— Олька!—невольно вскрикнула Нюра и бросилась к дверям.
Подруги обнялись, долго всматривались друг в друга. Потом рассмеялись обе.
— Вот обрадовались! Не шумите!—ласково остановила их Даша,—давайте лучше сядем.—И, опустившись на связки сухого камыша, заторопила Олю:
— Говори, а то надо пораньше домой вернуться. Маме опять плохо.
Оля заговорила не сразу. Она, как и Даша, опустилась на камыш, подождала, пока усядется Нюра, и, придвинувшись к ней, начала:
— Слушай: и мой отец, и твой, и дашин у красных... Степа—сирота, он сам красный...
— А чего же он не пришел?—вдруг вспомнила Даша.—Может, еще придет...
Оля обратилась к Нюре-.
— Нам сейчас плохо здесь всем. Дашину мать избили, многих избили... И казнили многих. А над тобой в школе девочки смеются, издеваются. Я ведь знаю, мне Даша все сказала. Видишь, Нюра, а ты меня раньше не слушалась. Говорила тебе— не дружи с Лелькой. Она над твоими башмаками, платьями всегда смеялась, а ты, дурочка, и не видела...
— Так что? Ты меня теперь попрекать начнешь? Для того и позвала сюда? — заволновалась Нюра и встала.—Сама знаю... Что тебе от меня надо?
— А ты не обижайся. Я тебя вовсе не попрекаю. Так, к слову пришлось...
Даша покачала головой:
— Ох, и горячка! Чего вскочила?
Нюра продолжала стоять. Даша тревожно посмотрела на нее, взяла ее за руку и усадила на место.
— Жила я в городе у родственников Акимовны,—продолжала Оля.—Не знаю, что и рассказать тебе... Там, в городе, такое делается! Что ни ночь, то выводят людей на Кубань и рубят над кручей... Есть там, в городе, внучка Акимовны Таня. Молоденькая, лет семнадцать ей. Такая хорошая. Она меня познакомила с хлопцами, с девчатами... Знаешь, кто они?
- Ну?
— Нюрка, только смотри: что я буду тебе говорить—ты никому не болтай.
— Она не скажет,—уверенно ответила за нее Даша.—Говори все.
— Эти хлопцы и девчата... Они... комсомольцы. Поняла?
— Поняла. Дальше!—не терпелось Нюре.
— Ну, так вот... Я теперь так рада, так рада! И не страшно мне вот даже столечко,—она показала кончик пальца.—Как рассказали они мне про то, про другое, да как походила я с ними... Ночью раз целую кошолку наганов несла... ей-богу, девочки, иду прямо по главной улице, кругом фонари горят, офицеры туда-сюда ходят, а мне хоть бы капельку страшно было. Только одно и думаю: как бы не узнали, как бы мои наганы не пропали! Потом сама удивлялась: отчего не страшно? Если бы я еще была храбрая, а то я совсем не храбрая. Ночью лежу, где-нибудь стукнет, а я уже вскакиваю. А здесь, ну прямо удивительно, как я не боялась...
«Может быть, и я не побоялась бы,—задумалась Нюра.—Не знаю...»
— Ну, вот, слушай,—еще тише заговорила Оля,—познакомилась я с теми комсомольцами. Таня—она тоже комсомолка. Как начнет рассказывать, так глаза у ней делаются ясные-ясные. Я раз спросила: «Отчего у тебя такие глаза?», а она говорит: «Не знаю. Какие такие глаза?» Ну, ей не видно какие глаза, а я вижу. Я б теперь сроду не бросила комсомол. Мне и папу жалко, и всех жалко. Папа мой все время на фронте был, с белыми дрался, его ранили.
Нюра внимательно слушала и, когда Оля умолкла, спросила: — Вот это ты мне и хотела сказать? Затем и звала?
— Да. И еще я хотела спросить тебя: хочешь быть с нами?
Нюра посмотрела на Дашу. Та смутилась и в свою очередь 'спросила:
— Ну как, Нюра? Будешь?
— А ты как? — снова вспыхнула Нюра. — Думаешь — я дурочка, ничего не вижу? Думаешь, не понимаю, что вы с Олей заодно? Зачем вы от меня скрывали? Ты ж тоже комсомолка. Что я, не вижу? И Степа, наверное, тоже. Не могла мне сразу сказать... Вам люди набрехали, что я Рыбальчиху выдала, так вы мне теперь не верите. Да? Не верите?
Она быстро пошла к дверям. Даша вскочила, преградила ей дорогу и в первый раз за всю их дружбу сказала повелительно:
— Сумасшедшая! Совсем рехнулась! Если б не верили, не говорили бы тебе всё.
Нюра остановилась.
— Ничего вы не понимаете. Ничего не знаете...
И вдруг горячо:
— Вы думаете, мне как? Хорошо? Сама не знаю, куда деваться. Мне как в школу теперь ходить, так лучше бы я умерла. А мама ничего не понимает. Ей говори, не говори — один толк. То ругается, то плачет... Комсомолкой быть? Как же я буду? Меня вон в школе заставили раненым офицерам кисеты шить А не шей — что будет? Либо меня мать со света сживет, либо ее шомполами бить станут. Я шью, а сама думаю: что ж я делаю? Может, те офицера уже давно моего батьку казнили. Плакать мне хочется, я не плачу, сама себе говорю; «Не плачь, не плачь, лучше смейся, чтоб никто ничего не знал». Заплачь — одна Лелька три дня издеваться будет. Видите как? А вы меня в комсомол... А потом тоже вспомните: «Белым кисеты шила».
Нюра хотела еще что-то сказать, но раздались чьи-то шаги, и она умолкла.
— Степа! — обрадовалась Даша.
В сарай тихо вошел высокий парень в потертом и тщательно залатанном кожушке, в серой солдатской шапке. Всматриваясь в сидящих в темноте девочек, он поздоровался с ними, остановился у дверей и стал внимательно прислушиваться.
Оля продолжала свой разговор с Нюрой:
— Ты говоришь — кисет. Ну что ж... Это, конечно... Но мы же знаем, что ты не по своей воле.
— Ясно, — ухватилась за эту мысль Даша. — Чего ты, Нюра, в самом деле? Ты говори: согласна или не согласна?
— Я и сразу была согласна, — неохотно ответила Нюра, — только ничего я не знаю... Что ж мне теперь делать? Ну, буду я комсомолкой, буду с вами. Но ведь я же и так с вами. А потом что? Опять кисеты шить? — уже с досадой сказала она. — Вы ж объясните, что ж вы теперь сами делаете?
— А мы еще только сговариваемся, — боясь выдать свою радость, осторожно ответила Даша. — Мы еще сами ничего не знаем. Что нам скажут, то и будем делать. Может, куда пошлют, может, где оружие надо спрятать. Вон Оля рассказывала, что в городе такие хлопцы! Кто к красным прорвался, те на фронте.
— Да, — все еще прислушиваясь к чему-то, тихо сказал Степа, — только прорваться туда трудно...
— А девчата? — спросила Нюра.
— Есть и девчата.
—С винтовками?
- Да.
— Может, и правда, — задумалась Нюра. — А еще что?
— Еще? Вот Таня сказала мне: «Уезжай в свою станицу, собери самых-самых надежных хлопцев и девчат, таких, что против белых, что жизни своей не пожалеют. А работа найдется...» Мне здесь еще к одному человеку сходить надо. Тоже городской. Я уже с ним раз видалась, да только не успела все спросить. Может, завтра опять пойду к нему.
— К кому? — спросила Нюра.
— Этого сказать нельзя.
— Значит, опять не верите мне?
— Заладила свое. А ты не спрашивай. Так принято у комсомольцев.
Где-то поблизости залаяли собаки. Степа опять встрепенулся. Оля заметила его волнение.
— Что ты все слушаешь? — тревожно спросила она.
— Тсс... Не шуми...
Он еще постоял и стал рассказывать:
— Сейчас, один человек чуть не пропал. Иду сюда к вам мимо кладбища. Темно. И вот слышу шаги. Место глухое. Я остановился. Вдруг шум, крик, а потом с винтовки кто-то раз-раз! И побежали. Я тогда через забор да за могилки, в самую темь забрался и притаился. Опять кто-то бахнул с винтовки. Слышу, кричат: «.Обходи! Обходи с той стороны! Держи его! Лови!» Я догадался, что человека казнить вели, а он вырвался и убежал. Слышу—ходят кругом, ищут, ругаются, сернички зажигают. То ко мне ближе, то от меня дальше. Я лег, не дышу. Жуть берет. Потом стало тише, ушли... Что, думаю, делать? Вылезать или не вылезать? Подождал еще. Тихо... Я поднялся. Только хотел идти, вдруг слышу,—стонет кто-то да совсем близко. Я аж сел. Слушаю... Опять стонет. Я — к нему. Он замолчал, подумал, что я из тех, кто его ловит. Я еще ближе к нему подкрался, а он от меня, от меня, а сам вот-вот упадет. Раненый. Схватится за дерево, постоит и ковыляет дальше. Я шепчу: «Не беги, не беги, я не кадет. Не беги, пропадешь». Он остановился. Глянул я, а это...
— Кто же? — невольно вырвалось у девочек.
Степа молчал.
— Да не бойся. Нюрка ж теперь наша, — сказала Даша.
Степа еще помедлил. Потом присел и продолжал:
— Только смотрите, девчата, чтоб никому ничего! Понимаете? По-комсомольски. То был Илья Гаркуша, что еще весной с фронта пришел раненый. Помните? Когда наши отступали, он в тифу лежал. Вылечился. Его не трогали, а недавно взяли и посадили. Он хотел бежать из тюрьмы, а его поймали и приговорили к казни... Я его под руку взял, и мы пошли, а куда идти — сами не знаем. Гадали, гадали, путались, путались, да и пришли в одно место. А куда пришли — про то спрашивать не надо.
Он поднялся и стал бродить по сараю. В самом темном углу остановился, пошарил там что-то и позвал:
— А ну, идите сюда, девчата.
Те обступили его.
— Вот тут бы в стене дыру сделать, — сказал он. — Будет лазейка прямо на огород. Если нас кто-нибудь здесь захватит, мы — раз! и до свиданья. Ищи ветра в степи. Отверстие пробить, камышом прикрыть... Как думаете? И вот что надо сделать... Гаркуша хоть и спрятался, а кто его знает, что дальше будет. Надо его так укрыть, чтобы никто не нашел. И рану ею лечить надо. Сейчас, правда, мы ничего не выдумаем, а завтра я кой-что порасспрошу у людей, опять соберемся здесь и будем знать, как и что. Завтра приходите, девчата, сюда. Только ты, Нюрка, гляди теперь в оба. Ты теперь у нас, знаешь, кто? — Он лукаво посмотрел на нее и, склонившись к уху, прошептал: — Ком-со-мол-ка...
— Нy тебя! — смутилась Нюра и отвернулась.
Степа подошел к дверям, распахнул их и вдруг удивленно Крикнул:
— Глядите!
Все подбежали к нему.
Легкие белые хлопья бесшумно и обильно падали на землю, на плетень, на черные ветви акаций.
— Зима! — обрадовалась Нюра. Она выскочила во двор, схватила горсть снега, бросила им в Степу. — Вот тебе!
Через час, когда они, распрощавшись с Олей, шли домой, Степа говорил:
— Эге, на снегу нас теперь здорово видно.
Но скрыться было некуда. И долго еще маячили три темных фигуры по забеленной снегом станичной улице.