Перед глазами предстала Сэди. Несомненно, она скрывалась после ликвидации гетто, как и женщина, прыгнувшая с моста. И если бы ее поймали, ее ждал бы тот же кошмар. И хотя мы познакомились с ней несколько недель назад, я чувствовала, что хорошо знаю Сэди, и не хотела бы, чтобы что-то плохое с ней случилось. Она уже столько пережила, что мысль о том, что ее могут схватить и увезти, была невыносимой.
Спустя какое-то время я услышала, как застолье подходит к концу и засидевшиеся гадкие гости выходят на улицу. Но я осталась сидеть наверху до конца дня, скрываясь от гнева Анны-Люсии. Глядя поверх крыш на дальний берег реки, я представляла себе Сэди и молилась, чтобы с ней все было хорошо. Пройдет неделя, прежде чем я смогу снова сходить к ней и узнать наверняка.
На следующее утро, когда я спустилась к завтраку, Анна-Люсия уже сидела за столом. Редкий случай, когда мы встретились утром; обычно я нарочно вставала и уходила задолго до того, как она спускалась вниз, что было нетрудно, так как она нечасто просыпалась раньше полудня. Ни одна из нас не пожелала другой доброго утра, когда я села на дальнем конце стола.
– Элла, – сказала Анна-Люсия, как только Ханна подала мне кофе и тосты. По ее тону, более суровому, чем обычно, я поняла, что разговор будет не из приятных. Оттого ли, что я так поспешно покинула ее званый обед вчера или задавала слишком много вопросов? А может, это что-то другое. Я приготовилась к ее тираде.
– Что ты делала на Дебницком рынке? – внезапно спросила она.
В горле застрял комок.
– Покупала вишни для твоего десерта, помнишь?
– Я имею в виду второй раз.
Я напряглась. Анна-Люсия знала, что я не единожды была в Дебниках. Она продолжала:
– Ужин с вишневым пирогом был в субботу, несколько недель назад. Но кое-кто видел там тебя после этого. – Анна-Люсия часто казалось глуповатой. Но память у нее была блестящая. Я осознала, как недооценивала ее. Ее глаза впились в мои, требуя ответа. Наша бедная горничная Ханна выскользнула из комнаты с испуганным лицом.
– Ну, может, ты помнишь, что я не могла купить достаточно для ужина, – ответила я, изо всех сил стараясь сохранять ровный голос. Анна-Люсия улыбнулась, наблюдая, как я изворачиваюсь, попав в ее капкан. – Но продавец сообщил, что скоро у него появятся вишни, поэтому я решила вернуться на случай, если ты захочешь, чтобы Ханна снова испекла пирог, – проблеяла я жалкое оправдание.
– Тебе нужно следить за своим маршрутом, – сказала она с безошибочной ноткой угрозы. – Не знаю, что у тебя на уме. – Я вздохнула с облегчением. – Но я не потерплю ничего, что поставит под угрозу наше положение. – Теперь она нависла надо мной, ее глаза пылали, вспыльчивость вышла на волю. – Вчера ты, явившись без приглашения, прервала наш обед. – Я хотела напомнить, что ее приятель-немец пригласил меня, но не осмелилась. – А потом все испортила, заговорив о евреях.
– Как ты можешь мириться с этим? – вырвалось у меня. – Что они делают с этими бедными, невинными людьми.
– В городе без них лучше. – Она смотрела на меня не мигая. Тогда я вспомнила, как Австрия, родина Анны-Люсии, приветствовала Аншлюс, ее присоединение к Германии. Анна-Люсия дружила с немцами не только ради светской жизни или их расположения. Она на самом деле поддерживала их действия.
Мне стало дурно, я встала из-за стола. И вышла из комнаты с роем мыслей в голове. Анна-Люсия знала, что я проходила по мосту. К счастью, она не догадывалась почему, по крайней мере пока.
Наверху, вглядываясь в дождливый горизонт, я смотрела на унылый, серый район по ту сторону моста. Я не должна возвращаться к решетке канализации. Анна-Люсия что-то подозревает и станет следить за мной пристальнее, чем прежде. Я не так уж хорошо знала Сэди. Мы разговаривали несколько раз, и не было смысла рисковать всем ради того, кого я едва знала. И все же, думая об этом, я понимала, что вернусь к решетке. Той женщине на мосту помочь было невозможно – я беспомощно стояла рядом, когда она лишила жизни себя и своих детей, не сделала ничего, как и тогда, когда Мириам и других учеников-евреев выгнали из школы. Но Сэди все еще была в безопасности, и в какой-то мере я могла ей помочь. Тогда я поклялась себе, что в отличие от других не подведу ее.
10
Однажды воскресным утром я слушала в костеле Станислава Костки над канализацией, как голоса возносились в молитве. Священник произносил нараспев уже знакомую мессу, а прихожане, которых, казалось, с каждой неделей становилось все больше, отвечали. Хотя у меня не было наручных и обычных часов, по той части мессы, которую они пели, я могла сказать, что была четверть одиннадцатого, время встречи с Эллой. Мое предвкушение росло, и я подавляла его, стараясь не слишком обнадеживать себя. Элла обещала приходить каждое воскресенье, и в основном она приходила, но за шесть недель с начала нашей встречи было несколько воскресений, когда она не появлялась.
– Я пойду за водой, – объявила я, когда по моим расчетам было почти одиннадцать.
Мама указала на полный кувшин:
– Сол уже сходил. Воды достаточно.
Я оглядела комнату, надеясь найти какой-нибудь мусор, который нужно выбросить. И ничего не нашла.
– Тогда я пойду прогуляюсь, – сказала я, ожидая, маминого возражения. Она промолчала. Я взглянула в ее лицо, гадая, не заподозрила ли она чего-нибудь. Первые несколько недель после того, как я пообещала не ходить к Элле, она хищной птицей следила за мной. Но сейчас она выглядела рассеянной, уставшей от своего растущего живота и борьбы за нашу жизнь в канализации. Она не возразила, когда я поспешно вышла из комнаты. Из-за разговора с мамой я опоздала на несколько минут и, подходя к решетке, надеялась, что Элла меня дождалась.
– Дура! – прошипел позади меня голос, как только я подошла к решетке. Я обернулась и увидела Баббе Розенберг, которая наверняка видела, как я вышла из комнаты и проследила за мной. Или, возможно, она просто бесцельно бродила по туннелю. В последнее время она вела себя растерянно и постоянно бродила. Сол не раз уходил за ней, когда ночью она покидала комнату, и приводил обратно. Он часто лежал рядом с ней, обнимая ее во сне, чтобы она не заблудилась и, как мой отец, не упала в канализационную реку и не утонула. – Из-за тебя нас всех убьют, – произнесла она. Интересно, видела ли она раньше, как я разговаривала с Эллой, или ей рассказал Сол. – Подойдешь еще раз к решетке, и я тебя вышвырну. – Я сомневалась, сможет ли она лично сделать это, и даже в том, что она имела в виду. Но выяснять мне не хотелось.
– Хватит, – грубо ответила я. Если бы моя мать услышала меня, она бы упала замертво от моей грубости. Но я просто не могла больше это терпеть.
Баббе пробормотала что-то невнятное. Я надеялась, что она вернется в комнату. Она слонялась по туннелю и до сих пор что-то бубнила сама себе. Поэтому я осталась в тени недалеко от решетки, не смея ее ослушаться. Мне не хотелось, чтобы она устраивала сцены и в панике рассказывала остальным о моих встречах. Я представила, как Элла ждет меня наверху на улице.
Когда старуха наконец ушла, я бросилась к решетке.
– Ау? – тихо позвала я. Эллу я не видела. Я гадала, там ли она или уже ушла, потому что я задержалась, или совсем не приходила. Это казалось мне маловероятным – Элла всегда была такой отзывчивой и доброй.
Улица наверху была непривычно тихой, я никого не видела. Вдалеке я услышала протяжный и низкий вой полицейской сирены. Что-то случилось, мне стало не по себе. Ждать дольше было рискованно.
Затем пошел ливень, тяжелые капли сочились сквозь решетку и собирались в лужи на без того уже мокрой канализационной земле. Я уныло поплелась назад.
В комнате у входа появилась мама.
– О, слава Богу, – прошептала она. Ее лицо было мрачнее обычного. Может быть, Баббе сказала ей, что я иду к решетке. – Я как раз собиралась попросить Сола поискать тебя. Нужно идти сейчас же.
– В чем дело? – Мама не ответила, но повела меня обратно в комнату. Она вздернула подбородок. Голоса прихожан смолкли, но послышался другой шум, громкий, зловещий, скрежет открывающихся и закрывающихся дверей, мужские голоса, говорящие на немецком.
– Они ищут евреев, – зловеще прошептал пан Розенберг с другого конца комнаты.
Само собой, я уже не в первый раз слышала о таких вещах. Тем не менее от осознания, что они искали евреев вблизи нашего укрытия, моя паника усилилась.
– Они ищут нас? – спросила я.
Мама помотала головой.
– Они ищут беглых евреев, тех, что прячутся в домах и на улицах. О канализации они не знают, по крайней мере пока. – Она притянула меня к себе, и мы сели на нашу кровать. С другого конца комнаты глаза Сола встретились с моими, выражая одновременно и тревогу, и тепло. За те недели, что прошли с тех пор, как он узнал страшную новость о своем брате и Шифре, мы сблизились. Совместная жизнь в таком тесном помещении тоже способствовала привязанности. Я видела, как он ел и спал, могла по выражению лица определить, злится ли он, тревожится или тоскует.
Мама обняла меня, и мы постарались сидеть как можно тише. Но это все равно было бессмысленно. Если немцы обыщут туннели и обнаружат комнату, нам уже не спрятаться. Мы должны уйти, подумала я уже не в первый раз. Лучше уйти, чем сидеть в комнате как загнанные звери. Но без Павла мы не могли выйти отсюда.
Мы сидели в тишине, наверное, несколько часов, прислушиваясь к звукам наверху, ожидая шагов в туннеле, означавших наш конец. В какой-то момент я услышала женский крик и подумала, не поймали ли кого-нибудь. Дождь усилился и заглушал звуки, что издавали полицейские, выслеживающие своих жертв.
В конце концов голоса стихли, хотя я не знала, то ли немцы прекратили поиски, то ли их спугнул дождь. Шум обысков сменился ритмичными раскатами грома, он походил на грохот марширующих сапог, когда дождь превратился в ливень. В туннеле дождевая вода сочилась большим потоком.
– Весеннее половодье, – зловеще проговорила Баббе.