Юрченко бросается в комнату за наганом, натыкается на Мишку.
— Что? Что?—испуганно шепчет тот.
Иван Макарович опускает руку в карман. Теперь наган всегда при нем. Звуки на улице становятся ясней, слышно, как по грязи чавкают подковы, доносятся сдержанные голоса.
•—■ Кто?—испуганно кричит в темноту Охрименко и на всякий случай открывает калитку.
— Запри!—'строго приказывает Иван Макарович.
Охрименко не решается отрезать себе путь к отступлению и только слегка прикрывает калитку.
—- Кто?—кричит он, и голос его дрожит.—-Не иначе как целая сотня!—шепчет он выбежавшему на крыльцо Юрченко.
— А ты кто там?—доносится с улицы голос и вслед за этим чья-то грубая брань.
•— Свои!—вдруг радостно сообщает Охрименко, и Юрченко бросается к калитке.
В темноте уныло движется конная сотня, слегка погромыхивая, с трудом ползут по грязи орудия. У калитки из темноты вырастает всадник.
— Что за люди?—строго спрашивает он.
Юрченко замечает на его плече тускло сверкнувший погон и облегченно вздыхает. Появляется в калитке и Садыло.
— Где ж вас всех, бог вам помощь, разместить?—по-хозяй-ски спрашивает он офицера, пытливо вглядываясь в него.
— Не до ночлега нам, — коротко отвечает тот и отъезжает от калитки. В темноте сотня продолжала двигаться дальше.
— Отступают,—шепчет Садыло и опять вздыхает.
— Драпают,—развязно и желчно отвечает Юрченко и сует в карман наган.
... А на самой окраине станицы, у дверей низенькой хатки, приютившейся над глубоко промытым дождями овражком, прижавшись друг к другу, стоят Оля и Акимовна.
— Бабушка, слышите?—после каждого орудийного раската спрашивает Оля.—Неужели ж наши?
— Тихо, деточка,—Акимовна гладит ее по голове,—то тебе батька голос свой подает. Слышишь—какой ѵ него голос стал гремучий? Не тревожь себя, не волнуйся, пойдем спать.
Но она сама не может оторвать глаз от вспыхивающих в черной ночи зарниц и, как зачарованная, слушает суровые, но несущие радость, грозные рокоты орудий.
Не спит и нюрина тетка—ворочается, вздыхает, крестится в темноте.
— Владычица-богородица,—шепчет она,—и что это на свете творится!
Нюра слышит ее вздохи, и сердце ее неугомонно колотится. «Неужели скоро конец всему? Неужели скоро будем жить, как люди?» И ей представляется: идет она по улице, с нею Даша, Оля и все ее товарищи, а вокруг много народа, и вое говорят: «Глядите, глядите, это комсомольцы!» А девчата и хлопцы подходят к ней с просьбой: «Пиши и нас в комсомол». «А где же вы раньше были?»—укоризненно говорит она. Или вот: приезжает она на хутор с отцом,—а у калитки стоит бледная, перепуганная Марина...
— Проклятая!—невольно вырывается у Нюры.
— А?—вздрогнув, спрашивает тетка.—Ты еще не спишь?
— А вы чего не спите?
«Батьку ждет», — с досадой думает тетка.
... А в это же время на хуторе в своей хате, у раскрытой форточки, стоит в одном белье дед Карпо. В темном углу, свесив с кровати худые и длинные ноги, сидит его высохшая, как мумия, старуха. Дед на цыпочках старается дотянуться до форточки и жадно слушает. С каждым ударом орудий он спрашивает:
— Чуешь, CTapà?
—- Ничего не чую, — отвечает та.
Дед знает, что она туга на ухо, и все-таки снова упрямо спрашивает:
— А теперь?
— Ни... И теперь не чую.
... У ворот, где живет Марина, стоит тачанка. На тачанке Костик и Таисия Афанасьевна. Марина взволнованно крестит их и в последний раз обнимает.' Тачанка трогается, вязнет колесами в липком грунте, кони с трудом тянут ее.
Притаившись за окном, жадно смотрит на улицу Карповна.
— Лишь бы до Крымской добраться,—низко надвинув папаху и кутаясь в бурку, шепчет Костик,—а там как-нибудь поездом до Новороссийска—и дальше.
Таисия Афанасьевна знает, что значит «дальше». Это—Дарданеллы, Турция, чужие страны... Она молчит, оглядывается. Завтра придут ученицы в класс, а ее не будет.
... А в станице под камышовой кровлей покосившейся и точно вдавленной в землю хатенки сидят Кочура и Степа. Жарко шепчутся.
— Выхода надо нам повидать.
— Непременно. Завтра надо.
—■ Винтовки пора бы выкопать, смазать.
— Ага...
— Быхов говорил—Кузьма уже поправился.
— Себя не пожалел, кинжал аж до кости вогнал...
— Вахмистр наклепал на него Юрченко, а то, может, и не присудили бы к расстрелу... А ты знаешь, кто его выручил-то? Свои же казаки.
* >* *
... Утром Нюра побежала в школу, но не прошло и часа, как она вернулась домой.
— Таисия Афанасьевна не вышла на уроки. Райка сказала, что больна,-—сообщила она тетке.—Учителя пособрались в учительской, шепчутся. И Лелька в школу не пришла.
А тетка уже успела побывать на базаре и вернулась оттуда туча тучей.
«Пойду кликну Дашу,—решила Нюра,—Может, Оля что-нибудь уже узнала... Скоро наши придут... Тут теперь всем' работы!»
Но не успела она выбежать во двор как столкнулась с Феней. И радостная, и испуганная, Феня бросилась к ней.
— Ой, я к тебе, Нюрка!—зашептала она, задыхаясь от быстрой ходьбы.—Хозяйка послала меня к Мозгалеву... в лавку... Иду я через площадь и вдруг вижу—мама! Я аж вскрикнула. И мама вскрикнула. Я к ней бросилась, а меня казаки не пустили. Гляжу я—ведут их человек двадцать. Лопаты у всех в руках. Окопы рыть послали. Я бегу сзади, чтобы еще хоть одним глазком увидеть маму, а их посадили на фуры и коней погнали. Не знаю—Клавдия Владимировна отпустит меня сегодня или не отпустит. Не отпустит—все равно убегу. Надо нам, Нюра, что-то делать. Надо всем до кучи собраться.
— Соберемся вечером, поговорим. Иди пока.
Она проводила Феню до калитки и вернулась в хату. К обеду приехала из хутора Карповна. На ней лица не было.
— Что с вами?—испугалась Нюра.
Карповна рассказала, что в хуторе все вооружились, что даже дед Карпо выехал на боевом коне. «И такой суровый! И такой суровый!»—вздыхала она.—А Алешка Гуглий подобрал себе компанию—человек десять, и разъезжает по хуторам, грабит, убивает и сжигает большевистские хаты, не щадит ни детей, ни женщин. Марина угнала куда-то своих коней. Фенькина хата стоит раскрытая, окна выбиты, рамы выломаны.
— А Феня свою мать видела,—сказала Нюра.
Карповна вздрогнула. Опять встал перед ней призрак страшного часа, когда ее спросят: «А ну, скажи, как ты Рыбальчиху выдала?»
Под вечер Карловна снова вернулась на хутор, но не успела добраться до своей хаты как увидела группу казаков и казачек, столпившихся возле хуторского правления. Подстегиваемая любопытством, она не утерпела и поспешила туда же. Подойдя ближе, обомлела. На дереве, что стояло тут же у ворот, висел знакомый ей пожилой казак Левченко. Голова его с уже седеющей широкой бородой опустилась на грудь, руки были скру-18а
чены за спиной тонким кожаным ремешком. Тут же, недалеко от дерева, лежала на земле лицом вниз жена Левченко. И только потому, что изредка вздрагивали ее плечи, Карповна поняла, что она жива.
-— Боже ж милостивый'—-невольно вырвалось у Карповны. Она со страхом посмотрела на окружавших ее людей, словно ища у них ответа. Уже много лет она знала казака Левченко, знала, что он не большевик, что только сыновья его Андрий и Микола добровольцами ушли в Красную Армию.
Раздвигая толпу локтями, протиснулся вперед дед Карпо. Лицо его было перекошено злобой.
— Уберите ее,—он показал рукой на жену Левченко и, повернувшись, вдруг встретился глазами с Карповной.
Та невольно потупилась и подалась назад. Дед ей крикнул:
— Погоди; Стой!
Карповна похолодела вся.
— Хоть ты мне и ридна дочь,—сказал он нарочито громко, так, чтобы его все слышали,—но запомни, что и твий Степан будет на таком же суку болтаться. Сыны его Кубань прода-лы,—он показал на повешенного,—и твий такий же христопродавец. Иди, чтобы я тебе не бачил бильше!
Перепуганная насмерть, Карповна прибежала домой, заперлась в хате, схватилась за голову.
■— Боже ж мой, боже ж мой! Что ж они, зверюки, делают! Отец родной, как палач, людей вешает! Так будь же ты...
С ее языка чуть не сорвалось «проклят!», но она испугалась этого слова и не произнесла его. ч
— Не отец ты мне, не отец!—нашла она, наконец, выход своему чувству.—Лучше бы меня волк породил, чем такой батька. Нет, видно, правду мне Степан говорил...
Весь вечер она сидела одна, забытая всеми. «Хоть бы Нюрка здесь была...» вздохнула и вытерла набежавшие слезы. «Хоть бы красные, что ли, пришли, бог с ними...»
И, как всегда, вспоминая о красных, вспомнила она и Ры-бальчиху.
— За что ж я ее на мученье отдала?—с раскаянием вскрикнула она.—Прости меня, боже, прости... Чем же мне ей помочь?
Долго думала Карповна. Пришла в голову ей мысль, но не сразу она решилась. Несколько раз взвесила все и, наконец, накинув на себя шаль, пошла к Марине. Переступила порог— и оробела. Марина сидела, крепко сжав губы, обожгла ее взглядом.
«Чистая змеюка»,—подумала Карповна и сказала тихо:
— Вечер добрый...
—■ Радуешься, что красные близко?—Марина встала.
— Что за радость? Боюсь я... И вам, я вижу, несладко...
Будет и мне, и вам беда... 4
Опасаясь выдать свои настоящие мысли, Карповна напрягала всю волю, чтобы казаться искренней.
— Надо Рыбальчиху вызволить,—осторожно начала она,—а то как бы она потом не указала на нас. Вам это нетрудно сделать, попросите атамана, попросите Ивана Макаровича, только сделайте так, чтобы Рыбальчиха знала, кто за нее заступился. А я, если красные придут, скажу, что это вы за нее заступились. Мне ж поверят, если Степан вернется. И помочь Ры-бальчихе надо. Глядите, хата ее совсем разломана...
Марина не сводила с Карповны глаз, стараясь разгадать ее мысли. Ненавидела она в эту минуту Карповну, как никогда.
— Ох, что-то ты затеваешь!—И погрозила пальцем.
— Убей меня бог!—Карповна перекрестилась,—ваши же интересы соблюдаю. Поезжайте, прошу вас, в станицу, упросите атамана освободить Рыбальчиху, а то ведь вам же будет худо. От души, по-соседски, говорю вам.