Над хутором проплывали большие белые облака. Они часто заслоняли солнце, но сегодня день все же выдался хороший — сухой и теплый.
В такую погоду Нюра охотно пошла бы погулять. И в самом деле: как хорошо в эту пору идти вдоль плетней, по тропинке, усеянной опавшими листьями! Как приятно и тихо они шуршат под ногами! В воздухе вспыхивают и тут же гаснут серебристые паутинки, и где-то далеко-далеко кричат журавли...
Но Нюра уже давно не выходит со своего двора.
— Сиди, не лезь людям в очи, — то и дело напоминает ей мать. — Не слушался меня твой батька, твердила ему — держись за казаков, — так нет же: ушел с красными. А теперь люди добрые на нас пальцем тычут.
— Мама, а Щербина, а Кухаренко, а галин отец Полищук? Они ведь тоже казаки. Не один же батя...
— Поговори мне еще! Умная больно стала.
— Ну вас! —обиделась Нюра и принялась убирать в хате.
Мать взяла ведро и, хлопнув дверью, вышла.
Убрав со стола, Нюра подошла к окну. Солнечный луч вдруг ярко вспыхнул, рассыпался на осколочке зеркальца. Она взяла зеркальце в руки и посмотрела на себя. Увидела только правую щеку и правый глаз, окаймленный тонкой и черной бровью. Задумалась, вспомнила лелину гостиную с высоким, до потолка, трюмо... Не заметила, как вернулась мать.
— Что застыла, как цапля на лимане? Делать нечего?
Нюра оглянулась, положила на место зеркальце.
— Вы только и знаете, что бранитесь. Лучше, мама, скажите, как же теперь со школой? Что же мне так навек хуторянкой и оставаться? За что ж теперь меня из школы прогнали?
— А ты не будь дурой. Чего от Марины нос воротишь? Костик ее теперь есаул, в силе, попросит атамана, и снова будешь школьницей. Видишь, чтб твой отец наделал.
— Костику кланяться?
— Надо — и поклонишься. Голова не отвалится.
На глаза Нюре попался старый отцовский пояс с потускневшим медным набором. Она бережно свернула его в клубочек и украдкой сунула под свою подушку. Подмела пол, поставила за печку веник и вышла из хаты. Мать что-то крикнула вслед, она не отозвалась и, поманив Серко, направилась с ним за сарай. Теперь она часто приходила сюда и сидела в тишине, думая об отце. Знала: пока на хуторе белые, ему не вернуться.
Она села на свое обычное место у обмытой дождями стены сарая и с грустью посмотрела на свежий пень с разбросанными вокруг щепками. Еще недавно шумел здесь стройный зеленый тополь, любимый приют неугомонных птиц. Как она упрашивала мать не рубить этого дерева! Ничто не помогло. Вспомнила: когда пришли казаки с топорами, она попыталась прибегнуть к последнему средству — бросилась к матери, крикнула:
— А батя, батя что скажет!
— Цыть ты! — украдкой оглядываясь на казаков, оборвала ее мать, и шопотом на ухо: — Ты мне при чужих людях батьку не вспоминай.
А все ради Марины. Понадобился ей лес. Небось, свое дерево рубить пожалела, а мать отказать не могла, не посмела... Отломила только от тополя зеленую веточку, поставила ее за икону и заплакала...
— Тем топором да ноги бы порубить Марине! — все еще не могла успокоиться Нюра.
И еще вспомнила: когда белые заняли хутор и мимо хаты важно проехал на своей огромной фуре дед Карпо, мать прибежала домой бледная, заперлась и, схватив Нюру за руку, без конца твердила ей:
— Дедушка здесь! Дедушка здесь! Не смей теперь с Фенькой водиться. Слышишь!
И с тех пор стало еще тоскливей. Нередко видела она мелькавшую за плетнем подругу, украдкой кивала ей головой, а подойти не смела.
Как-то ее окликнула Карповна:
— Сбегай к Марине, соли займи. Дожили с той войной, с теми большевиками, что и соли уже нема...
— Не пойду! — наотрез отказалась Нюра. — Она, может, заодно с теми, что в батю стреляли, а вы... Эх, мама!..
— Что мама? Что мама? — вскипела Карповна. — А кормить тебя, дуру, кто теперь будет? Серко? А может, Фенька? Что тебе говорят, то и делай. Мне эта Марина, может, тоже вот тут сидит, — она провела рукой по горлу, — так что ж, я теперь с ней в драку полезу? Кабы батька твой был казак, как казак, а то понесло его, прости господи, с мужиками... «Ведра починяю! Точить ножи, ножницы», — передразнила она бродившего еще не так давно по хутору бобыля-жестяника. — Все они маляры-столяры... Им тоже, мол, хлеб сеять надо. А сами и коня в плуг запрячь не умеют, кацапье несчастное. Батька твой гордость потерял казацкую, попутал его нечистый. Скажи спасибо, что матери еще до сих пор шомполов не дали. Дура ты, делай что тебе велят.
Но Нюра все же к Марине не пошла, и до самых сумерек, пока не легли, мать журила ее.
— Да будет уже, вы мне спать не даете, — и Нюра повернулась к стене.
А когда, наконец, мать умолкла и дыхание ее стало ровным, Нюра осторожно поднялась, оделась и, стараясь, чтобы не заскрипела дверь, выбралась из хаты. Озираясь, быстро перебежала улицу и постучала в знакомое оконце.
Ей отворила Феня.
— Ой, лишенько! А у меня аж сердце захолонуло. Думала— кадеты. Ты чего к нам ночью? Мы уже с мамой спали.
— Так... Соскучилась...
— А про батьку твоего ничего не слышно?
— Ничего.
Скрипнул ставень, и они сейчас же умолкли.
— Ветер, кажется, — наконец, сказала негромко Нюра.
— Не люблю, когда ночью ветер, так и кажется: что-нибудь Такое...
— А дома как? — спросила из темного угла мать.
— Мама? Она все бранит и бранит батю. А Марина—та такая теперь важная... И гости у нее каждый день: то Костик с офицерами заявится, то еще кто-нибудь. Вина напьются, оседлают коней и ускачут пьяные, а как вернутся—всё шепчутся да смеются. Шашки повынимают и ну их чистить, а мама видела, что те шашки в крови.
— А ты бы все-таки не ходила к нам. Хуже беды наживем.
— Скучно мне... И в школу теперь не велят...
Посидели, пошептались, и Нюра тихонько вернулась домой.
А утром мать снова принялась за свое:
— Сходи к Марине, спроси, не надо ли ей чего в станице. Поеду я завтра туда. Да поласковей говори, дура. Скажи — всю ночь плакала, что в школу хочется. Примут обратно — может, люди о нас говорить перестанут, а так мы у них, как бельмо на глазу. Слушайся меня, добра тебе желаю. Уже не маленькая, нянькаться с тобой никто не станет.
— Проси, не проси — один толк.
Но мать все же настояла на своем. Нюра пошла к Марине.
Та встретила ее, как всегда, ласково, с улыбочкой.
— Здравствуй, дивчина. Что невеселая?
— Так... Мама спрашивала: не надо чего в станице?
Марина подумала.
— Пусть кур моих на базар свезет, да пусть зайдет ко мне с вечера. — И снова — ласково: — А ты что теперь делаешь? Уже не учишься?
Наступила удобная минута попросить Марину. Нюра покраснела, опустила голову, стала рассматривать свои босые ноги.
— Ну? — Марина нетерпеливо повела плечами. — Чего же ты стесняешься? То была храбрая, а теперь, как молочко, скисла.
Нюру точно ударил кто. Она вскинула голову.
— Не учусь и не надо. Вас от этого лихорадка не схватит.
— Как?! — оторопела Марина.
На выхоленных щеках заиграл румянец, черные брови слегка сдвинулись. Она помолчала, потом снова улыбнулась, медленно окинула Нюру глазами и, смакуя каждое слово, сказала:
— Вижу, вижу... Дивчина ты — огонь. Подросла... Стала складная да красивая. Скоро замуж выдадим за богатого хлопца, за урядника. А может, не хочешь за урядника,—за красного комиссара хочешь? Чего раскраснелась, как роза?—И, довольная своей насмешкой, вдруг изменила тон и приказала строго;— Иди! Позови ко мне мать.
Вернувшись домой, Нюра с обидой крикнула:
— Идите скорей до своей царицы. Кур ее на базар повезете. Да смотрите, мама, не продешевите, а то... — Громко захохотала и вдруг, упав на постель, горько расплакалась:— Батя! Батя! Куда ж вы ушли!
Карповна растерянно посмотрела на дочь, нахмурилась и не знала — не то самой заплакать, не то накричать на нее. В конце концов только махнула рукой, вздохнула и проворчала тихо:
— Скаженная ты, что твой батька...
XXV
На рассвете Карповна ушла в станицу. Справившись там со своими делами, она забежала к сестре, где еще не так давно жила Нюра. Долго сетовала на свою судьбу, бранила и красных, и белых, жаловалась на Марину, на деда Карпо, на Нюрку, журила мужа.
— Ты бы к папаше сходила, поклонилась ему пониже,— посоветовала сестра.
Карловна безнадежно махнула рукой.
— Ходила уже. Он и раньше Степана за человека на считал, а теперь и вовсе от нас отказался. Пятнадцать лет попрекает мужем. И с Нюркой горе—из школы уволили. Сладу с ней нет. Такая гордячка! Что мне теперь делать — ума не приложу. Может, прямо до атамана пойти?
Долго взвешивали, обсуждали, прикидывали — не станет ли еще хуже, если пойти к атаману, наконец, решили;
— Будь, что будет!
Перекрестившись на образа, Карловна взяла кошолку и пошла. У ворот, где жил атаман, встретила Лелю.
— Здравствуйте, барышня.
Леля с любопытством посмотрела на нее. Спросила;
— К нам?
— К вам, деточка... Как живете?
— Спасибо... Только папа занят и мама занята.
Она медленно повернулась и вошла в калитку. Карповна растерянно посмотрела ей вслед. Однако Леля не выдержала: злое любопытство взяло верх. Обернувшись, спросила;
— Нюрка ваша что делает?
— За вами тоскует, — солгала мать. — Вы бы, барышня, попросили папу, она ж вам подругой была.
Увидя на глазах у Карловны слезы, Леля смутилась.
— Я не знаю как... Зайдите в кухню, подождите...
А дома сказала;
— Нюркина мать пришла клянчить.
Карловна с полчаса ожидала в кухне. Наконец ее позвали в комнаты. Атаман сидел на диване, ковырял в зубах спичкой. Рядом с ним, выпятив грудь, сидел Иван Макарович. У окна поправляла цветы атаманша. В двери заглядывала Леля.
— Здравствуйте,—Карповна низко поклонилась сначала атаману, потом его жене и гостю.—До вас пришла, до вашей милости.
— Вижу. Насчет дочки? Не могу. В школе мест нет,—коротко отрезал атаман.
— Ну, а твой вояка где?—расправляя усы, спросил Иван Макарович.—Может, он уже, прости меня господи, комиссар, всей Россией правит, а ты, его жинка, ходишь да кланяешься.