— Помолилась...
— Ну, и хорошо. Вот тебе и радость бог послал: мать с хутора приехала.
— Мама?
Нюра растерялась. «Что я ей скажу? Что я ей скажу? Может, притвориться, что ничего не знаю?..»
Села в углу, прижалась к стене, не спускала глаз с дверей.
Тетка это поняла по-своему, заметила ласково:
— Ишь, обрадовалась! Мать—она всегда мать. Ближе матери нет в мире никого.
Открылась дверь, вошла Карповна.
— Что, девочка, нездорова?—она шагнула к Нюре.
Та молчала, даже не поднялась со скамьи, а когда Карповна подошла совсем близко, она вдруг вскочила и, не помня себя, крикнула:
— Что вам фенькина мать сделала? Что она вам сделала? Бессовестная вы, мама! Стыда у вас нету! Уйдите, я не хочу глядеть на вас! Вы мне теперь не мама!..
И сама испугалась, и своего голоса, и своих слов. Чтобы заглушить этот страх, крикнула еще громче:
— За что вы меня мучаете?! Вы меня Лельке продали!
Карповна переглянулась с теткой, положила на скамью узелок и села.
— Так, так...—тихо промолвила она.—-Молодец дочка... Матери своей такие слова... Что ж мне тебе сказать теперь? А? В помойном ведре тебя, как щенка, утопить да в ерик выкинуть, чтоб ты там сгнила. Да и то тебе много чести.Ах, ты, мерзкая! Да я тебе, знаешь, что сейчас сделаю?
Она бросилась на Нюру.
— Убью, проклятая!
Тетка стала между ними.
— Завтра же на хутор повезу, не будешь больше в школу ходить. Будешь, мне кизяки лепить!—не унималась мать и весь вечер, до поздней ночи, вместе с теткой журила Нюру.
А утром Нюра исчезла. Ее искали и во дворе, и у соседей, и в школе. Нигде не нашли.
— Явится, не пропадет,—махнула рукой Карповна.
А когда наступило время возвращаться на хутор, она не на шутку встревожилась:
— Где ж она, сумасшедшая?—села к столу и тихо заплакала.
XXX
Глухими и еще безлюдными улицами вышла Нюра в степь и вскоре увидела небольшое кирпичное здание с мокрой железной крышей. «Станция»,—тревожно сказала она себе. Ей еще никогда в жизни не приходилось ездить по железной дороге, и она невольно остановилась. «Может, вернуться, пока еще мама не проснулась?»
Оглянулась. Станица утопала в серой мгле. На дороге показался незнакомый человек. Когда он поровнялся с ней, она спросила:
— Как поездом ехать?
— Садись да езжай, не велика наука,—равнодушно ответил тот и, не останавливаясь, пошел дальше.
Она побрела вслед за ним. На мокром и липком от грязи перроне толпились вооруженные казаки. Было и несколько женщин—с узлами, с мешками. Откуда-то из степи донесся свисток. Люди засуетились, и вскоре, гремя на разболтанных стыках, подошел поезд. Вагоны были полны, даже на крышах сидели вооруженные люди. На открытой платформе стояло покрытое мокрым брезентом орудие.
На перрон выскочил офицер. Он что-то кричал, грозил кому-то. Люди заметались от вагона к вагону. В воздухе повисла брань. Где-то грянул выстрел...
Нюра робко прижалась к стене и не решалась подойти к поезду. «Еще побьют»,—думала она.
Раздался свисток, и поезд медленно отошел от перрона.
«Куда же теперь идти?»—спросила она себя и посмотрела по сторонам. Возвращаться домой, к тетке, было стыдно. Она была уверена, что теперь уже каждый знает о ее побеге и что ее совсем засмеют. Но выхода не было: оставалось либо ждать следующего поезда, либо идти домой. И то и другое казалось ей теперь одинаково невозможным.
В раздумье присела она на разбитый ящик. Как просто ей все казалось ночью. Думала: «Прибегу на станцию, сяду в поезд, доеду до города, найду Олю и буду жить, как она...» Вздохнула, поднялась и медленно пошла к выходу.
— Ты что здесь бродишь?—окликнул ее старик-сторож.
Нюра ничего не ответила и ускорила шаги. Она снова пересекла пустырь, снова пробиралась глухими улицами. Теперь навстречу ей все чаще стали попадаться станичники. Боясь встретить кого-нибудь из знакомых, она сворачивала из одного переулка в другой и сама не заметила, как очутилась недалеко от хаты Акимовны. Вошла во двор, постояла у дверей и робко постучала. Акимовна вышла, удивленно посмотрела на нее.
— Ты что?
Нюра не знала, говорить или не говорить правду. Наконец, решилась:
— Я от тетки ушла...
Путаясь и волнуясь, рассказала она Акимовне все. Та слушала, качала головой и все больше и больше хмурилась.
— Не дело,—наконец, сказала она.—Так нельзя. Плохо тебе в школе, а все-таки ходи в нее, перетерпи. И у тетки тебе плохо. Тоже перетерпи. А ко мне не бегай, я уже тебе раз об этом сказала. Иди, не бойся, ничего тебе не будет. Стисни зубы и жди, пока батька вернется.
— Я у вас хоть немножко посижу.
— Что ж с тобой делать? Сиди.
Когда Нюра вернулась домой, было уже часов одиннадцать. Ни тетки, ни матери она ни в чем не призналась. Сказала, что рано встала и ходила по улицам. Мать недоверчиво покосилась на нее и снова принялась журить. Но теперь она уже не кричала, а скорее упрашивала Нюру:
— Не дури, не гарцуй, как батька. Что взрослые делают — тебя не касается. Твое дело уроки учить да богу молиться да старших уважать.
Нюра равнодушно слушала все, что ей говорили. Ей хотелось одного: скорей бы уехала мать, скорей бы ушла на базар тетка, лишь бы остаться одной. В школу она уже опоздала и была рада хоть этому. «Стисни зубы,—вспомнила она слова Акимовны,—и жди».
XXXI
В первое же воскресенье Карповна снова приехала в станицу. Она встретила Нюру без упреков. Сказала только:
— Ну что, коза?
Ласковый голос матери тронул Нюру, но еще слишком остра была обида, и она ответила холодно:
— Здравствуйте!
Потом стало жалко мать, и она добавила мягче:
— На базар приехали?
— Нет... Так... Тебя проведать.
Мать солгала, постеснялась сказать правду и покосилась на кошолку, оставленную ею у дверей. В ней лежали яйца. Это Марина опять послала ее торговать.
— Так, дочка, так...—стараясь не глядеть на Нюру, она набросила на кошолку платок.—А тетя где?
— Сейчас придет.
- Ну, хорошо...
А дальше разговор не клеился. Мать сидела и уныло покачивала головой. Нюра подошла к печке, погладила кошку. На стене монотонно постукивали ходики. Прошло минут пять.
Наконец, отворилась дверь и вошла тетка. Она была возбуждена, недрвольна чем-то. Лицо ее покраснело от холодного ветра. Сбрасывая с себя кожух, она заговорила быстро:
— И что оно делается? И чего только ни болтают люди! Ничего не поймешь. Кто божится, что наши уже под Москвой и советской власти уже нема, а кто гундосит, что красные уже под Ростовом, а Иван Макарович разоряется, кричит, что Кубань будет отдельное государство, а добровольцы того не хотят, что Деникин против казаков пошел, против Кубанской Рады. А бабы болтают, что небесное знамение было и страшный суд надвигается. Сахару нигде нема, крупы нема, лавочник Мозгалев весь товар припрятал. Бумажки какие-то по ночам раскидывают. Что оно делается? Не иначе, и правда, что конец света. Колесной мази, и той нема.
Карловна поделилась тоже новостью:
— Папашу встретила. Еду я с хутора, а меня догоняет кто-то. Оглянулась, а это он. Сидит на фуре, конями правит. И такой хмурый! Я испугалась, дала дорогу ему, поклонилась. Смотрю—коней придержал, остановился. Я опять поздоровалась, а он молча, значит, показал кнутом на постромки и коней тронул. Ничего не сказал мне. Я слезла с фуры, постромки поправила, а он уже далеко. Кони у него гладкие. Поехала за ним шагом. Еду да плачу, а он и ни разу не оглянулся. Видно, и правду люди говорят, что на том свете черти не будут так грешных мучить, как на этом свете нас батька мучает.
— На Ивана Макаровича он сильно злой,—косясь на Нюру, уже тише сказала тетка.-—Иван Макарович вокруг атамана день и ночь ходит, а папаша того не любит, он сам думает опять атаманом быть. Бешмет себе новый сшил, черкеску.
— Прости, господи! Одурел на старости. Да кто ж его теперь в атаманы выберет? С него ж песок сыплется.
Тетка ничего не ответила. Она не была у отца в такой немилости, как ее сестра. Выходя замуж, она получила в приданое и скотину, и деньги, да и сейчас жила неплохо. И покойный ее муж был зажиточным казаком. От него остался земельный пай. Она сдавала этот пай в аренду, и в скрыне у нее кое-что было припасено, хотя она об этом тщательно умалчивала.
— Что ж,—помолчав, сказала она,—наша женская доля тяжелая, а папашу бранить грех.
Кроме нее и сестры, у деда Карпо детей не было, и втайне она надеялась, что после его смерти ей еще кое-что перепадет из его богатства. Поэтому она даже радовалась, что сестра не пользовалась расположением отца, и сама не упускала случая что-нибудь шепнуть ему про Карповну.
В полдень, когда мать собралась возвращаться на хутор, Нюра проводила ее до калитки. Набралась решимости и спросила:
— А как же Фенька теперь?
— Чего Фенька?—насторожилась мать.
— Одна ж она...
— Ну и что?
— Трудно ей.
— Не мучь ты меня!—вдруг раздраженно крикнула Карповна.—Что ты мне душу вытягиваешь? Что я могу теперь сделать?
— Вы бы, мама...
Но Карповна не стала слушать и ушла.
Нюра постояла у калитки и вернулась во двор. Ее тихо окликнула Даша, и они сошлись на месте обычных своих встреч.
Даша за последние дни похудела и стала казаться старше. На лбу появилась даже морщинка.
— Ты не больная?—невольно спросила Нюра.
Даша улыбнулась. Такая хорошая была у нее улыбка, так ласково засветились ее глаза, что Нюра невольно придвинулась к ней, схватила за плечи.
— Ой, Дашка! Ты ж моя деточка дорогая.
— Ну, и деточка,—засмеялась та.—Я теперь как старая бабушка. Честное слово, Нюрка, как бабушка. Такая стала серьезная!.. И мама больная и хату топить нечем. И что они, проклятые беляки, с нами сделали!
И вдруг горячо:
— Слушай! Слушай, что я тебе скажу. Я тебе, Нюрка, верю. Ты ж поклялась, что будешь подругой мне. Иди до нас.
Нюра не поняла. Даша разъяснила: