Женщина продолжала бежать к мосту. С детьми в руках она двигалась медленно и неуклюже, как скрывающийся раненый зверь. Раздался выстрел, и несколько человек рядом со мной пригнулись, будто целились в них. Женщина был жива. Был ли это предупредительный выстрел или он на самом деле промахнулся? Толпа вокруг меня стояла молча, загипнотизированная жутким зрелищем. Женщина бежала к мосту. Затем, увидев, что путь впереди прегражден баррикадами и толпой, она повернулась к пролету моста и начала лезть через него. Немец снова прицелился, и по выражению его лица я поняла, на этот раз он не промахнется. Женщина не оглянулась, но без колебаний бросилась с пролета вместе со своими детьми. Толпа разом охнула, раздался тошнотворный глухой удар, когда женщина с детьми рухнули в воду глубиной несколько метров.
На минуту я задумалась, побегут ли за ними немцы и полиция. По-видимому, удовлетворенные тем, что женщина и ее дети погибли при прыжке, немцы развернулись и толпа стала расходиться. Однако баррикады остались, а также несколько сотрудников полиции – они проверяли документы на импровизированном КПП, не позволяя пройти по мосту. Я понимала, что сегодня не увижу Сэди. Даже если я смогла бы перебраться через мост, подходить к решетке будет рискованно. Я понуро побрела домой. Когда я снова пересекла центр города, густые капли дождя полились на брусчатку, наполняя воздух старым, землистым запахом. Пешеходы и покупатели засеменили домой под зонтиками морем качающихся черных грибов. Мои волосы и платье намокли, но я была так потрясена увиденным, что едва заметила. Я представила себе женщину и ее детей, как они прыгают с моста. Погибли ли они при ударе или утонули? Где-то в глубине души я представляла, как они плывут в безопасное место и выходят из реки на свободу на другом берегу. Но правда заключалась в том, что сегодня средь бела дня, женщина только что убила себя и своих детей на моих глазах, чтобы не разлучаться с ними. И я вместе с десятками других людей стояла рядом и наблюдала.
Неудачная поездка к Сэди заняла больше времени, чем я думала, и я вернулась домой только к полудню. Анна-Люсия снова организовала застолье, но на этот воскресный обед собралось меньше народу. В то утро я пропустила завтрак, торопясь к Сэди, и когда я представила себе шведский стол с мясом и сыром, у меня потекли слюнки. Но я скорее съем кусок грязи, чем присоединюсь к ним.
Я попыталась незаметно проскочить через фойе и подняться в свою комнату, чтобы переодеться в сухое. Но когда я подошла к лестнице, из туалета вышел немецкий офицер и встал на пути.
– Джень добры, фройляйн, – поприветствовал он меня на неуклюжей смеси польского и немецкого. Я узнала в нем оберфюрера Мауста.
Это был высокопоставленный полковник СС, недавно прибывший в Краков, я слышала, как Анна-Люсия рассказывала о нем своей подруге несколько недель назад. Привлеченная его властью и влиянием, она быстро завоевала его расположение, и он стал ее постоянным спутником. Он был не только на обедах и званых ужинах – прошлой ночью, когда я вернулась домой, застолье Анны-Люсии завершилось, но один гость остался. Я слышала, как он поднялся за ней по лестнице в ее спальню. Он сболтнул что-то вульгарное и льстивое, и мачеха хихикнула смешком, неуместным для женщины в ее возрасте. Мне стало противно. Одно дело развлекать немцев, совсем другое – спать с ними в постели, которую делила с моим отцом. Я никогда не презирала ее так сильно, как тогда. В то утро, проходя мимо спальни Анны-Люсии, я услышала из коридора два храпа: ее – тяжелый и булькающий и другой – здоровый и глубокий.
Ее новый поклонник. Я разглядывала этого зверя. Он выглядел так же, как и остальные, с толстой шеей и румяными щеками, разве что был выше, с брюшком и руками, напоминающими медвежьи лапы. Теперь он смотрел на меня сверху вниз, словно змея, готовая проглотить мышь.
Прежде чем я успела ответить, из столовой выплыла Анна-Люсия.
– Фриц, а я тебя потеряла… – Увидев, что он разговаривает со мной, она остановилась и нахмурилась. – Элла, что ты здесь делаешь? – спросила она, будто я забрела с улицы, а не зашла в собственный дом. Ее платье, из Милана, сшитое по последней моде, слишком узко сидело на ее плотной фигуре. Жемчужины, принадлежавшие моей матери, натянулись на ее шее.
– У тебя очаровательная дочь, – ответил немец. – Ты никогда о ней не рассказывала.
– Падчерица, – поправила Анна-Люсия, желая как можно дальше дистанцироваться от меня. – Ребенок моего покойного мужа. И она до нитки промокла.
– Она должна пообедать с нами, – велел он.
Я видела в глазах Анны-Люсии борьбу между желанием уступить просьбе гостя-нациста и тем, чтобы я скрылась с глаз, и второго ей хотелось намного больше. Но тон полковника Мауста ясно давал понять, что мое присутствие на обеде отнюдь не просьба.
– Хорошо, – наконец сдалась мачеха, уступчивость взяла верх над злобой.
– Мне жаль, но я действительно сегодня не могу, – сказала я, пытаясь придумать оправдание.
– Элла, – процедила мачеха сквозь стиснутые зубы. – Если оберфюрер Мауст настолько добр, что приглашает тебя присоединиться к нам, то тебе следует согласиться. – По ее глазам я поняла, что если я своим отказом поставлю ее в неловкое положение, то серьезных последствий не миновать. – Переоденься и приходи к нам.
Десять минут спустя я неохотно вошла в столовую в чистом голубом платье, с вызывающе мокрыми волосами. Там сидели еще четверо гостей, двое мужчин в военной форме и один в костюме, плюс незнакомая женщина примерно возраста Анны-Люсии. Они не прервали своих разговоров, чтобы поприветствовать меня, когда я вошла. Видя, как эти незнакомцы сидят вокруг того, что когда-то было нашим семейным столом, едят и пьют из маминого свадебного фарфора и хрусталя, я почувствовала, как на меня накатила тошнота. Я заняла единственное свободное место рядом с полковником Маустом и мачехой. Ханна подала мне тарелку с шарлоткой, теплым яблочным пирогом, великолепнее которого я не видела с начала войны. Но кусок пышного теста застрял в горле.
Я отложила вилку.
– Я видела, как сегодня женщина прыгнула с моста в Дебниках, – выпалила я. Раз уж мне приходится сидеть здесь, то можно хотя бы оживить беседу. Другие разговоры разом прекратились, и все головы повернулись ко мне. – Полиция пыталась арестовать ее, и она прыгнула вместе со своими детьми. – Одинокая женщина рядом со мной и Анной-Люсией от изумления прикрыла салфеткой рот.
– Наверное, это была еврейка, – пренебрежительно сказал полковник Мауст. – Был актион, чтобы ликвидировать последних, кто спрятался. – Он знал о тех самых арестах, когда сидел в нашей столовой и ел пирог.
– Спрятался? – спросила другая женщина за столом.
– Да, – ответил полковник. – Когда гетто ликвидировали, некоторым евреям удалось сбежать, в основном в районы вдоль реки.
– Так близко от моего дома! – ахнула женщина. Тогда я поняла, что ее испуганный взгляд был вызван не заботой об арестованных, а скорее собственным благополучием. – Это же опасно! – По ее возгласу можно было подумать, что она говорит о закоренелых преступниках.
Мать с двумя детьми, хотела я сказать. Угрожают существованию нашего города. Разумеется, я этого не сделала.
– Что с ними будет? – вместо этого спросила я.
– С прыгнувшей женщиной? Полагаю, она и ее дети покормят рыб на дне. – Полковник рассмеялся собственной жестокой шутке, и остальные присоединились к нему. Мне хотелось поднять руку и ударить по его жирной физиономии.
Я сдержала свой гнев.
– Я имею в виду арестованных евреев. Гетто закрыто. Так куда же они отправятся?
Анна-Люсия буравила меня глазами за то, что я подняла эту тему. Но один из немцев в дальнем конце стола услышал меня.
– Трудоспособных могут на какое-то время отправить в Плашов, – сказал он перед тем, как укусить яблочный пирог. Это был стройный, жилистый мужчина с темными глазами-бусинками и лицом, похожим на хорька. – Это трудовой лагерь прямо за городом.
– А остальных?
Он выдержал паузу.
– Их отправят в Аушвиц.
– Что это? – Я знала город Освенцим, примерно в часе езды к западу от города. И что-то слышала о тамошнем лагере с немецким названием города, по слухам, это было самое ужасное место для евреев по сравнению с остальными. Только никто не мог подтвердить эти слухи, говорили люди, потому что никто оттуда живым еще не возвращался. Я посмотрела немцу в глаза, призывая его рассказать правду перед всеми.
Он не колебался.
– Скажем так, оттуда они больше не вернутся и не осквернят ваш район.
– Даже женщины и дети? – спросила я.
Он равнодушно пожал плечами.
– Для нас они все евреи.
Он, не мигая, встретился со мной взглядом, и, всмотревшись в темноту его глаз, я увидела все, о чем он умолчал – евреев там ждали заключение и смерть. Женщина на мосту предпочла прыгнуть, чем обречь себя и детей на жизнь в лагере.
Анна-Люсия метала в меня молнии.
– Хватит вопросов. – Она положила руку на плечо полковника Мауста. – Дорогой, давай не будем говорить о таких вещах в нашей дружеской компании и портить наш обед. Моя падчерица как раз собиралась уходить.
– Мне тоже пора, – сказал полковник Мауст, складывая салфетку.
– Ты должен идти? – разочарованно спросила Анна-Люсия.
– Прошу прощения. – Не желая быть свидетелем их прощания, я резко встала и отодвинула стул от стола так сильно, что задребезжали кофейные чашки. Я поспешила из комнаты и поднялась по лестнице на чердак. Когда я обдумывала сказанное немцем, в моих ушах странно зазвенело. Евреев везли в лагеря – всех до единого. О чем только я думала? Я корила себя. Я знала, что гетто было ликвидировано. Тем не менее мне легче было успокоить себя мыслью, что еврейских оккупантов просто «переселили» в другое место, – или вообще не думать об этом. Теперь передо мной открылась истина, которую невозможно не заметить. Евреев сажали в тюрьмы и использовали их рабский труд, а то и хуже.