Нарвав зелени, Нюра вернулась в хату и грубо швырнула ее на стол.
— Нате. Знаю я, какой вам надо укроп... Все знаю...
Карповна нахмурилась.
— Ты это что же, паршивая? Швырять? Я тебе швырну! Я не посмотрю, что выросла, я тебя при людях за ухо.
— Руки коротки.
— Ну, и послушная же ты дочка... А еще школьница,—Марина укоризненно покачала головой.
— Внука своего учите!—уже не владея собой, обрезала ее Нюра.—Или Костика своего учите, а не меня! Собак своих учите, а не меня. Без вас знаю, как с мамой разговаривать. И чего вы...
Недоговорила. В окно увидела возвращавшегося отца. Увидела его и Карповна. Она растерялась и сказала Марине:
— Степан...
Шагнула было к дверям, но дверь распахнулась, и Степан вошел в хату. Он был беый, как известь, глаза его горели, губы были крепко сжаты. Держась за стену, он молча дошел до скамьи, сел и, вытянув одну ногу, сказал жене:
— Снимай сапог... Нога прострелена.
— Батя!..-—бросилась Нюра к отцу.
Осторожно, чтобы не причинить ему боли, она стащила с ноги сапог. Нога была прострелена чуть выше ступни. Обильно лилась кровь.
Марина, облизав губы, спросила:
— Кто же вас?
Степан поднял на нее глаза.
— Пойдите в балку да спросите его фамилию. Там их целая банда. Может, и ваши родственнички.
Губы Марины чуть дрогнули. Она постояла и, молча поклонившись, вышла. Но не успела закрыть за собой дверь, как снова приоткрыла ее и спросила:
— Может, вам йоду дать?
— Не надо,—ответил Степан.
XVIII
Часа через три из станицы в хутор прискакал небольшой отряд партизан. Нюра подбежала к плетню и стала с любопытством рассматривать их. Были тут и знакомые ей станичники— кровельщик Сазонов, бондарь Куликов с сыном, молодой казак Василь и другие. Командовал отрядом дашин отец—Яков Алексеевич. Увидев Нюру, он приветливо улыбнулся ей. Она сконфузилась, а почему—и сама не знала, просто растерялась.
«Ой, и дурная же я»,—подумала она и побежала в хату.
— Батя! Красные! И Василь там, и дашкин отец...
Степан сидел на кровати, вытянув забинтованную ногу.
— Сбегай-ка,—попросил он,—за Яковом Алексеевичем, скажи ему, пусть зайдет ко мне. Скажи, что меня бандиты ранили.
— За Яковом Алексеевичем?—смутилась Нюра.—Пусть мама сходит.
— И не пойду, и не подумаю даже, и не просите,—мать замахала руками,—чтобы люди видели да потом мне это вспомнили? И ты не смей ходить!—погрозила она Нюре.
Но Нюра ей на зло пошла. «Ох, и мама у нас стала вредная,—с грустью подумала она,—и все бате наперекор...»
Завернула за угол, увидела оседланных коней, старую расщепленную молнией вербу и под ней людей. Она не захотела показать себя трусихой. Подняв голову, точь-в-точь как это делает иногда отец, и сдвинув брови, она спросила строго:
— Где здесь Яков Алексеевич?
— Зачем тебе? —К ней подошел Василь.
— Батя меня послал.
— Какой батя?
— Да мой батя. А какой еще?
— Твой?-—удивился Василь. — Да он же был на турецком фронте. Разве вернулся?
— Вернулся.
— Правда? Здоровый? Не раненый?
— Нет, раненый. Только его не на войне ранили. Сегодня ранили.
— Как сегодня? Кто?
— Белые.
Нюра произнесла это слово и впервые почувствовала, что оно означает. Даже сама удивилась. И пошла в голове п'утаница. Давно ли она клялась, что сроду не будет красной? А теперь ей белые стали чужими. Белые, красные, бело-зеленые... Кадеты, большевики, офицеры, казаки, иногородние, мать за одно, отец— за другое... Леля, Оля... Пойди разберись во всем. А тут еще Василь уставился на нее глазами, точно никогда не видал. Еще зубы скалит и говорит:
— Ты сердитая.
Ей хотелось ответить как-нибудь поострей, но как на грех растерялась и не нашлась. Покраснела только.
Василь улыбнулся снова и подмигнул.
— Пойдем.
И повел ее к Якову Алексеевичу.
Узнав, в чем дело, тот сейчас же направился к Степану. Они друг друга помнили еще с детства.
Войдя в хату, он сказал:
— Здорово, товарищ Степан! Кто же это тебя угораздил?
«Товарищ»,—повторила про себя Нюра. «Товарищ»... Ей было странно... ведь раньше это слово не произносили дома.
— Здорово, товарищ! — тем же приветливым тоном ответил Якову Алексеевичу Степан. — Вот, гляди: четыре года на войне и полгода с кадетами бился и ни разу не был ранен, а здесь, не успел приехать, как в меня из-за угла бахнули. — Он кивком показал на забинтованную ногу и рассказал о том, как и где его ранили. Ехал он верхом в станицу, спешил туда, чтобы сообщить о дезертирах. В глухой и глубокой балке выскочили из-за кустов вооруженные казаки. Насилу удалось унестись от них, но пуля все же догнала его и ранила навылет ногу. Пришлось, не добравшись до станицы, вернуться домой.
— И напрасно ты ехал, мы и так знали,—сказал Яков Алексеевич. — Вот видишь, сами прибыли сюда. Правда, нас всего двадцать человек, — улыбнулся он и развел руками, — ну, ничего, как-нибудь...
— Рыбальченко с собой возьмите, он здешних хуторских хорошо знает, — посоветовал Степан и послал Нюру за фениным отцом. — Только тут, — сказал он, — помнить надо, что загвоздка в самих хуторянах. В лимане без харчей не просидишь. А кто бело-зеленых продуктами да и патронами снабжает? Кто дает им хлеб, муку, сало? Кто? Да хуторяне же наши. Вот с них и надо начинать. Хотя... — Степан подумал и брезгливо поморщился,—у нас на хуторе в какой двор ни ткнись—везде на контру наскочишь. Кругом кулачье одно.
Выполнив поручение отца, Нюра осталась у Фени.
— Пойдем, — предложила она, — где-нибудь в холодке сядем. Ох, и жарко!
— А где его, холодок, найдешь? Да и некогда мне. Видишь — стираю.
Феня обтерла рукой потный лоб и снова склонилась над корытом.
- Давай помогу, — Нюра принялась засучивать рукава.
— Да ну тебя! Я сама.
— Чего сама? Подвинься.
Она взялась помогать. Правда, белье оставалось только хорошенько прополоскать. Отдуваясь от жары, они весело наперегонки работали.
— Да ты на меня не брызгай. Сумасшедшая!
— Ничего, не умрешь, — хохотала Нюра. — Я вчера тоже стирала. Гляди, — показала она мозоли на руках, — всю кожу содрала.
Прополоскали белье, развесили его на дворе и пошли посидеть у ворот.
— Ох, и пекло весь день, — вздохнула Феня, смахивая с вспотевшего носа капельку.
— Духота...
— Хоть бы ветерок подул, что ли...
Сидели, лениво срывали обожженные солнцем былинки. Молчали. Каждая думала о своем. Наконец, Нюра спросила:
— Ты знаешь, зачем красные к нам на хутор пришли?
— Дезертиров ловить. Вот бы того казака поймать, что нас дразнил.
— Ага. Ох, и жаба он.
— Я его знаю. Это Алешка Гуглий...
— Какой Гуглий? Что хата над кручей?
— Ну да.
— Теперь и я помню. Батька его в прошлом году умер. Такой он был важный. Всегда в темносиней черкеске, с золотыми галунами. Гвардеец. Борода большая, белая. К деду Карпо он часто ходил, и дед к нему. А как в станицу приедут, так в церкви они всегда вместе впереди стоят. Атаман, а они сейчас же за атаманом. Я, как маленькая была, ох, и боялась алешкиного отца. Как увижу — идет он с клюкой по улице, так я и шасть за ворота.
Мимо прошел партизан. От него они узнали, что Яков Алексеевич послал людей собирать хуторян на митинг. Решили и сами побывать там.
— Люблю, когда на площади много народу, — призналась Феня, — похоже на праздник.
Они уже два раза бегали туда, но площадь все еще была пуста. Только возле одной хаты, где раньше помещалось хуторское правление, сидело несколько батраков.
Время клонилось к вечеру. По одну сторону улицы плетни уже погрузились в глубокую тень, а по другую стояли еще ярко освещенные косыми лучами низко спустившегося солнца. Длинные узкие тени от пирамидальных тополей пересекли улицу.
На белой стене нюриной хаты четко вырисовывался тонкий столбик с опрокинутым на него горшком. Горшок из красной глины так ярко сверкал на солнце, что больно было смотреть на него.
Стала спадать жара, а люди на митинг все не шли. Невидимо, неуловимо из хаты в хату передавался чей-то строгий приказ: «На площадь не выходить».
Фенин отец сказал Якову Алексеевичу:
— Сговорились. Кулак здесь на кулаке. Один за другого стоит.
Тогда Яков Алексеевич снова разослал гонцов по хутору.
— Пусть хоть тридцать человек явится, — сказал он, — не важно, через них весь хутор будет знать, в чем дело. Нам здесь не спорить. Прикажем, чтобы не смели дезертирам помогать, и делу конец.
И уже поздно, когда тени тополей доползли почти до противоположной стороны площади, собралось около тридцати человек. Среди них была и Марина. Она стояла, как каменная, ни один мускул не дрогнул на ее лице.
Яков Алексеевич объявил собравшимся, что, если хуторяне и впредь будут помогать попрятавшимся в камышах, то виновные попадут под суд и будут судиться как явные враги советской власти и наказание им может быть по условиям военного времени вплоть до расстрела...
Выступил на митинге и фенин отец. Он горячо призывал хуторян отказаться от помощи изменникам революции.
— Кто не хочет идти в Красную Армию, тот враг всем трудящимся казакам, — твердо заявил он, а сам думал: «Вижу я вас насквозь, знаю, кто из вас чем дышит. Вон Марина стоит... Попадись ей в руки — по капле кровь выпьет. Не митинговать с вами, проклятыми, надо, а поарестовать вас всех!»
А сам кричал, стараясь, чтобы его лучше слышали:
— По-хорошему предупреждаем вас, граждане-казаки, а кто попадется, пусть тогда на себя пеняет!
Выступили и двое из батраков. Они шумно возмущались теми, кто якшается с дезертирами, и требовали для таких людей самой суровой кары.
А слушавшие стояли, как немые, не говорили ни да, ни нет. Только один пожилой богатый казак, известный на хуторе своей хитростью, вышел вперед и сказал:
— Оно все так. Значит, ежели кто дезертир, тот дезертир. Правильно? А ежели кто не дезертир, значит не дезертир. Значит, опять я спрашиваю: правильно я говорю, граждане-казаки, или неправильно? Вот тут и смекай. На лиман за рыбой ехать надо? Надо. А ежели там дезертир сидит? Что я ему скажу? Я ему скажу, а он что? У него винтовка, а у меня ничего. Вот тут и понимать надо.