— Тетя! — Нюра резким движением скинула с головы платок, — а что вы раньше мне говорили? А что вы сказали про фенькину мать, когда ее арестовали? А разве не вы жалели, что большевистских жинок мало шомполами секли? А батю моего разве вы не бранили?
— А если красные не вернутся, и у кого ты опять жить будешь?— в свою очередь спросила тетка. — Ты меня не кори. А что, как я тебе опять пригожусь? Тебя с матерью кто спасает? Кабы не дедушка, чтоб с ней было?
Нюра нетерпеливо повела плечами, но тетка не дала ей говорить.
— Не тебе такие дела решать, —- погрозила она, — вырасти сначала. А у Дашки спроси, что я тебе велела. Не слиняешь, и ничего с тобой не сделается, и Дашке от того беды не станет.
— Сами спрашивайте.
— Вот, вот, — с укором сказала тетка, — это такое твое спасибо? Хорошая ты у меня племянница...
Она с трудом сдерживала гнев, и Нюра это видела. Но ей нисколько не было жалко тетку,—наоборот, та стала ей еще противней. Захотелось еще сильнее досадить ей. Но неожиданно открылась дверь и вошел дед Карпо. Не снимая папахи и даже не стряхнув с себя снега, он сел на скамью.
— Ну, здравствуйте, — помолчав, сказал он.
— Здравствуйте, — тихо ответила Нюра. Дед поднял глаза. Он давно уже не видел ее, а если и встречал, то не особенно к ней приглядывался.
— Когда ж ты успела вырасти? — наконец, сказал он.
На короткую-короткую минуту в его глазах даже мелькнул добрый огонек, но тут же он нахмурил брови и снова стал глядеть себе под ноги.
— Как живете? Как здоровьице ваше? — заискивающе спросила тетка. — Может, чайку вам скипятить?
Дед точно и не слышал ее, продолжал сидеть хмурый.
— Ну-ка, — вдруг обратился он к Нюре, — пойди погуляй.
Нюра молча покосилась на него, на тетку и вышла из хаты. «Скрывают что-то», — поняла она и, остановившись в сенях, стала прислушиваться. Но как ни напрягала она слух, не могла уловить ни одного слова. Тогда она выбежала во двор и подкралась к окну. Но здесь и вовсе ничего не было слышно. Не утерпела и осторожно заглянула в стекло. Дед сидел по-прежнему на скамье и, постукивая ребром руки по столу, что-то сердито говорил тетке. Та стояла неподвижно, внимательно слушала, и вся фигура ее выражала тревогу. Боясь быть замеченной, Нюра отошла от окна, стала искать глазами Дашу, но раскрылась дверь и раздался голос тетки:
— Иди, дедушка тебе что-то скажет.
Дед стоял посреди хаты. Нюра сделала к нему шаг и здесь впервые заметила, что она уже выше его ростом. Даже папаха не спасала его. «Дед-горобец», — вспомнила она, и ей стало приятно, что его так дразнят.
— Собирайся, — сказал тот, — довезу до хутора, — и вышел из хаты. Нюра испытующе посмотрела на тетку, та пояснила:
— Дедушка скоро заедет за тобой, у него еще дела есть. Видишь? А ты говоришь, что он неласковый. Это он только с виду хмурый. Собирайся.
— А почему меня за дверь попросили?
— Все тебе знать надо. Почему да отчего... Дело у него было, говорили мы тут... Весна подходит, хлеб надо сеять...
— А при мне нельзя про хлеб говорить?
— Вот пристала!
— Знаю я, про какой вы хлеб говорили.
Однако, Нюра все же была довольна, что представился случай уехать на хутор. Хоть и небольшая была радость сидеть в одних санях с дедом, она все же согласилась ехать. Вскоре к воротам рысцой подбежали кони, она уселась позади деда, и сани тронулись. «Как же я Даше ничего не сказала?» — спохватилась Нюра, но было уже поздно об этом думать.
Кони косились на снег, но бежали дружно. Нюра посмотрела по сторонам. На улице играли мальчишки. Они сбивали палками с деревьев снег, и он осыпался сверкающей пылью.
Дорога была давно знакома. Вот и степь, и курган. Теперь он, как огромная белая папаха, стоял на пути. А вот и балка... Здесь остановили их когда-то незнакомые люди... большевики. Было страшно. «А теперь я, может быть, и не испугалась бы,— подумала она. — Тогда было хорошо, ничего я не знала, играла с Фенькой...» И вдруг встрепенулась вся. «Фенька... что она мне теперь скажет?» И уже всю дорогу не могла оторваться от этой мысли. Хотелось, очень хотелось увидеть подругу, но предстоящая встреча и радовала, и пугала. Мысли ее оборвал дед:
— Батьку ждешь? — неожиданно спросил он. Голос его был так суров, что Нюра невольно вздрогнула и посмотрела вокруг себя. Всюду лежала безмолвная белая степь, только на горизонте серели еле различимые тополя да какая-то птица черным крылом чертила белесое небо.
Дед оглянулся, и они встретились глазами. Прошло несколько секунд. Дед остановил коней. Нюре стало страшно, она впилась руками в сани, но все же ответила:
- Жду.,.
Дед еще раз поглядел на нее, потом медленно отвернулся и отпустил вожжи. Кони тронули шагом.
— Ну, жди, — наконец, тихо выговорил он.
И оттого, что нельзя было понять, ласково или сурово он это сказал, Нюре стало еще страшней. Не отрывая взгляда от спины деда, она незаметно отползла к самому краю саней. Но дед сидел неподвижно и угрюмо молчал. И только когда миновали запушенный снегом мостик и уже ясно вырисовалась застывшая в неподвижности ветряная мельница, она успокоилась и подумала даже: «А чего ж я боялась?» И тут только сообразила, что дед с ней, пожалуй, и не справился бы. А когда въехали в хутор, она даже улыбнулась. «Ох, и дура я», — упрекнула она себя. С жадностью всматривалась в родные места. Здесь она летом гуляла с Феней... А вот и старая груша, а вот и хата Марины... Кони вдруг стали.
— Слезай, — сказал дед.
Нюра быстро выпрыгнула из саней, бросила коротко: «Спасибо вам» — и побежала домой. Дед отворил калитку и пошел к Марине.
XXXVIII
Приезду Нюры мать обрадовалась и даже обняла ее. Нюра этого не ожидала, она уже отвыкла от ласки, и не нашлась, как ответить на нее.
Поговорили немного, и каждый ушел в свои думы. Мать достала из печки борщ, молча поставила его на стол. Нюра села, взялась за ложку, но молчание стало тяготить ее. Она спросила:
— Что вы, мама, такая скучная?
В другое время Карповна или не ответила бы, или сказала бы что-нибудь резкое, вроде того, что: «Гляди в тарелку, не твоя печаль», но на этот раз она вздохнула и пожаловалась:
— А чему же радоваться? Живем, не знаем, что будет завтра. А эта, — она показала рукой в окно, и Нюра сразу поняла, что речь идет о Марине, — теперь совсем на меня волком смотрит. Ходит хмурая, рвет и мечет, и прямо не подступись к ней. Праздники подошли, завтра кутью варить, Христос рождается... Она к празднику и печет и жарит. Гостей, что ли, ждет? Не пойму. Только ходят к ней казаки да по-за уголками шепчутся... Костик недавно был. И папаша наш чего-то засуетился и такой ходит грозный... Не знаю что...
— Он прямо к Марине во двор и пошел, — сказала Нюра.
— Вот видишь! — еще больше встревожилась Карповна. — Вот видишь! Что-то есть... Что-то есть, дочка, и боязно мне так, что и никогда так не было. Может, красные верх берут. Не знаю. Что оно будет? Лежу ночью и думаю. Иногда до света думаю. И про батьку твоего, прости ему бог, тоже думаю... И про тебя, дурочка, думаю. Что за жизнь, как дальше жить?
Нюра не спускала с матери глаз.
— А ты только и знаешь, что меня попрекать, — закончила та. — Тебе что мать, что чужая...
— А что случилось, мама? — спросила Нюра.
И вдруг вспомнила, как дед о чем-то таинственно шептался с теткой. Нюра рассказала об этом и, видя, что с матерью сегодня можно разговаривать мирно, спросила осторожно:
— Про Феньку вы ничего не знаете?
— Жива твоя Фенька. Ты лучше мать жалей. Мне, может, хуже, чем ей, приходится.
Но тут же она вдруг взволнованно добавила:
— Рыбальчиху засадили... забрали... И чего забрали? Ну, что она? Что она кому сделала?
Она встала, бесцельно подошла к окну и снова села.
— Я уже и сама подумала: как же будет жить твоя Фенька? Смотрю — живет. Выйдет во двор, птицу кормит... А лошадь и корову у них уже давно забрали. Кто забрал, люди не видели, а по хутору шепчут, что не иначе, как Алешка Гуглий. От того бандита всего ждать можно.
Нюра не узнавала мать. Не она ли сама донесла на Рыбальчиху? Не она ли гнала со двора Феню? Не она ли во всем потакала Марине? А теперь?
И стало ей вдруг радостно. Она вскочила:
— Мама, вы теперь не будете за кадетов? Вы теперь не будете батю бранить? Вы знаете, мама...
Она уже готова была всё-всё рассказать ей, даже про комсомол. Вспомнила, как Даша со своей матерью живут дружно, как ничего они не скрывают одна от другой. И самой захотелось так. В пылу откровенности, радуясь, что наконец-то с матерью можно говорить по душам, она простодушно сказала:
— Эх, мама, мама. Кабы вы раньше так... Вы бы фенину мать не выдали.
И тогда произошло то, чего Нюра как раз и не ожидала. Первую минуту Карповна сидела спокойно, точно и не слышала нюриных слов, потом вскочила, как ужаленная, и крикнула:
— Чтоб ты мне про это не смела и говорить! Кто тебе наврал? Когда я Рыбальчиху выдала? Что ты мне ею глаза колешь? Мать я тебе или кто? Хочешь, чтоб за косы тебя оттаскала? Выбрось, дура, из головы. Слышишь! И чтоб ты не смела из себя большевичку строить. Не хочу ни твоих красных, ни твоих белых. Пропади вы все пропадом!
Она хлопнула дверью и выбежала из хаты. Нюра стояла растерянная, ничего не понимая, и, наконец, тихо прошептала:
— А я ей чуть и про комсомол не рассказала...
Утром Нюра вскочила чуть свет. Поминутно бегала к калитке, ждала — когда же, наконец, появится Феня, и вдруг заметила, что на дверях фениной хаты висит замок. Бросилась было к матери, сказать ей об этом, но раздумала. Стала ждать в надежде, что Феня вот-вот вернется, но так и не дождалась.
Карповна принялась убирать хату к «святому христову вечеру», когда за ней прислала Марина.
У Марины Карповна пробыла весь день, до самых сумерек, ощипывала гусей и кур, таскала воду, чистила картошку, стирала. Вернулась злая, как никогда, и Нюра уже боялась подходить к ней. Мать заговорила сама: