— Смешная ты,—улыбнулся отец.—Ложись-ка спать да знай—у кого совесть есть, кто любит правду, тот, хоть зарежь его, а будет большевиком.
— А мама как же?—спросила Нюра.—Она как узнает, как узнает, ох, и кричать будет! На весь хутор будет голосить. Вы же знаете, какая она... Вы ей сразу не говорите.
— Да ладно уже, ложись. Завтра будет видно.
Нюра ушла к себе. Утром первой проснулась тетка. Пока отец и Нюра спали, она уже успела сбегать к деду Карпо и сообщитъ ему о приезде Степана.
— С винтовкой! С красным бантом!—подчеркивая каждое слово и разводя руками, шептала она,—К жинке своей теперь на хутор собирается. Красную ленту Нюрке привез.
Дед Карпо побагровел от злости и наотрез отказался дать лошадей. А тетка, вернувшись домой, сказала, что дед захворал.
Степан сбегал в ревком и там узнал, что вот-вот на хутор отправится тачанка. Ему пообещали взять на эту тачанку Нюру.
Через полчаса за ней заехали. Она быстро уселась и укатила. Степан холодно попрощался с теткой, отказался от завтрака и, оседлав коня, поскакал верхом.
Когда Нюра приехала домой, отец был уже там. Мать она застала растерянной и встревоженной. «Так я и знала»,—подумала она. Но все-таки не могла удержаться и стала рассказывать:
— Сидим мы с тетей, вдруг дверь отворяется, а на пороге...
— Ну и ладно. Без тебя знаю,—перебила мать.—Не слепая.
Нюра достала отцовский подарок.
— Гляньте.
Мать повертела ленту в руках. Вспомнилась своя молодость. Когда-то такие нарядные ленты она носила сама. Но это было давно. Это было еще тогда, когда жила она у своего отца. Вышла вот замуж за бедняка. Отец этого до сих пор простить не может. «А Степан?—горестно думала она,—ему мало того, что люди стали смеяться над моей бедностью, он еще и в большевики полез. Теперь и вовсе засмеют меня».
— Спрячь,—она швырнула ленту,—дюже красная.
Нюра посмотрела на отца, тот пожал плечами и поднялся.
— Сколько ты Марине должна?—спросил он.
— Чего?
— Всего: денег, пшеницы муки, сала...
— Ох,—мать замотала головой,—и не спрашивай. Пшеничку отдашь,—гроши возьмешь, гроши отдашь,—масла задолжаешь. И речно в долгу, и вечно в долгу, а долг все растет. И работаешь на нее, проклятую, и все не расквитаешься...
— Так... Ну, а кто ж тебе помогал здесь? Меня четыре года не было, я из окопов не вылезал. И летом в пекло, и зимой в стужу, и в дождь, и в бурю сидел с винтовкой, а ты тѵт маялась, пропадала, голодала. Кто тебе, я спрашиваю, помогал? Кію тебя жалел? Атаман? Иван Макарович? Дед Карпо? Марина? Ну, какая власть, какие люди тебе помощь дали, пожалели тебя? Тетке тоже, небось, должна?
— Она просила, мама, сказать, что за вами еще гроши есть,—напомнила Нюра.
— Ой, боже! — устало проговорила мать,—и что это за наказание! И так сердце все изболело, а тут ты еще... Да мне же теперь проходу с тобой не дадут. Кабы ваша власть была, а то вас завтра всех перепорют нагайками, а тогда что я буду делать? Ты на коня вскочил и ускакал, а мне как? А мне потом люди скажут: «Ты кто? Чья жинка? Большевика? Ну, скажут, и иди к большевикам, пусть они.тебе и землю и хатѵ дают, а с нашей казачьей земли—геть! Долой!». И последнюю хату заберут, и последнюю корову уведут. Что ты—в своем уме, или у тебя уже разума совсем нет? Меня не жалеешь, так хоть бы дочь пожалел.
Отец терпеливо слушал, не перебивал ни единым словом.
— Э-э-эх,—вздохнул он, когда мать умолкла,—и что ты за человек?
Он долго и обстоятельно рассказывал ей, что делается в Москве, в других городах, в деревне, в станицах, объяснял, кто такие большевики, за что они борются, напомнил ей десятки тяжелых обид, которые пришлось терпеть ему и другим беднякам от атаманов и богатых казаков, снова и снова приводил примеры, указывал на кулачку Марину, на то, как пользовалась она безвыходным положением оставленной им здесь семьи, с жаром и увлечением рисовал картины будущей жизни.
Мать в конце концов с обидой в голосе сказала:
— Сроду ничего этого не будет. Как все было, так и останется. Не нами власть посажена и не нам ее устанавливать. Никаких кулаков нет, а что Марина дрянь, так это верно. А что тебе большевики голову кто его знает чем забили, тоже верно.
Исчерпав все средства, которыми Степан надеялся хоть немного убедить жену, он вдруг вспылил:
— Как твой отец Карно кулак и мать кулачка, так и ты тем же соком пропитана. Вари тебя в десяти водах—не вываришь. Мало, видно, с тебя Марина шкуру драла, было б больше с тебя ее драть, может — и поумнела бы.
— Как мама Марину увидит,—вмешалась в разговор Нюра,—так я и не пойму—не то она ей продалась, не то нанялась, а Марина туды-сюды носом крутит. «Ты ж мне хату побели, ты же мне огород пополоть приди», а мама старается и старается, а потом сидит да плачет. А я бы ту Марину в колодезе утопила.
— Язык прикуси! Кто же на старших говорит так, дура!—обрезала ее мать.
Отец безнадежно махнул рукой и вышел из хаты.
Мать потупилась, и слезы потекли по ее щекам.
— Ждала я, ждала его и вот дождалась...—горестно запричитала она.
XVII
Через несколько дней и в станице и в хуторе узнали о том, что красные заняли Екатеринодар.
— Видишь,—сказал жене Степан,—а ты говоришь, что наша власть короткая. Столицу Кубани взяли, а Россия и давно вся советская. Наша теперь власть, бедняцкая. Поняла?
— Ничего я не поняла,—зло и упрямо ответила Карповна,— Сегодня взяли, а завтра отдали. Никогда не поверю, чтобы казаки свою родную Кубань продали.
— Да при чем тут казаки?—возмутился отец.—Казаки здесь жили и будут жить. Только по-другому, не попрежнему. Не будет так, чтобы с бедного казака три шкуры драли. Да что, тебе говори, не говори—ничего ты не понимаешь.
— И понимать не хочу, и не морочь ты меня. Скажи лучше, где гроши взять? Вон хата уже с одного бока осела, и муки нет, и сена нет, и на зиму Нюрке ботинок нет, а ты мне со своими большевиками.
Все эти разговоры кончались впустую. Отец оставался при своем мнении, а мать — при своем, наоборот—частые споры все больше и больше разъединяли их.
— Ой, мама,—часто просила Нюра,—и чего вы с батей спорите? Ведь он же лучше вашего знает.
— Ум у твоего отца помутился. А ты не встревай, не суй своего носа, куда не надо.
Все свободное время Нюра проводила с Феней. Как-то она сказала ей:
— Думаешь, я не знала, что твой батька красный? На что хочешь давай спорить — знала. Помнишь, я ночью к колодезю ходила?
— Помню.
- Ну, так вот... — и Нюра под большим секретом рассказала Фене, как она тогда, притаившись за кустом, подслушала разговор незнакомых ей людей и среди них узнала ее отца.
Теперь обе девочки все чаще и чаще делились друг с другом впечатлениями о том, что делается в станице, на хуторе, шо. потом передавали друг другу услышанное дома, горячо высказывали свои соображения, спорили, а порой даже ссорились. Нюра любила отца и верила в его правоту, но ей все еще казалось, что большевик—это человек, к которому все стоющие люди относятся плохо.
Однажды пошли они на лиман. День был воскресный, и мож. но было долго гулять. До лимана было версты две, не больше. Прошли половину дороги. Неожиданно их догнала группа вооруженных казаков. Казаки о чем-то спорили между собой. Поровнявшись с девочками, один из них—шустрый и рябой—узнал Феню. Он несколько раз покосился на нее. потом что-то шепнул соседу и крикнул:
— Эи, дивчина! Иди, моя птичка, иди, рыбка, сюда.
— Чего?—Феня остановилась.
— Иди, иди сюда, конфетку дам, — расплываясь в улыбке, звал казак.—Иди, бери, батьке своему отнесешь,—и он, подмигнув казакам, вдруг неожиданно показал Фене дулю.
Казаки грубо и недружелюбно захохотали.
— Скажи батьке. — продолжал тот же рябой и шустрый, чтобы он скорей подыхал, а то я все равно порубаю его шашкой.
Феня с недоумением посмотрела на окруживших ее людей, потом перевела взгляд на Нюру, не зная, что делать.
Казак угрюмо уставился на Нюру.
— И тебе, большевистское ты дите, голову оторвем. А ну, поворачивайте отсюда. Куда шли? На лиман? Шпионить? Уходите, а то сейчас же вам тут гроб-могила!
Нюра испугалась и оторопела не меньше Фени, но вдруг почувствовала, что в ней поднимается неудержимая злоба и страстное желание не бежать, не прятаться, а нападать. Ей так было обидно, что она не сдержалась и запальчиво крикнула:
— А какие мы вам большевички? Чего вы прицепились к нам? Горилки нажрались? Да?
Схватив горсть горячей пыли, она смело посмотрела в лицо казаку. Заметив на его губах усмешку, пришла в такую ярость, что уже не говорила, а отчеканивала каждое слово:
— Только тронь. Так глаза и запорошу!
И, спокойно повернувшись, пошла к хутору. Феня бросилась за ней. Казаки переглянулись и вдруг разразились хохотом, прерывая его скверными ругательствами.
Еле поспевая за Нюрой, с трудом переводя дыхание, Феня вполголоса говорила:
— Я знаю, куда они идут. Это они по лиманам прячутся, не хотят у красных в войске быть. Отец говорил, что в лиманах их уже целый полк, и сидят они там в камышах, как жабы.
Возвратившись домой, Нюра рассказала обо всем отцу. Он нисколько не удивился и только предупредил Нюру, чтобы та была осторожней и далеко за хутор не уходила. Однако он все же бросил работу и пошел к фениному отцу. О чем он с ним говорил— Нюра не знала, но через час она увидела, как он торопливо седлает коня.
— Куда вы, батя?
— Скоро вернусь.
Не успел отец скрыться за поворотом, явилась Марина.
Карповна смутилась, поднялась со скамьи.
— Я на минутку,—сказала Марина и кивнула ей.—Ну, как, Карповна? Мне ведь гроши нужны. Должок бы с тебя получить. Степан-то, небось, не с пустой сумой домой вернулся.
— Ох,—встревожилась Карповна,—где же их взять, те гроши? А Степан, что вы! Он ничего не привез. Горе мне с ним.
И приказала Нюре:
— Пойди-ка, нарви укропу.