– Итак, Элла, – спустя мгновение начала она. Я оторвалась от завтрака и увидела, как она, точно кошка, прищурив глаза, смотрит на меня.
У меня перехватило дыхание. Знает ли она, что прошлой ночью Сэди была в доме?
– К твоей радости, скажу, что чувствую себя лучше.
Я подняла глаза.
– Тебе нездоровилось? – Она выглядела румяной, глаза сияли. Мне она не показалась больной. – Я и не знала.
– В Дебниках ты ответила по-другому. – Я застыла, вспомнив встречу с солдатами, когда на прошлой неделе шла к Сэди, и свои извинения за корзинку с едой. – Ты сказала, что твоя мать больна и что ты несешь мне продукты. Они сообщили полковнику Маусту. – Конечно, они это сделали. – Ты назвала мое имя, Элла. Ты солгала мне и выставила меня дурой. Ради чего?
Я старательно искала объяснений, но в голову ничего не приходило.
– Немцы остановили меня, а я не смогла найти свою Кеннкарте, – солгала я. – Они хотели узнать, что я там делаю. Я испугалась и придумала такое оправдание. Извини.
– А что ты там делала? – продолжала она допрос. Я невольно угодила в ее ловушку. – Тебе не нужно было ехать в Дебники. И Фриц сообщил, что солдаты видели тебя с молодым человеком. – Она задумалась. – Это тот самый ужасный парень, да? – Губы Анны-Люсии скривились от отвращения. Ей никогда не нравился Крыс, она считала его семью неровней нам. Этот факт всегда приводил меня в бешенство.
Но теперь я охотно приняла ее оправдание.
– Да.
– Тебе нужно перестать гоняться за ним по этим промышленным районам. Ты больше туда не пойдешь.
– Да, Анна-Люсия, – стараясь выглядеть как следует наказанной, проговорила я.
Однако я выдала себя, слишком охотно с ней согласившись. Ее глаза расширились.
– Ты что-то задумала, – протянула она, словно хищник кружил вокруг своей жертвы.
– Я понятия не имею, что ты имеешь в виду, – вновь солгала я, сдерживая дрожь в голосе.
– Осторожнее, малышка. Ты играешь в опасную игру, и ты проигрываешь. Теперь это мой дом, и ты находишься в нем только по моей милости. Ты же сама понимаешь, разве нет? – Я промолчала и, молча доев сардельку, встала из-за стола. Ощущая на себе ее взгляд, я попыталась идти как ни в чем не бывало и старалась успокоить дыхание, когда выходила из комнаты. Анна-Люсия что-то подозревала, но о Сэди она не знала, по крайне мере, пока. Мне придётся вести себя еще осторожнее.
Поднимаясь по лестнице, я заметила на столе в фойе конверт. Он был адресован мне, и я задалась вопросом, когда оно пришло, забыла ли Анна-Люсия передать его мне или намеренно ничего не сказала. Письмо из Парижа, определила я по французским маркам на конверте. Возможно, поздравление с днем рождения от брата. Но почерк не походил на длинное, витиеватое начертание Мачея. Я разорвала конверт.
Дорогая Элла!
Мы не встречались лично, но я так много слышал о вас от вашего брата, что чувствую, что мы знакомы. Я друг вашего брата, Филипп.
Друг, перечитала я слово. За этим эвфемизмом скрывалось подвергнутое тщательной цензуре закодированное слово, означающее более тесную привязанность. Из предыдущих писем Мачея я знала, что он и Филипп состояли в близких отношениях, и я горько сожалела, что общество не признавало их чувств и не позволяло напрямую рассказать о них. Я бегло читала дальше.
Боюсь, я к вам с ужасными новостями: полиция схватила Мачея во время налета на кабаре, где мы иногда бывали.
У меня упало сердце. Мой любимый брат был арестован.
Ходили слухи, что полиция может устроить облаву в кабаре, и я умолял его не выходить в тот день, но его было не переубедить.
Конечно нет. Мачей всегда был упрямым и дерзким – отчасти из-за этого разладились его отношения с моим отцом, от которого он и сбежал в Париж.
Я обратился к своим связям, пытаясь получить информацию о его самочувствии и добиться его освобождения. Мне сообщили, что он здоров и скоро его освободят.
Я слегка выдохнула. И все же сердце ныло о моем нежном брате, вынужденном переносить такие обстоятельства.
Я закончила читать письмо.
Перед арестом Мачей подал заявление на визу для вас, и ее недавно одобрили. Я прилагаю ее в письме. Пожалуйста, приезжайте, когда сможете, мы были бы рады, если бы вы жили с нами.
Ваш,
Филипп.
Я заглянула в конверт и вытащила второй листок бумаги. Это была моя виза для поездки во Францию. Держа в руках визу, я рассматривала ее. Это был пропуск на свободу. Многие, чтобы заполучить ее, пошли бы на убийство. Когда-то это было единственным, чего я хотела. Но эта мечта, которой я еще совсем недавно дорожила, теперь выглядела пережитком прошлой жизни. И все же я должна поехать в Париж и убедиться, что с Мачеем все в порядке.
Затем в моем сознании возникла Сэди. Она так отчаянно во мне нуждалась, как никто другой, рассчитывала на мою помощь в пропитании и выживании. Я подумала о тех временах, когда беспомощно стояла рядом: Мириам, а потом женщина, прыгнувшая с моста вместе с детьми. Тогда, то ли из-за обстоятельств, то ли по собственному выбору, я ничего не предприняла. Здесь я могу что-то изменить. Уйти было бы проще, но остаться – значит проявить смелость. Я не могла уехать, по крайней мере, сейчас. Я сложила конверт и положила его в карман.
17
Мама устроилась в углу комнаты, пытаясь покормить малыша. Я знала, у нее бывали дни без молока, но, к счастью, сегодня ее груди набухли и отяжелели. Когда я встала, чтобы заслонить ее от взглядов остальных в комнате, то увидела, какая она худая и изможденная. Кормящая мать должна питаться разнообразно и досыта. А у нас был только картофель, что помогла достать Элла, но даже его не хватит надолго. Что мы тогда будем есть?
Отбросив свои опасения, я посмотрела на малышку, которой мы все еще не дали имя спустя три дня после рождения. Она отвернула голову от маминой груди и посмотрела на меня своим ясным, немигающим взглядом. Мама сказала, что младенцы не могут четко видеть первые несколько месяцев. Но всякий раз, когда я подходила, глаза сестры находили мои и удерживали взгляд. У нас была мгновенная связь. Именно я могла успокоить ее, когда она уставала и капризничала или когда мама пыталась покормить ее, но не было молока.
Я рассматривала и свою мать. Несмотря на сложные роды, казалось, она черпала силы в новорожденном ребенке. В заботах о нем в ней появилась целеустремленность. Она погрузилась в рутину кормления и переодевания, будто мы вернулись домой, а не в канализацию, где ей приходилось снова и снова стирать те же два кухонных полотенца, служившие подгузниками.
Пока мама заканчивала кормление, я вышла из комнаты. Сол ушел за водой немного раньше, и я надеялась, что увижу, как он возвращается. Но в туннеле было тихо. Прошлой ночью шел сильный дождь, но буря, к счастью, была недолгой, так что нам не пришлось беспокоиться о еще одном наводнении. Я не могла себе представить, как мы снова переживем такое испытание – удержаться на плаву, да еще и с ребенком. Теперь дождь полностью прекратился, и предрассветные тучи рассеялись. Солнечный свет хлынул сквозь щели канализационной решетки, заставляя камни, которым был выложен туннель, поблескивать, словно пляж во время отлива – его я видела один раз в жизни, когда папа возил нас в отпуск на побережье, в Гданьск. Сегодня был не день встречи с Эллой, и я размышляла, чем она занимается и рада ли освободиться от своих обязательств передо мной.
В комнате заплакал ребенок, ее рев разнесся по туннелю. Я помчалась обратно, чтобы помочь. Мама ходила по комнате, покачиваясь, пытаясь успокоить мою сестру, у которой после еды начались колики. Я забрала ее у мамы и крепко прижала к себе. Даже сквозь вонь канализации ощущался сладковатый детский аромат. Мои руки наполнились тяжестью ее тела. Она смотрела на меня снизу вверх и выглядела притихшей. Она могла бы быть моим собственным ребенком; я ведь была достаточно взрослой. Я прижала ее к себе и стала тихо приговаривать. Я рассказывала ей о нашей прежней жизни и о том, что мы будем делать после войны. Я бы отвезла ее в те места, где мы бывали с папой, и вдохнула свет в город, как он это сделал для меня. Она слушала и казалось, понимала смысл моих слов.
Нежно обхватив малышку за голову, как показывала мне мама, я переложила ее на другое плечо. И как только я это сделала, ее одеяльце для новорожденных выскользнуло и упало.
– Нет! – воскликнула я, когда оно приземлилось в лужу воды у двери комнаты. Я быстро потянулась за ним, но было слишком поздно. Грязная коричневая вода намочила ткань. Угол одеяла был весь в коричневых пятнах. Мама взяла одеяло и попыталась отжать его, но оно было испачкано навсегда. Я ждала, что мама отругает меня, но она промолчала. Вместо этого она, смирившись, взглянула на одеяло. А затем зарыдала, громко всхлипывая, так что вся боль от утраты папы, от рождения и всего остального выплеснулась сразу. Я чувствовала себя ужасно виноватой, что испачкала одеяло – ни о чем за свою жизнь я так больше не сожалела.
Но времени беспокоиться об одеяле не было. Малышка открыла рот, будто пыталась мне что-то сказать. Затем она издала душераздирающий вопль, и ее крик разнесся по канализации, отражаясь от стен.
– Ну же, дай мне, – гневно произнесла мама, забирая у меня сестру. Вдруг я почувствовала, что сделала что-то не так и ребенок плачет из-за меня. – Ш-ш-ш, – настойчиво зашикала мама. На другом конце комнаты пан Розенберг наблюдал за нами с хмурым выражением лица. Я вспомнила его мрачный настрой в ночь, когда родилась сестра. Орущий ребенок, особенно в такие периоды, как сейчас, когда нам больше всего следовало молчать, увеличивал вероятность, что нас обнаружат, и ставил под угрозу наши жизни.
Желая помочь, я протянула руку, чтобы погладить малышку по головке, чтобы успокоить ее. Обычно ей нравились мои прикосновения. Однако на этот раз ее лицо побагровело, и она начала верещать.