— Если бы не мой папа, пасла бы ты на хуторе свиней.
— А я твоего папу ни о чем и не просила,—вспылила Ню-ра.—Не просила и просить не стану. Кривляка ты!
Слово за слово, и они повздорили. Кто-то шутя толкнул Нюру, она зацепила рукавом за медальон, висевший у Лели на шее.
— Ах, ты вот как!—обозлилась та и с такой силой рванула Нюру за воротник, что разорвала на ней платье до самого плеча. Симочка—и та возмутилась:
— Сумасшедшая!
— А пусть не лезет! — задыхалась от злости Леля. - Косолапая хуторянка! Я вот папе скажу, чтобы ее снова из школы выгнали и плетей чтобы всыпали за ее батьку. Большевичка!..
В классе поднялся шум.
— Хорошо, хорошо, заступайтесь за красную,—не унималась Леля.
- Не она красная, а отец ее красный,—ответил кто-то.
— Все равно!
Только приход Таисии Афанасьевны положил конец спорам.
А после уроков Леля вдруг расплакалась. То ли ей было стыдно своего поступка, то ли ревела от досады, что класс не поддержал ее, только она закатила такую истерику, что Симочка не успевала приносить ей воду. Девочки всполошились.
А на другой день, дождавшись перемены, Леля швырнула Нюре на парту небольшой сверток и сказала:
— Это тебе за порванное платье. Носи мое старое. Оно еще целое.
Уж этого Нюра никак не ожидала. Она вскочила и даже не знала, что сказать. Стояла и растерянно глядела на окруживших ее подруг.
— Счастливая... — хихикнула Симочка.
Тут Нюра не выдержала и, схватив сверток, со всей силой бросила его Леле в лицо. Та успела отскочить в сторону, и сверток угодил в появившуюся в дверях Таисию Афанасьевну.
— Что за безобразие! — возмутилась та. Но когда ученицы разъяснили ей, в чем дело, она рывком раскрыла сверток и, осмотрев платье, сказала Нюре:
— Напрасно ты нос воротишь. Возьми и носи.
— Сами носите! — не могла уже больше сдерживать себя Нюра,—или пускай ваша Райка носит!
— Грубиянка!—Таисия Афанасьевна топнула ногой и повернулась к Леле.—Спрячь. Не хочет—не надо, пусть в рваном ходит.
На перемене группа девочек сбилась в углу у задней парты. Когда Леля с Симочкой вышли из класса, они с возмущением заговорили:
— Если дочка атамана, так думает—ей все можно.
— Только и хвастает, что казачка. Мы сами казачки, так что с того?
— Большевики и те были лучше...
— Тише!—испугалась Зоя.—Лелька услышит.
— Пускай слышит. Мой отец у белых. Чего мне бояться?
— А Нюрка молодец.
— И я бы на ее месте тем самым платьем Лёльке по морде надавала.
— И стоило надавать...
— А я еще слышала—наши хотят фронт бросать. Пускай деникинцы сами с красными бьются.
— Поналезло их на Кубань, корниловцев разных.
Нюра сидела в стороне. Она думала о своем: неужели ей теперь всегда придется так жить? Неужели теперь всегда над ней будут издеваться?
Как-то после уроков она возвращалась домой одна. Дул холодный ветер, серые рваные тучи низко неслись над раскинувшейся в степи станицей.
Нюра осторожно пробиралась вдоль плетней и покосившихся заборов, липких и мокрых ог недавно прошедших дождей, обходила мутные лужи. Ее старенькие калоши до самых краев облепила грязь. Навстречу из-за угла вышли два казака. Полы их серых черкесок были отвернуты и засунуты за пояс. Они шли один за другим, держа в руках винтовки. Между ними шагала, опустив голову, женщина.
Нюра не сразу заметила их, а заметив, вдруг замерла и в страхе прижалсь к плетню. Когда казаки и арестованная женщина прошли мимо, она все еще боялась пошевельнуться.
«Да ведь это ж фенина мать... а я ж ей ничего не сказала... И она мне... А может, она меня не узнала? Нет, узнала... Она ж глянула мне прямо в очи... Мама, мама! Что вы сделали!..»
Утром она решительно заявила тетке:
— Не пойду в школу. Меня трусит всю.
А вечером снова сослалась на головную боль и озноб и, чтоб тетка поверила, все время зябко куталась в шаль.
— Ноги, наверное, промочила,—заворчала тетка.—Я тебя на ночь керосином натру.
— Не надо...
— Спрашивать не буду.
— А я говорю—не надо.
Тогда тетка привела бабку Акимовну.
— А ну, пошепчите над дивчиною, может, сглазил кто.
Акимовна подошла.
— Что болит, девочка?
Нюра не сразу ответила,—совестно было лгать чужой женщине.
— Руки ломит, ноги ломит... Голова болит...
Старуха, беззвучно шевеля губами, трижды перекрестилась на икону и попросила тетку дать миску с водой и чистое полотенце. Потом потребовала, чтобы ее с Нюрой оставили наедине. Тетка безропотно вышла и, уходя, тоже перекрестилась.
— Ну,—Акимовна ласково посмотрела на Нюру,—я от хворобы святое слово знаю... Во имя отца и сына и святого духа...
Она опустила в миску с водой свои сухие старческие пальцы. Лицо ее стало строгим и суровым.
— Бабушка,—тихо сказала Нюра,—я боюсь—бог накажет.
Я, бабушка, не больная. Только не говорите тете, она мне, не знаю, что сделает. У меня ничего не болит.
Акимовна в недоумении посмотрела на нее.
— Я вас знаю,—еще тише прошептала Нюра.—Скажите — Оля жива-здорова?
Акимовна испуганно покосилась на дверь и приложила к губам палец. Нюра поспешила ее успокоить:
— Не бойтесь. Я никому не скажу. А вы объясните мне,— она придвинулась вплотную к Акимовне,—Оля про отца тоже ничего не знает, как и я про моего батьку?
— Тише! Не надо!—Акимовна снова покосилась на дверь.— Придешь ко мне... А здесь—не надо.
Она еще раз испытующе оглядела Нюру, погладила ее по голове и, погрозив пальцем, повторила:
— Не надо, деточка. Слушайся меня.
За дверьми раздался шорох, Акимовна засуетилась и, изменив, голос сказала громко:
— Вот и всё. Теперь перекрестись и будешь здорова. Ты— молоденькая, болеть тебе не нужно, только ноги не промачивай, а на ночь выпей горячего чайку с малинкой. Есть у тети малинка?
С этими словами она открыла дверь и позвала тетку. Та вошла, держа в руках кусок сала и два яйца.
— Возьмите, Акимовна, спасибо вам.
— И вам спасибо.
Она быстро собралась и, украдкой взглянув на Нюру, ушла.
Тетка бережно слила воду из миски в бутылку и поставила ее за икону. Полотенце сложила и заперла на замок в скрыню.
— Может, кушать хочешь?
— Нет,—ответила Нюра.—Я полежу. Мне уже лучше...
— Вот видишь, что значит святая молитва. Бог—он милосердный. А большевики что болтают? Говорят—бога нет. Бессовестные!
Нюра задумалась. Потом сказала решительно:
— Батька мой большевик... Только ведь он бога не забыл. А мама что сделала? Тетя, вы знаете—ведь фенькину мать арестовали! Я видела, сама видела, как ее вели.—И крикнула на всю хату:—За что? За что ж ее мучают?
— Сама видела? Где ж ты такое видела? Ну? Где это было?—тетка засуетилась, глаза ее были полны жадного любопытства. Она несколько раз переспросила Нюру обо всех подробностях встречи, потом укоризненно покачала головой.
— Глупая ты. Принимаешь все близко к сердцу. За всеми арестованными не наплачешься. Кто она тебе—фенькина мать-родня? Посидит, не умрет.
И начала она длинные разговоры о большевиках. Все пороки, какие только можно выдумать, она приписала им. И закончила со злобой:
— Поперебить их всех, туда им и дорога.
Нюра глянула на нее в упор.
— И батю?
— Дура!—только и нашла что ответить тетка.
А потом мягче:
— Раз больная—лежи и не разговаривай.
— Не больная я,—Нюра вскочила.—Ничего у меня не болит.
— А, не больная—значит бог помог. Завтра пойди в церковь да свечку поставь.
Нюра снова легла и, отвернувшись к стене, замолчала. До самых сумерек они больше не разговаривали.
Уже вечером Нюра сказала:
— Дайте гроши, в церковь схожу.
— Вот и умница,—обрадовалась тетка.
Нюра молча оделась, накинула на себя платок и вышла из хаты.
Уже вечерело. Она осторожно подошла к плетню, быстро перепрыгнула через него и, перебежав дашин двор, выбралась на глухую улицу. Оттуда, не разбирая дороги, по лужам, по грязи, пряча под платком лицо, пустилась прямо к безымянному переулочку, где жила бабка Акимовна. Постучала в дверь.
— Это я. Отворите.
В темной хате, почти не видя друг друга, вели разговор:
— Знаю, знаю,—Акимовна качала головой,—всё знаю. А ты будь осторожненькой. Потерпи пока. Гляди, что в станице делается. И молодежь и стариков на фронт гонят, значит—белым туго приходится. Сумные стали казаки... Ты еще молода, не видишь, не знаешь... Мать нехорошо делает, сама себе яму роет. Придут красные—спросят с нее.
— А Оля в городе? Как мне ее найти там?
— Зачем тебе?
— Надо... Может, кто поедет туда, так я ей передам чего-нибудь...
— Избави тебя бог! — испугалась Акимовна.—Ты и забудь про это. Ты без меня не смей ничего делать. Слышишь? Ты свою соседку Дашу жалей, она несчастная. Ох, боюсь, как бы с ее матерью опять чего не сделали. В Ивановской да в Стеблиевской снова над семьями красных издевались. Счастье еще, что мать не трогают... Зато красные ей спасибо не скажут.
— Лучше б трогали нас,—с горечью сказала Нюра.—Я как вспомню про Феньку... Ну, ладно... Побегу. До свидания, спасибо вам. А где в городе Олю искать?
— Нигде! — рассердилась старуха. И уже сама была не рада, что доверилась Нюре. — Много узнаешь — скоро состаришься, — пошутила она, а потом — строго: — Тебе ж к ней не ехать.
— Конечно, не ехать,—печально согласилась Нюра,—Я так спросила, для интереса... А вы олиному отцу родственница?
«Что она допытывается?—подумала Акимовна.—Может, подослал кто?» Она испытующе посмотрела на нее.
— Ты ко мне не ходи, а то твоему батьке беда будет. Ты батьку-то любишь?
— А то нет—искренне воскликнула Нюра.
— А мать?
— Мать? И мать люблю,—немного подумав, ответила она,— только мама моя... Ничего вы не знаете, бабушка, а мне так плохо, так плохо, что лучше бы я и не родилась на свет... Ну, спасибо вам, побегу.
Той же дорогой она вернулась домой.
— Помолилась?—спросила тетка.