— Здешний?
— Нет. Из Стеблиевской. Степу туда коммунист посылал, он с ним и вернулся. Не иначе, как там тоже ячейка есть. Ты думаешь, только у нас комсомольцы?
Вечером, перед тем как пойти к Оле, Нюра решила повидаться с Галей. Шла по улице и думала; «Хорошо, когда есть подруги!» Невольно вспомнила Лелю, Симочку, Раю, Мишку. Что теперь ей они? Собирались, болтали чепуху всякую, сказки рассказывали, про хлопцев шептались — кому кто нравится, кто за кем ухаживает, в офицеров рядились... «А теперь собираемся и говорим про что-нибудь такое, про дело, про комсомол, а не то, что про бантики да про хлопцев».
Она еще бодрее зашагала по улице и опять принялась беседовать сама с собой. «И в школе не буду бояться, и Таисии, если что скажет, молчать не стану». Шла и сама удивлялась — откуда такая бодрость, такая радость? «Может, и батя скоро вернется... Тогда посмотрим!» — И захотелось вдруг петь, смеяться. «Точно праздник нынче», — пришло ей в голову.
Еще раз спокойно посмотрела вокруг себя и увидела идущего ей навстречу Федю Тарапаку. Он приветливо поздоровался и вдруг напрямик сказал:
— Я уже за белых не стою. Батька—тоже.
Это было так неожиданно, что Нюра не нашлась что ответить. Простой и откровенный, Федя не умел таить своих мыслей.
— Чорт их дери! У своих же коней берут. Юрченко на нашей Ласточке по всей станице гарцует и людей не совестится. Все равно я Ласточку у него возьму. А ты куда идешь?
— Так... Никуда. Гулять вышла...
— Ну, и я с тобой.
Он пошел рядом.
— Тебе политика нравится? — спросил Федя.
— Какая политика?
— Говорить про политику, про белых, про красных, про немцев. Мне интересно. Тут новый гимназист есть — Скубецкий. Не видала? Он хоть в седьмом классе, а со мной подружил. Башка у него! Ух, и башка! Сцепятся в седьмом спорить про политику, а он не встревает, молчит, а потом как что-нибудь скажет, так по его и выходит. Мишка его не любит, говорит, — «большевик, комсомолец», а я наверняка знаю, что не комсомолец.
— Откуда знаешь? — осторожно спросила Нюра.
— Сам он мне говорил. Только говорил так, чтоб люди не знали. Я б, говорит, пошел в комсомол, да приехал из города, а тут его нет. А может, и есть. Кабы знал, где он есть... И меня подбивает. «Видишь, Ласточку у тебя взяли, офицерье что хочет, то и делает. Давай, говорит, вместе за советскую власть».
— А ты уже и всем разболтал? — строго спросила Нюра.
— Почему так думаешь?
— А мне ж говоришь.
Федя смутился.
— Ей-богу, никому не рассказывал! — вдруг с жаром воскликнул он. — А тебе сказал потому, что ты...
Опять смутился. Нюра повернулась к нему.
— Чего же замолчал?
— Да ну тебя! — добродушно засмеялся он. — Я раз нацепил кинжал, а мне навстречу Олька Гнездюкова. Я как гляну на нее! А она в сторону. Я тогда красных не любил. А про Скубепкого я сказал — не знаю, почему... Батька ж твой у красных, вот я и сказал. Не будешь же звонить по станице?
— Ясно — не буду.
Она подумала и сказала:
— Мне хочется, чтобы хорошо было, чтобы люди жили не так. А тебе хочется?
— Мне не по душе, что придет какой-нибудь Юрченко и грабит. Я не хочу, чтобы была такая власть. Мне белые не нравятся. Я думал, — казаков красных не бывает...
Нюра слушала его и гордо улыбалась. «Значит, я не дура, — думала она, — мне же видно, что Федька говорит, как маленький».
— Ты, Федя, хороший хлопец, — сказала она тоном старшей.— Мне нравится с тобой дружить. Только ты раньше веселей был, стихи, прибаутки говорил. Ты теперь тоже веселый будь. Только никому не болтай про комсомол, про Скубецкого. Он хороший, Скубецкий, а?
— Мозговитый хлопец. Ей-богу, мозговитый! — искренне ответил Федя. — Вот увидишь — он комсомол устроит!
Нюра улыбнулась. Ей было приятно, что Мишка со Скубецким не в ладах, — это еще больше поднимало Скубецкого в ее глазах.
— Ну, я к Гале, — уже не нашла она нужным скрывать этого от Феди. — А ты приходи к нашей калитке, поговорим.
Федя с благодарностью пожал ей руку и не знал, что бы такое сказать, чтобы ей было приятно. Подумал и сказал:
— А с Лелькой я теперь и здороваться не стану.
Они расстались. Нюра завернула за угол.
Гале она прежде всего рассказала о Фене, о том, что сегодня надо обязательно собраться, о своем разговоре с Федей и о Скубецком. Галя слушала внимательно и отвечала так, будто она уже самая опытная комсомолка. Нюра невольно засмеялась.
— Чего ты? — спросила та.
— Ничего. Весело мне. Помнишь, как ты говорила: «Попробую в комсомоле». Попробовала? Не скушали тебя? Косу не отрезали? Сажей морду не намазали?
— Вот глупая! Я и не думала этого. Я только думала, что девчат не берут.
— Врешь! Боялась.
— Ну, боялась, а теперь не боюсь. Знаешь, — вдруг, выпрямившись, сказала Галя, — пускай мне, что хотят, говорят: «Сделай то, сделай это», — все сделаю. У меня так сердце горит! А мама одна? Сколько людей погубили! За что? Что люди хотят земли? Что люди хотят кушать? Что люди хотят, чтобы власть была наша?
Нюра глазам не верила.
— Ох, и большевичка ж ты! — невольно вырвалось у нее.
— А я и была большевичка, только ничего не знала. Тебе Даша не рассказывала, что к нам коммунист приходил? Ох, и понятно ж он говорил! Вот, Нюра, интересно было! Потом мы его спрашивали и про то, и про другое, а он нам так ясно все говорил! Только я не все запомнила. Трудно все сразу. А такой хороший! Сначала мы стеснялись, робели. Хлопцы с ним говорят, а мы сбились в кучку и сидим. Оля первая начала. Потом Дашка осмелилась, потом я.
Нюра позавидовала, что не пришлось ей побывать на этом собрании. Договорились обязательно всем встретиться вечером и разошлись. Домой Нюра шла все с тем же радостным и бодрым чувством.
XLII
Вечером Нюра собиралась к Оле. Ей хотелось поскорее договориться, как быть с Феней. Шла с предосторожностью. Уже давно договорились комсомольцы приходить к Оле поодиночке и так, чтобы никто не видел, но это было нелегко. Пойти засветло — кто-нибудь встретится, а позже по улицам разъезжают патрули. Лучшим временем были сумерки, а сегодня, кстати,, повалил снег и закрутил ветер. У тетки можно было уже и не отпрашиваться, — она присмирела, не придиралась, только настороженно поглядывала по сторонам да прислушивалась.
Вся запорошенная, точно белая снежная кукла, Нюра благополучно добралась до олиного двора. Напротив, через улицу, кое-где в хатах замерцали огни, но свет еле-еле пробивался сквозь снежную мглу. Нюра направилась прямо к сараю. Ветер намел к дверям высокий сугроб, и она с трудом приоткрыла их, вошла, стряхнула с себя снег, зябко поежилась.
«Кажется, рано явилась я», — подумала она и выглянула во двор. Снег все падал и падал. «Вот Олька какая! Не могла у ворот меня встретить».
Подождала еще немного и побежала к хате. Постучала. Никто не отозвался. Постучала громче. Пожала плечами.
— Ушли, что ли?
Заметила чью-то крадущуюся фигуру. Узнала Степу, бросилась за ним, тихо окликнула. Он оглянулся, сделал знак рукой, и они вошли в сарай.
— Оли нет, и никого нет, — шепнула Нюра.
— Знаю. Скоро не придет. Она там...
Нюра сразу поняла, но чтобы проверить себя, спросила:
— У коммуниста?
— Да...
— А бабушка?
— В церкви,
Степа тоже стряхнул с себя снег. Они сели рядом, и Нюра торопливо рассказала о Фене.
— Ничего, — подумав, успокоил Степа, — устроим. Я знаю...
— Здесь, у Акимовны? С Олей?
— Нет. У меня.
— У тебя?
Нюра знала, что Степа сирота и живет у своей дальней родственницы, глухой и уже не способной к труду старухи.
— Выдумал тоже, — сказала она, — у тебя не годится. Люди узнают.
— Никто не узнает. Будет сидеть в хате.
— А кушать?
— И кушать будет.
— Ты, я вижу, богатый...
Он обиделся.
— Что ж, по-твоему, мне ей и куска хлеба жалко?
Помолчали. Степа встал, прошел в угол сарая, где по его совету уже давно была проделана лазейка на огород, повозился там и сказал;
— Это верно: Фенька у нас не раздобреет. Если б таких людей поискать, кому нянька нужна...
— Тоже радость... А кто ж ее возьмет? Мать арестованная, никто не захочет.
— Погоди. Придумал! Кирееву, учительницу, знаешь? Клавдию Владимировну, что в очках ходит? У которой на квартире новый гимназист стоит? Вот ей нужна прислуга. Она мне еще недавно говорила: «Степа, не найдешь ли мне девчонку?» Она, по-моему, женщина хорошая, обижать не станет. Семья три человека — она, отец у нее есть, старик, дочка лет шести. Муж давно помер. Вот и устроим твою Феньку.
— Погоди, погоди, — взволнованно спросила Нюра,—ты про какого гимназиста говоришь? Про Скубецкого, что ли?
— Ну да. А ты и фамилию знаешь?
Она рассказала ему свой недавний разговор с Федей.
— В комсомол хочет? — заинтересовался Степа. — Что ж, нам наруку, только надо посмотреть, что за хлопец. Новый он здесь, никто его не знает. А Федька... Это такой, что не очень верь ему. Давно он с кинжалом ходил, как индюк? Давно он кричал; «Я — казак! Всем большевикам кишки выпущу!»
— Да это он так... с большого ума. Он, ей-богу, добрый. Теперь и батька его не такой.
— Да ну их! — Степа махнул рукой. — Ласточку у них забрали, так, подумаешь, — уже и большевиками стали. А верни им коня, они опять за белых будут.
— Не знаю, — задумалась Нюра. — Только Федька, по-моему, хлопец ничего. Он не продаст.
— Федьку я не боюсь, — согласился Степа, — отца его боюсь. А Федька что? Как отец, так и он. Вот новые хлопцы у нас — Сенька Михайлов, Тарас Дорошенко, Илья Кочура! Это комсомольцы! Теперь нас, Нюра, уже сколько! А! Считай: ты, Оля, Даша, Галя, я и эти трое. Дивизия! Четыре бойца, четыре сестры милосердные! — захохотал он.
— Чего там сестры, — обиженно возразила Нюра. — Может, мы еще что-нибудь сделаем. Я вот как на хуторе была, так всё думала: что мы всё только говорим да разговариваем, а дела не видно. Вы тут без меня хоть бумажки по станице бросали, с коммунистом говорили, а я что? Вот сидим мы с тобой сейчас, а там, может, где-нибудь бой идет. Комсомольцы на фронте. Или вон в городе, Оля рассказывала, оружие собирают, арестованных освобождают... Давайте оружие собирать! У моей тетки кинжал есть, наган есть. Как ее муж помер, так она спрятала наган в скрыню. Я принесу, вот увидишь принесу.