—■ Такое случилось! Такое случилось!—тревожно шептала Даша.—Где б нам поговорить, чтоб люди не видали? Идем за сарай- Да ты что в одном платье выскочила? Простудишься. Накинь на себя что-нибудь.
— Ничего...
— А я говорю—накинь!—строго приказала Даша.
— Вот командирша,—рассердилась Нюра, но все же послушалась, сбегала в хату, набросила на себя платок.
— Слыхала с вечера ' выстрелы?—поминутно оглядываясь, говорила Даша.—Это за нашими гонялись! Они оружие добывали. Уже два квартала пробежали, а тут хватились казаки и давай в погоню! Наши—через садки, через огороды, чужими дворами! Не знаю, все убежали, или не все, только на зорьке пришел к маме федькин отец Игнат Тарапака и сказал, что Ко-чура у него в хате прячется. Он ночью к нему во двор заскочил, а собаки лай подняли. Игнат выбежал, а это Кочура в конюшне у него притаился. Игнат хотел зарубить его, а Кочура и объяснил—я, мол, прячусь. Так, мол, и так. А тут опять по станице скачут, ищут. Ну, Игнат пожалел и не выдал его. Зарыли они винтовки там же в конюшне, а на зорьке Игнат говорит маме: «За Кочуру не беспокойтесь». И ушел. Мама не знала ничего, не поняла. Тогда я схватила шаль и побежала к Игнату. Там мне Кочура и рассказал все. А Кочура говорит: «Я его нарочно послал к твоей маме, чтоб ты догадалась, а то не знаю—можно выходить на улицу или нельзя, поймали кого
из наших или не поймали». Понятно тебе? Теперь давай все узнаем и скажем Конуре, можно ему выходить или пусть еще сидит у Игната. А Федька все мне: «Видишь, мой батька какой!» А про винтовки он тоже ничего не знает.
— Как же нам быть теперь?—заволновалась Нюра.
— А ты не дрожи. Ты аж побелела!
— А если Ольку схватили? А если Степу? А если Тараса и Сеню? Побежим к бабке Акимовне!
— Нельзя, Нюрка. Не так надо. Иди в школу. Атаман, наверное, уже всё знает, и Костик знает. Лелька и Райка придут и начнут хвалиться, а ты слушай, а сама в книжку гляди. А может, еще кто из девочек знает, а я на базар пойду, там хоть и набрешут, а все-таки что-нибудь и узнаю. И тетка твоя с базара вернется—ты слушай, что она расскажет.
Нюра задумалась.
— Я боюсь, Федька чего-нибудь наболтает. Он такой, как телок. Сейчас же Скубецкому все доложит.
— Нет. Отец ему сказал, чтоб язык крепко держал...
Едва Нюра вернулась в хату, как пришла с базара тетка.
— Кого-то ловили ночью,—еще не успев скинуть с себя кожух, сказала она.—В гарнизоне оружие пропало. Часового связали, в рот тряпку запихали и унесли не знаю сколько—не то десять, не то двести винтовок. Разное говорят люди. Костик бесится. Юрченко чуть часового не застрелил. Посадили того часового, судить будут. Пропал человек!
— А кто же это оружие унес?—спросила Нюра и зевнула, чтобы показаться равнодушной.
— Не выспалась?—сердито пробурчала тетка.—Легла с петухами, и все тебе мало.
— Да ночью не спалось...
— Больше б работала, так и спалось бы. Принеси соломы. Чего до сих пор печь не затопила? Человека сгубили и попрятались, как мыши...
Нюра насторожилась.
— Разве никого не поймали?
—■ Поймаешь их, дьяволов...
И сразу отлегло от сердца. Не утерпела и, как маленькая, вприпрыжку, помчалась за соломой. «Эх, Дашки не видно! Обрадовала бы ее!» Вернулась, затопила печь, умылась, наскоро поела и побежала в школу. Даша была права: там Нюра сразу же узнала новости. Однако, и Леля, и Рая помалкивали. Нюра поняла, что это им дома наказали молчать.
В общем в школе Нюра не узнала больше того, что успела узнать от тетки. Из рассказов же девочек поняла, что, видимо, никто из ее друзей не схвачен. Одного она только не знала: что часовым стоял в ту ночь молодой казак Кузьма.
XLVI
Кузьма долго добивался доверия сотника Юрченко и делал это неспроста. Еще недавно он говорил ему с глазу на глаз:
— Ваше благородие, дозвольте мне быть вашим ординарцем... Вы же видите, як я стараюсь.
Юрченко ему тогда ответил:
— Видеть-то вижу, да ты мало злой. Мне не такого человека надо.
На другой же день Кузьма вымазал шашку куриной кровью и нарочно на глазах у Юрченко тщательно оттирал ее.
— Что это?—спросил Юрченко.
Кузьма притворился смущенным.
— Так... Ничего... ржа...
— Разве и ты вчера на глинищах был?—удивился Юрченко.
Вчера он приказал взводу зарубить за станицей схваченных у лимана двух казаков-большевиков. Кузьма промолчал, а потом сказал, не подымая глаз:
— А вы говорите, что я не злой.
Юрченко покосился на него, на шашку, ничего не ответил, но отошел—видимо, довольный.
Час спустя вахмистр сказал Кузьме:
— Их благородие тебя хвалит.
— За что?—насторожился тот.
— А бис его знае за що. Слышал я, как вин господину полковнику говорил: «Надежный казак». Тилько, по-моему, зря он тебя хвалит. Не туда твои очи глядят.
-— А ты знаешь, куда они глядят?
— Не знал бы—не говорил...
Вахмистр пробурчал еще что-то и отошел в сторону. Он был из той же станицы, что и Кузьма. Помнил, хорошо помнил вахмистр двух его старших братьев—Илью и Гаврилу, ушедших с красными партизанами. Помнил кое-что и Кузьма: сожженную отцовскую хату, растащенный скарб, избитых плетьми и шомполами невесток. Вставала в его памяти и большая хата вахмистра, окруженная тополями, и сарай с молотилками да косилками, и амбар под железной крышей; помнил и его самого, ходившего в станичных писарях. Не один кровный рубль тружеников-казаков прилип к его красной и потной ладони. Помнил Кузьма и страшную перекладину во дворе станичного правления, на которой тихо покачивался друг его раннего детства, чернобровый казачок Ивась. Сам вахмистр тянул за веревку, а потом, подбо-ченясь и скаля гнилые зубы, лихо оглядывал свою жертву. Помнили вахмистра и еще кое-кто из его одностаничников, силой загнанных в отряд сотника Юрченко...
И вот в ту ночь, когда комсомольцы готовились похитить оружие, на часах возле амбара, темневшего в глубине двора, стоял Кузьма. Он зорко следил и чутко слушал... А когда из-за
плетня донесся до него еле уловимый шорох, он понял, что это крадется Степа и, быстро сломав на дверях печать, открыл замок уже давно подобранным ключом. Десять винтовок и ящик с патронами стояли тут же за дверью. Он бесшумно вынес их и осторожно два раза кашлянул. Из темноты выплыла укутанная в башлык фигура, за ней другая—пониже, в черном платке на голове. Винтовки и патроны, в том числе и винтовка-самого Кузьмы, моментально исчезли. Минуту спустя Степа вернулся один. Кузьма быстро прикрыл дверь амбара, навесил на одно ушко замок, а ключ отдал Степе.
— Теперь вяжи,—прошептал он и, вынув из кармана тряпку, всунул ее себе в рот. Степа работал проворно. Когда рот был завязан, Кузьма повернулся к Степе спиной, но прежде чем тот начал вязать ему руки, выхватил кинжал и с силой ударил им себе в плечо. Степа чуть не вскрикнул от неожиданности и испуга. Ведь это в их план не входило. Кузьма, бросив окровавленный кинжал, лег прямо на снег, лицом вниз. Принесенной с собой веревкой Степа быстро вязал ему руки, а сам, склонившись к уху, шептал:
— Что ты сделал с собой? Может, уйдем вместе? Как же я тебя брошу?
Кузьма покрутил головой так решительно, что Степа невольно встал на ноги и, оглянувшись, быстро исчез.
Кузьма лежал и чувствовал, как мокнет под ним снег...
«Кажется, я себя чересчур ранил»,—подумал он и, стиснув зубы, стал чутко прислушиваться. Ни шороха, ни скрипа... Полная тишина. Только где-то далеко и назойливо затявкала собачонка. Лежал Кузьма минут двадцать. Было тяжело дышать, кружилась голова, уходили силы. Он слегка повернулся на здоровый бок и вдруг услышал чьи-то шаги.
«Сменять караул еще рано,—подумал он.—Кто же это?»
А это бродил по двору неугомонный вахмистр. Кузьма узнал его. «Ничего, хлопцы уже далеко,—успокоил он себя и улыб-нулся.—И эта не побоялась,—вспомнил он проворную фигурку в черном платке,—Не даром секретарем сделали...»
Вахмистр повернул в его сторону. Кузьма понял, что дальше молчать нельзя, и принялся стонать.
— Что ты там?—насторожился вахмистр.
Кузьма снова застонал и стих... Тут вахмистр и поднял тревогу. Но для комсомольцев все обошлось благополучно: слишком поздно спохватились казаки. Когда убегали, Кочура выхватил у Оли одну винтовку, другую чуть ли не силой отнял у нее Степа, и она, освобожденная от улик, домчалась до своего двора, сейчас же бросилась в сарай и стала поджидать товарищей. Один за другим прибежали все, за исключением Кочуры. По станице бежали они врассыпную, и Кочура, попав в кольцо облавы, принужден был прятаться в чужих дворах. Осторожно, чтоб не разбудить собак, он, как кошка, бесшумно перелез че-
рез плетни и, наконец, очутился в сарае у Игната Таранаки. Он притащил три винтовки—две своих, одну олину.
Отсутствие Кочуры тревожило комсомольцев. Через лазейку в стене Степа выбрался на занесенный снегом огород и, притаившись под сугробом, стал тщательно прислушиваться. Когда все смолкло, он вернулся в сарай и развел руками.
— Нет Кочуры! Что делать?
Судили-рядили, ничего не могли придумать. Винтовки и патроны зарыли в заранее приготовленную в сарае яму и прикрыли ее камышом. Ключ закинули в колодезь. Решили ждать утра. Перед самым рассветом разбрелись по домам, сговорившись собраться по условленному сигналу. Сигналом должен был послужить какой-нибудь знак, выведенный углем на стене церковной сторожки. Это поручено было Сене Михайлову.
:— Напишешь крест,—предложил ему Тарас Дорошенко.
Сеня поморщился.
— Не хочу крест.
— Так чудак! Крест—такой знак, что никто не обратит внимания. Да еще у церкви.
— Все равно не хочу,—заупрямился Сеня.—Знаете, что я напишу?—он подмигнул друзьям:—напишу цифру восемь. Нас в ячейке как раз столько же. Поняли?
Это всем понравилось.
— Боевая восьмерка!—улыбнулся Степа.
Когда Оля пришла в хату, бабушка Акимовна еще не спала. Не зажигая огня, она сидела на кровати. Оля ждала, что она что-нибудь скажет, но Акимовна молчала. В планы ячейки она, конечно, не была посвящена и ничего не знала. Знала одно: есть у нее сын-коммунист, есть его товарищи, есть комсомольцы. Только один короткий вопрос задала она: