Марина согласилась и на другое же утро уехала.
Атаману она сказала прямо:
—• Выручите, Евсей Михайлович, а то мне хоть с хутора беги. И без того, сами знаете, что меня ждет. Думала, с Костиком уехать, да не могу. Не могу сложить руки. Пускай меня порубят, пускай на куски порежут, не смирюсь и, сколько бы ни-стояла советская власть, буду жалить коммунистов из-за угла, из-за куста, из каждой темной щели. Кровью изойду, а мстить не брошу. Не такая я, чтобы голову склонить перед босотой. Прикинусь, что приняла я власть советскую, все имущество голытьбе раздам, нищей останусь, буду ходить в одном рубище, а не умру, не отомстив. Попомните мое слово, Евсей Михайлович. Мы с вами хлеб-соль делили, теперь почтите же нашу дружбу, исполните мою просьбу.
— Согласен,—внимательно выслушав Марину, сказал ата-ман,—но не забудьте же ваше слово. Не знаю я, где буду сам. Может, убьют... Семья моя здесь останется. Детей они не трогают. И жену мою, и Лелечку, верю, вы не забудете. На 'вас надеюсь.
И фенина мать была освобождена.
L
— Ты, Нюра, беги к Оле, а я прибегу попозже, чтобы не-вместе,—улучив минуту, шепнула Даша.—Только беги осторожно. Видишь, что делается в станице.
По улице проходили все новые и новые отряды белых. Шли в -беспорядке, и уже трудно было разобрать, какие это части. Мелькали желтые, синие и малиновые околыши, травянисто-зеленые френчи, черные кители с белыми черепами на рукавах, серые и рыжие шинели, дубленые коричневые тулупчики, серые черкески, черные бурки и защитного цвета гимнастерки. Вне-182
ремежку с кавалеристами тащились обозы, везшие раненых, тянулись в мокрых и разорванных чехлах орудия, вязли в грязи фуры, тачанки и линейки с сестрами, офицерами и пулеметами, Двигались молчаливо, угрюмо, беспрерывно, не останавливаясь, Не успевала промесить грязь одна колонна как в конце улицы показывалась другая. И опять в том же беспорядке и с тем же унынием двигались и двигались разрозненные и растрепанные офицерские полки.
Притаясь за плетнем, Нюра и со страхом и с любопытством рассматривала это необычайное для нее зрелище. Обветренные, рваные, забрызганные грязью, неделями не бритые офицеры выглядели, как дикая разношерстная орда.
Когда белые, наконец, схлынули, она еще немного подождала и пошла к Оле.
— Куда тебя понесло? — выскочила тетка за ворота.—Сей-час же вернись! В своем ты уме? Нашла время гулять.
— Я на минутку. Мне надо к Зое... задачи решать...
— Какие там теперь задачи! Теперь задача—чтоб голова была цела. Не смей никуда идти. Я кому сказала!
Но Нюра досадливо отмахнулась и ускорила шаги.
— Ох, и бить же тебя, негодную, некому! Ох, и драть же тебя, окаянную, некому!—ворчала ей вслед тетка.—Вот навязалась на мою голову, чума тебя забери! Вот еще растет цаца, степаново большевистское племя.
Она вошла во двор и сердито хлопнула калиткой. Увидев мелькнувшую за плетнем Дашу, бросила на нее злобный взгляд, но ничего не сказала и только в хате опять дала себе волю:
— Пропади вы все пропадом! А ты чего здесь?!—не зная уже на ком сорвать гнев, крикнула она на-подвернувшуюся под ноги кошку.—Теть, нечиста сила!—Больно ударила ее носком ботинка и схватила кочережку.—Геть! Чтобы и духа твоего здесь не было!
Кошка бросилась под кровать.
— У, дармоедка! Что ты, что Нюрка. Завязать бы вас в мешок да в Кубань, и всю бы красную нечисть туда же с вами!
Добравшись до площади, Нюра подумала: «Какими улицами идти?» В прошлый раз она шла по Кладбищенской, а перед темі по Церковной. «Пойду по той, где Фенька живет, — решила она:—тут я реже ходила, не так приметно будет».
Пересекла площадь, косясь на церковь. «Отсюда первый раз пошла в сарай к Оле,—вспомнила она и улыбнулась:—отстояла вечерню и комсомолкой стала...»
Свернула в улицу, где жила Феня.
«Зайти за ней или не заходить?» Впрочем, Нюра прекрасно знала, что заходить не надо, что уже давно установился порядок являться на подпольные собрания по одиночке. Но там же, где жила Феня, жил и Скубецкий, его-то и хотелось ей повидать. Однако в этом она даже себе не призналась. Постояла
еще минутку и, не успев принять решения, вдруг смутилась: из калитки вышел Скубецкий. Он тоже не ожидал встретить Нюру и невольно остановился. Они посмотрели друг на друга.
— Феня дома?
— Ушла, не знаю куда,—ответил Скубецкий и полез в карман за папиросами.
— А я думала—она дома...
Скубецкий молчал.
—■ Видел, как белые отступают?—тихо спросила Нюра.
— Имел удовольствие наблюдать. Живописнейшая картина. Жалею, что не художник, перенес бы ее на полотно... А как твои дела, уважаемая подпольщица-комсомолка?—вдруг выпалил он и впился в Нюру глазами.
Нюра оторопела.
•— Я не понимаю, что ты говоришь, — смущенно сказала она, силясь взять себя в руки.—Какой комсомол? Какая я комсомолка? Приснилось тебе?
— Да, приснилось...
Скубецкий засмеялся. Вдруг оборвал смех и сказал:
— Помнишь, я тебе говорил про комсомол? Я хотел быть комсомольцем, но раздумал. Меня ведь не примут. Буржуй я.
Нюра сочувственно посмотрела на него.
— Какой же ты буржуй, разве буржуи такие?
— Некоторые думают, что такие. Короче говоря, я решил кое-что доказать. И докажу. И вот поверь моему слову, слову Скубецкого, как только придут красные, так ты обо мне услышишь. И Скубецкие кое на что годятся. Дядя мой, видишь ли, присяжный поверенный, а известно ли тебе, прекрасная хуторянка, что Робеспьер тоже был адвокатом?
— Какой Робеспьер? Я не знаю такого,—Нюра с удивлением смотрела на Скубецкого. — Говоришь ты что-то нескладное. Чего ты злой такой? Я ж тебе ничего- не сделала.
— Нет, на тебя я не сержусь. Если я злюсь на кого, так только на самого себя. Ты... Я скажу тебе откровенно, ты мне нравишься. «Я вас люблю любовью брата, а может быть... а может быть, еще сильней». Так, Нюрочка, поется в опере «Евгений Онегин». Когда-нибудь услышишь такую оперу. Я в Екате-ринодаре ее слыхал. Дай мне руку и запомни этот миг. Скоро Ты увидишь, что Скубецкий не трус.
— Ты какой-то сегодня непонятный,—волнуясь, сказала Нюра. Из всего, что он ей говорил, ей больше всего запомнились слова Онегина, обращенные к Татьяне. — Я о тебе ничего дурного никогда не думала. Ты неплохой хлопец, только...
Она запнулась. Ей хотелось сказать, что он ей нравится, но на это она не решилась. А потом тихо проговорила:
— Прощай пока. Видишь, что кругом делается, теперь надо не о том думать. А про комсомол ты на меня зря... Я не комсомолка. Я не знаю даже, есть ли у нас в станице комсомол. 184
Она решительно повернулась и пошла. И гнев, и досада, и смущение, и какое-то совсем новое чувство боролись в ней.
К Оле она пришла раскрасневшаяся', возбужденная. Но не она одна была такая,—все были возбуждены. Сегодня собирались с особенными предосторожностями. Степа несколько раз проверил лазейку в стене сарая—чтобы и не заметно ее было и чтобы в случае чего легче было воспользоваться ею.
Говорили коротко и громче, чем обычно, но всем казалось, что сегодня-то как раз и говорят так тихо, как этого требует обстановка. Лица сияли и радостью и тревогой. Никто не мог усидеть на месте, поминутно вскакивали, хватали друг друга за руки, за плечи. Один Кочура сидел задумавшись.
— Да ты постой, да ты слушай, что я скажу. Вот иду я по переулку,—начинал кто-нибудь с жаром делиться своими впечатлениями, как его уже перебивали, и двое, а то и трое сразу начинали сами рассказывать о виденном и слышанном.
А рассказать было что. Неудержимый поток отступавших белых частей у одних станичников пробудил нескрываемую радость и ликование, у других—панический страх и отчаяние, у третьих—безудержную ненависть к победителям и звериную жажду мщения, четвертых заставил по-кошачьи насторожиться и выжидать событий.
— Ой, мама моя что делает!—задыхаясь, рассказывала Га-ля.—Сидит и плачет’ Сидит и плачет! Я ей говорю: «Мама, что вы плачете?» А она меня обнимает, целует: «Галя,—-говорит, — Галя! Дожили до новой жизни! Последний раз плачу!»
— Вот я вам расскажу,—боясь, чтобы его не перебили, начал Сеня Михайлов.—Фельдшера Губу знаете? Рядом он с нами живет. Выкатил он из сарая линейку, запряг пару коней, погрузил сундук, чувалы с зерном, накидал всего целую гору. Жинка его бегает за ним и кричит: «Терентьич! Терентьич! Да ты очнись! Что ты без конца грузишь? Это же тебе не фура, не арба, а линейка». А1 тот выварку оцинкованную, ящики, клетку с птицею, все туда сует. Жинка ему опять: «Да будет тебе! Где ж мы сами сядем?» А тут как орудия ударят! Кто его знает, где они били—то ли за курганом, то ли за мельницами, что под хуторами виднеются,—а Губа вывел еще коня, сел верхом—и галопом! Жинка крйчит: «Куда? Куда? Что ж ты меня бросаешь?», а он и не слышит, шпорит и шпорит коня. Вскочила она на линейку, а с линейки ящики на землю падают. Она давай гнать коней. Только она за ворота, а тут выварка покатилась, за вываркой еще что-то. Я гляжу да и думаю: «Что, проклятые, нашкодили да бежать? Понаграбили, а теперь вам не светит?» У них же целый амбар был большевистского имущества. Как у большевистских семей всё грабили, так он, Губа,со станичными писарями сладился и себе всё поперетаскал—и кадушки, и ведрушки, и машинки швейные, одних подушек у него весь угол был завален в сарае, а жинка его потом пухом тор-
говала. Вот бандит! А у меня аж руки дрожали. Два раза я с Земли камень брал, пока он на дворе грузился, а сам думаю: «Что я сделаю камнем?» А винтовки пока товарищ Быхов в ход пускать не велит,—вздохнул Сеня.
— Ничего, скоро пустим,—строго сказал Степа и посмотрел в тот угол, где были зарыты винтовки.
—• Да уж скорее бы!—вставил молчавший до сих пор Ко-чура.—Мне такое нынче рассказывали, что до сих пор дрожь берет. Стоит у плетня Герасименчиха...
—• Герасименчиха?—переспросила Оля,—это которой мы муку давали?
— Да:.. Стоит она у плетня, а белые по улице катятся. Не знаю—сказала она что или улыбнулась, только соседка ее Тов-стуха, ну вот та, что в церкви всегда норовит впереди всех казачек стать, что как воскресенье, так шесть юбок на себя пона-цепляет и шаль персидскую на плечи накинет... Вот эта Товсту-ха и прицепись к ней. Большевичка, мол, ты, коммунистка. А из белых кто-то и услышал. В