикой на переменах, и за четыре года совместной учебы в школе мы подружились. За обедом я много раз сидела с ней, ее тихий, вдумчивый юмор был приятной переменой по сравнению с болтовней и сплетнями других. Однажды, вскоре после начала войны, учитель вызвала Мириам и велела ей идти в кабинет директора. Глаза Мириам расширились от страха, и она с тревогой посмотрела на меня. По классу прокатилась волна перешептываний. Вызов в кабинет директора означал неприятности. Я не могла представить, что натворила тихая, серьезная Мириам. Когда Мириам вышла из класса, я отпросилась в туалет. В коридоре струйка учеников покидала классы – их тоже вызывали в кабинет директора. Все они были евреями. Я увидела Мириам, она брела по коридору с опущенной головой, одинокая и напуганная. Я хотела что-то сказать или обратиться к ней, возразить, что учеников, которые хотят учиться, забирают. Но я молча вернулась в класс.
После того дня ученики-евреи не вернулись в школу. Когда я рассказала Крысу о произошедшем, он гневно сжал кулаки, но, похоже, не удивился.
– Они отнимают у евреев права и привилегии, – сказал он мне. – Если мы не остановим их, кто знает, что будет дальше?
Однако для меня речь шла не о политике, а о потерянном друге. Неожиданно, но уход Мириам из школы оставил во мне огромную пустоту. С тех пор я много раз думала о ней, интересно, что же с ней стало? Иногда я несколько раз прокручивала в голове события того дня. Что было бы, если бы я встала на ее защиту, попыталась помочь ей? Ничего бы не изменилось. У меня появились бы неприятности, и они все равно исключили бы еврейских студентов. Но Мириам бы знала, что кто-то на ее стороне. Но я ничего не сделала.
Девушка в канализации была еврейкой, как и Мириам, догадалась я. Скорее всего, она прячется от немцев. Я размышляла, должна ли я была что-то сделать, как-то помочь, если все обстоит именно так?
Признаться, я была не из храбрых. Но я бы никогда не стала помогать немцам – в этом я точно была уверена. Мне не хватило смелости помешать им изгнать Мириам, и я опасалась сейчас помогать этой странной девушке. Не высовывайся, вот урок, который я извлекла из войны. Тата сражался за свою страну, и поэтому его убили. Если не стоять ни на чьем пути, возможно, появится шанс выйти с другой стороны.
Тем не менее, когда я подошла к дому Анны-Люсии (я давно перестала его считать своим домом), я все еще думала о девушке под решеткой. Когда я вернулась домой, мачехи не было дома, поэтому я отдала вишни Ханне.
– Тут только половина, – протянула она, но не из чувства неблагодарности, а опасаясь страшного гнева хозяйки.
– Я поищу еще, – пообещала я. Правда, когда я достану еще вишни, будет уже слишком поздно для сегодняшнего десерта.
Ханна поблагодарила меня, в отличие от моей мачехи, и принялась за пирог. Я размышляла, как провести остаток дня. Была суббота, и я могла бы пройтись по магазинам или даже посмотреть фильм в единственном кинотеатре, куда все еще пускали поляков. Однако я не хотела столкнуться ни с кем из моих старых друзей, или еще хуже, с Крысом. Поэтому я поднялась по лестнице на крошечную мансарду нашего дома, где раньше жил Мачей. Это было узкое пространство с покатой крышей, и нужно было наклониться, чтобы не удариться головой. Это была самая тихая часть дома, удаленная от комнаты Анны-Люсии, с видом на шпили собора Старого города, видневшиеся через обветшалые крыши нашей улицы. После того, как брат оставил нас, я переселилась в его комнату и проводила много времени за рисованием. Я любила рисовать масляными красками, и мой учитель, пан Лысинский не раз говорил, что я могла бы учиться в Академии Изящных Искусств. Сейчас все это казалось давно забытым сном.
Сегодня я была слишком рассеяна для рисования. Я посмотрела через реку в сторону Дебников, снова вспоминая девушку из канализации. Я гадала, как долго она там находится и одна ли она там. Позже, когда наступила ночь, а звуки застолья Анны-Люсии не смолкали, я свернулась калачиком на старой кушетке, занимавшей большую часть места на чердаке, и завернулась в старое лоскутное одеяло моего брата. Долгая прогулка через реку и обратно утомила меня, веки смыкались. Задремав, я представила себе девушку. Как она спала в канализации? Было ли ей холодно? Наш дом, который я принимала как должное, внезапно показался мне дворцом. Я ела досыта и спала в теплой постели. Теперь эти бытовые удобства казались сокровищами. Тогда, в том месте, я поняла, что, несмотря на нерешительность и собственные страхи быть втянутой в чужие дела, я снова приду проведать эту девушку.
Или, по крайней мере, попытаюсь, решила я следующим утром, после пробуждения, с трудом поднимаясь с кушетки, где проспала всю ночь. Я бы отправилась опять к решетке канализации, но не было никакой уверенности, что она окажется там. Я оделась и спустилась к завтраку, планируя свое тайное возвращение к месту, где видела девушку. Для Анны-Люсии я заготовила с десяток оправданий на случай, если она спросит, куда я собралась. Но ее застолье продолжилось до глубокой ночи, и она даже не спустилась к завтраку.
Я надела пальто и шляпу и собралась выходить, но снова остановилась. Я должна что-то ей принести. Наверное, еды, решила я, вспоминая ее бледное и худое лицо. Я зашла на кухню. Вспомнив аромат восхитительного вишневого пирога Ханны, я надеялась найти кусочек, оставшийся от вчерашнего ужина. Однако Ханна по указанию мачехи держала кухню в безупречном порядке и нигде не лежало ни кусочка еды. Я полезла в хлебницу и развернула плотно обернутую буханку, оторвала кусок побольше, какой смогла, и сунула его в карман. Затем вышла из дома.
Снаружи небо затянуло серыми и тяжелыми тучами, апрельский воздух по-зимнему холодный, совсем не весенний. В этот раз я поехала на трамвае, потому что сегодня у меня не было причины отлучаться надолго, как вчера, когда я искала вишню, а я не хотела, чтобы Анна-Люсия, обнаружив мое отсутствие, стала задавать вопросы.
Когда трамвай с лязгом проезжал по мосту через Вислу, я посмотрела на незнакомый промышленный район на дальнем берегу. Мои сомнения усилились: зачем вообще возвращаться и встречаться с девушкой? Я не знала ее, и это означало рискнуть всем. Если меня поймают, то арестуют или хуже того. И все же по какой-то неведомой причине я не могла повернуть назад. Еще не было десяти, а я уже пришла на Дебницкий рынок. Немногочисленные местные жители все еще осмеливались идти в костел. Я пришла на час раньше, чем накануне, после встречи с Крысом. Придется подождать еще немного, ругала я себя. Окажись я у решетки в то же самое время, было бы больше шансов увидеть девушку снова. Я шла по рыночной площади, лениво осматриваясь, чтобы убить время. Но было воскресенье, и большинство лавок оказалось закрыто. Я не могла не появляться дома слишком долго, поэтому через пятнадцать минут завернула за угол и подошла к решетке.