– Воровка! – закричала он, думая, что я взяла крендель из наших продовольственных запасов. Я открыла рот, чтобы сказать ей, что это не так. У нас даже не было обважанок; это не та еда, что принес Павел, как я могла ее украсть?
Не успела я ответить, как за спиной Баббе появилась мама.
– Как вы смеете? – обратилась она к Баббе, услышав разговор в туннеле. В последние несколько недель, по мере того как тянулось время и ее беременность здесь, мама стала угрюмой и замкнутой. Казалось, теперь она нашла в себе силы защитить меня.
– Она получает больше еды, – обвинила меня Баббе, тыкая своим скрюченным пальцем мне в лицо. – Либо она крадет, либо поднимается наверх без нашего ведома.
– Это просто смешно! – огрызнулась мама. Хотя она обычно относилась с почтением к пожилой женщине, она не потерпела бы от нее обвинений в мой адрес. Но она перевела взгляд на мой карман, и, увидев кусочек кренделя, ее глаза округлились. Я заметила, как она вспомнила, с каким выражением лица я смотрела на девушку на улице, и поняла, как именно я его получила. Выражение беспокойства на ее лице сменилось гневом.
И все же мама защищала меня:
– Оставьте мою дочь в покое. – Она подошла и встала между мной и Баббе. Затем опустила направленный на меня палец старухи. Это привело Баббе в бешенство, и она грубо схватила маму за запястье.
– Прекратите! – вмешалась я, крикнув чересчур громко, забыв о том, что нас могут услышать. Как она посмела так схватить мою беременную мать? Я протянула руку и попыталась вырвать мамино запястье из ладоней Баббе, но ее хватка оказалась на удивление крепкой. Мама высвободилась и дернулась назад. Ее нога подвернулась, и она с визгом рухнула мешком, словно раненое животное. Я быстро помогла ей подняться на ноги.
– Мама, ты в порядке? – Она не ответила, но кивнула с бледным лицом.
Между мной и бабушкой встал Сол.
– Сэди ничего не брала. Возвращайся в комнату, Баббе, – спокойно, но строго велел он ей. Старуха что-то пробормотала и исчезла.
– Мне жаль, что так вышло, – тихо сказал Сол, когда мы последовали за старухой в комнату. – Зла она не желает, но ей почти девяносто, и она немного не в себе. Тяжело видеть, как стареют любимые люди.
– Не видеть тоже тяжело, – ответила я, вспоминая отца и размышляя о том, каким он мог быть в старости, проживи подольше. Я так и не узнаю никогда.
Я последовала за Солом, но мама, шедшая позади, остановила меня.
– Обещай мне, – начала она. В ее голосе ощущалась такая твердость, которую я никогда не слышала. – Что ты больше никогда туда не пойдешь. – Я удивленно повернулась к ней. Когда она обнаружила меня у решетки канализации, она не выглядела рассерженной. Но теперь она выпрямилась своим крошечным телом во весь рост. Она нависла надо мной так близко, прижимая меня своим животом. – Обещай мне, что ты больше не пойдешь к ней, не дашь себя увидеть и не заговоришь с ней.
Ее слова повторяли слова Сола.
– Я знаю, тебе здесь одиноко. Но это слишком опасно.
Я подумала об Элле и о том обнадеживающем чувстве, что она мне подарила. Но мама была права: безответственно с моей стороны ставить под угрозу нашу безопасность.
– Хорошо, – сказала я наконец, пристыженная. Одно дело – нарушить обещание, данное Солу, другое – данное матери. Образ моей новой подруги померк и исчез.
Затем в туннеле появился Павел.
– Здравствуйте, – поздоровалась я, удивленная его появлением. Обычно он не приходит в воскресенье, к тому же он уже был здесь накануне. Но вчера у него не получилось достать достаточно еды, и теперь при виде его сумки я надеялась, что он принес еще.
Он кивнул, не отвечая на мое приветствие. Его обычно веселое лицо выглядело мрачным и напряженным, пропала теплота в глазах. Мне было интересно, слышал ли он нашу ссору и разозлился ли он. Он молча прошел за нами в комнату и протянул сумку с едой.
– Что-то случилось? – спросила мама, предчувствуя плохие новости.
Павел отвернулся от нее и подошел к пану Розенбергу.
– Боюсь, я получил плохие известия из Бедзина, – начал он. При упоминании о родной деревне пан Розенберг напрягся. – Маленькая синагога в гетто… немцы сожгли ее.
В животе от ужаса все завязалось узлом. Я вспомнила, как Сол с гордостью рассказывал мне, как его оставшийся в гетто брат организовал синагогу в маленьком магазине, чтобы у тех, кто вынужден там жить, было место для молитвы. В тот момент мне представлялось невероятно глупым идти куда-то молиться. Несомненно, Бог слышит нас отовсюду.
Я посмотрела на пана Розенберга, чье лицо под лохматой бородой побелело как полотно.
– Тора, – в ужасе сказал он. Меня накрыла тревога. Без сомнения, разрушение синагоги – ужасная вещь. Но темнота в глазах Павла говорила о худшем, нежели об утрате молитвенных свитков. Рядом Сол напрягся от осознания. Я потянулась к его руке. Он поколебался немного и стал отстраняться, зажатый в тисках сомнений между религиозными ограничениями и потребностью в утешении. Его рука ослабла, и он не протестовал, когда я обхватила его пальцы своими, готовясь к тому, что будет дальше.
Павел продолжил:
– Боюсь, что это еще не все. Видите ли, там был молодой раввин, он пытался остановить немцев и ударил одного из них. В отместку немцы заперли оставшихся евреев в синагоге и подожгли ее.
– Мика, – закричал пан Розенберг, спотыкаясь. Баббе издала резкий вопль. Сол разжал руку и подхватил бабушку, пока та не рухнула. Он подвел Баббе к своему отцу, ее сыну, и они втроем обнялись. Я стояла, наблюдая за их горем, не в силах помочь.
– Моя невеста… – пробормотал Сол, поднимая глаза. – Она тоже была в гетто и часто приходила в синагогу к брату.
Павел опустил голову.
– Мне жаль, но насколько я понимаю, все, кто был тогда в синагоге, убиты. – Колени Сола подогнулись, и я подумал, что он упадет, как его бабушка, но он усилием воли устоял на ногах.
– Пойдем, – тихо сказала мама Павлу и мне. – Им нужно побыть наедине со своим горем.
Я замялась, желая остаться и утешить Сола. Потом нехотя поплелась за мамой в туннель.
– Я не знал, стоит ли им говорить, – грустно сказал Павел.
– Вы поступили правильно, – заверила его мама. Я кивнула. Даже в канализации правды не скроешь.
– Павел… – неуверенно начала я. Сейчас было не лучшее время для расспросов. Но был один вопрос, терзавший меня, – вместе с потерей отца, мы утратили ответы. Я чувствовала, что скоро может не хватить времени. – Как так вышло, что ты нам помогаешь? То есть как мой отец нашел тебя?
Павел улыбнулся, и это был первая искорка в его глазах за все последние визиты.
– Он был таким дружелюбным человеком. Я часто встречал его на улицах, и он всегда здоровался, не то, что другие господа, которые не обращали внимания на простого монтажника. – Я тоже улыбнулась, понимая, что он имел в виду. Отец был добр ко всем, независимо от положения. – Мы иногда говорили о том о сем. Однажды он рассказал мне о месте, куда требовались рабочие и дал рекомендацию. В другой раз дал немного денег за выполненное поручение. Видите ли, он помогал мне только из-за знакомства. Но он всегда вел себя так, будто на самом деле это я помогаю ему. Он не хотел задеть мою гордость.
Он продолжил:
– Однажды я заметил, что он носит повязку и чем-то обеспокоен. Я завел разговор, и он стал расспрашивать окольными путями о складах и тому подобном, о местах, где могла бы спрятаться его семья. Я знал, что эти места не годятся. Поэтому я рассказал ему о канализации, а позже, после вашего переселения в гетто, мы начали строить вход.
– А Розенберги?
– Я увидел их на улице, в тот день, когда гетто ликвидировали, а я спешил к твоему отцу. День был неважный, и других, одетых так же, как они, окружали, избивали, брили или еще хуже. – Он остановился, словно некоторые вещи все еще были неприемлемы для молодых ушей. – Я сказал им пойти со мной, и они пошли. – Удачное спасение, пока другие страдали и умирали. Он помолчал пару секунд. – Затем, перед канализацией, мы заметили бегущую пару с маленьким ребенком. Я думал, что спасу и их тоже. – Его голос зазвенел грустью.
– Вы всегда работали в канализации? – спросила я.
– Сэди, так много вопросов! – воскликнула мама.
Но Павел улыбнулся.
– Я не против. До войны я был вором. – Я изумилась. Он казался таким хорошим, хотя на самом деле был обычным преступником. – Знаю, знаю, это ужасно. Но так долго не было подходящей работы для монтажника, а мне приходилось кормить жену и дочь. А потом появились вы, и после всей доброты вашего отца я осознал, что должен что-то сделать. Ваше спасение – дело моей жизни. И тогда я поняла. Спасение нас стало его миссией, его шансом на спасение души.
Позже Павел ушел, а мы с мамой вернулись в комнату. Я хотела подойти к Солу и узнать, как он себя чувствует и попытаться его утешить. Но он не отходил от своей безутешной бабушки и отца, который просто молился. Позже, той ночью Сол лежал возле него, положив одну руку ему на спину. Я была уверена, что он не пойдет в пристройку. Но когда дыхание отца выровнялось, Сол встал и направился к выходу. Я увязалась за ним.
– Не возражаешь, если я пойду с тобой? – спросила я, гадая, не предпочтет ли он посидеть в одиночестве. Он мотнул головой. Мы шли вместе, но молчание между нами было тягостнее обычного.
– Сожалею о твоем брате, – произнесла я спустя пару минут. – И о Шифре. – Я хотела поддержать его, но, похоже, была не тем человеком, который был в силах с этим справиться.
Он продолжал идти и молчал. Я попробовала еще раз.
– Я понимаю. Когда мой отец…
Мой голос замер. Хотела бы я, чтобы моя собственная потеря, моя скорбь подарила мне немного мудрости и я могла сказать что-то, облегчающее боль другого. Однако каждый человек – остров своего горя, изолированный и одинокий. Мое горе утешало Сола не больше, чем мамина скорбь, когда умер отец.
Мы добрались до пристройки. Сол не потянулся за книгой, а уставился вдаль.