– А что ты можешь сказать о ней как о человеке, увидев, что она слушала? – спросила я. – Ведь такое зеркало души, как айпод, еще поискать.
– Скажу, что она была романтичной, – он осекся и виновато взглянул на меня.
До меня не сразу дошло, в чем дело.
– Ничего, я тоже постоянно путаюсь, в каком времени говорить о ней.
Мне невольно вспомнились сегодняшние слова Мегс о том, что ты умерла. Я посмотрела в темноту.
– Так вот, – продолжил Стюарт, – она очень романтичная, потому что тут столько всего о любви.
– А разве не все песни на свете так или иначе посвящены любви… или смерти?
Стюарт уставился на меня широко раскрытыми глазами. Не знаю, чего в них было больше – удивления или восхищения. Или поровну того и другого. Странный паренек. Потом он призадумался, прихлебывая сидр и глядя за горизонт.
– Ну нет, наверное, я не соглашусь. Сложный вопрос. Вот послушай, – он протянул мне один наушник.
Я придвинулась поближе. Заиграла «Тrue Love Waits», где мне был знаком каждый звук. Мне нравилось, что Стю всегда ждет конца куплета, прежде чем заговорить.
– Ты знала, что песня написана по мотивам сюжета из новостей? – произнес Стю, дождавшись проигрыша. – Про маленького мальчика, которого мать на несколько дней оставила дома одного. Когда знаешь историю, сама песня звучит по-другому, ее смысл гораздо глубже, и она… больнее.
Я кивнула.
– Но ведь все равно это о любви – просто о другой, более вселенской, что ли?
По правде, она всегда вызывала у меня мысли о тебе, запертой в подвале или на чердаке какого-то страшного дома. Вот, опять мне мерещатся подвалы! В сущности, все песни так или иначе вызывали мысли о тебе, потому что говорили о любви или о смерти.
– Она думала о смерти, – Стюарт снова принялся крутить колесико айпода.
– А разве можно жить не думая о ней? У меня вот тоже бывают такие настроения, когда слушаю некоторые песни Coldplay в темноте.
Он скривился.
– Я что-то не то сказала?
– Ты правда слушаешь Coldplay?
– Ну так, иногда, – я почувствовала, как щеки одеревенели от смущения, будто я случайно проговорилась, что до сих пор писаюсь в штаны. – А что, тебе не нравится?
– Не то чтобы не нравится. Ранние альбомы нормальные. Мне сложно это сформулировать, – он посмотрел на меня очень серьезно, как будто речь шла о каком-то принципиальном для него вопросе. – Ника, они же такие пафосные и пустые, все, что они хотели сказать, они сказали на первом альбоме, а дальше начался бизнес. Они в топе-то оказываются только потому, что продают альбом за девяносто девять центов.
Я призадумалась.
– Знаешь, сестра сказала мне однажды, чтобы я держалась подальше от притворщиков, – вспомнила я.
Стюарт немного прищурился:
– Притворщиков?
– Ну да. Она считала, что есть настоящие музыканты, а есть имитаторы. Ты про это?
– Интересная мысль. Пожалуй, так и есть.
– Ты можешь объяснить мне, в чем тут смысл?
Стюарт сделал большой глоток сидра.
– Не уверен, что твоя сестра имела в виду то же самое, но я бы объяснил это так. Для нас и нескольких предыдущих поколений музыка неизмеримо важнее, чем просто увлечение или способ снять стресс. Мы вкладываем в нее гораздо больше смысла, она стала для нас целой вселенной, местом, где мы находим себя, нашим способом познания мира. Только сделай погромче – и ты дома, где бы ты ни был. Только подумай: ты ведь не сможешь воспринимать всерьез человека, который слушает R’n’B, если сама слушаешь мэдчестер. Дело не в том, что одни группы лучше других, но музыка – самый быстрый способ разделить мир на своих и чужих. При всей ее важности, мы не уделяем музыке должного внимания. Ведь все не так просто, как кажется. Нет никаких жанров. Просто есть настоящая музыка, а есть подделка. Существует огромная разница между Nirvana и Puddle of Mud, между альбомом «Multiply» Эда Ширана и Death Cab for Cutie. И существует причина, почему Fall Out Boy всегда будут собирать горстку тринадцатилеток, а на Джерарда Уэя будут ходить толпы, пусть даже My Chemical Romance распались, а его сольные песни – дерьмо. Я даже не уверен, что отличия можно описать как-то логически. Они на уровне какого-то инстинкта. Но некоторые люди их видят, а другим все равно. Суть не в том, нравится тебе группа или нет, потому что речь не о восприятии, а о наличии в музыке чего-то важного. Чего-то правдивого. Ну или наоборот, его полного отсутствия. Например, есть группы, которые я терпеть не могу, но понимаю, почему они важны для музыки и для истории. И популярность, кстати, тоже ни при чем. Тут важна честность: настоящая боль, или настоящее веселье, или еще что-то – главное, чтобы только правдивое. Стоит писать песню, только если хочешь сказать что-то важное для себя самого. Иначе остается лишь притворство. И люди его почувствуют. Да, именно притворство. Можно прыгать по сцене, орать, бросаться головой вниз в толпу и бить гитары об пол, сочинять песни о тяжелой жизни и проблемах, фотографироваться с фанатами, а потом приходить в отель, пить травяной чай и засыпать в одиннадцать с блаженной улыбкой на лице и анализом мочи как у младенца. Я не осуждаю людей, которые предпочитают травяной чай; я просто хочу сказать, что, как правило, те, кому есть что сказать, горят изнутри, им больно и классно, и они заряжают этим всех, кто их слушает. Им нужно заглушать этот огонь, поэтому они пьют, колются и все такое. Музыка не одежда, которую можно скинуть и вернуться к нормальной жизни. Это стигматы. И поэтому Боб Дилан, поющий в «Subterranean Homesick Blues» о том, что ему не хватает доллара по чеку за ужин, гораздо глубже любого конвейерного трека про войну, глобальное потепление и ужасы капитализма от самой прогрессивной вегетарианской группы. Вот как-то так, наверное. Не знаю, – он перевел дыхание и залпом допил остатки сидра.
Я засмотрелась вдаль, на мерцающие огоньки окон. Его слова медленно проникали в мой мозг, как жидкость впитывается в толстую ткань. Позади нас, в глубине паба, кто-то бросил монетку в музыкальный автомат, и раздалась музыка. Я не могла вспомнить, что это – что-то до боли знакомое.
– Что это играет?
Стю прислушался:
– Так и вертится на языке…
Мы замерли, вслушиваясь в еле слышную мелодию, пока она не стихла совсем.
– Incubus, – наконец сказал Стю.
Невидящими глазами я уставилась глубоко в темноту и сделала большой глоток. Мы так и остались сидеть, склонившись друг к другу, каждый с наушником в ухе, хотя там давно ничего не играло.
Status: не прочитано
23:59 22 июня 2015, понедельникNick Cave and the Bad Seeds – «The Kindness of Strangers»
– Хочешь, покажу кое-что? – спросила я, повернувшись к Стю. Наши лица были совсем близко. – Только сегодня нашла. У тебя есть ноутбук?
Стюарт кивнул и отправился за ним.
Пару минут спустя он вернулся и уселся на прежнее место, наши колени соприкоснулись. Я ввела нужный запрос. На экране показался крупный шрифт: «Голубой ангел»: в подвале снесенного здания в манчестерских трущобах найден неопознанный труп девушки в голубом платье. Заметны следы удара по голове. Из-за хорошего состояния тела полиция затрудняется определить дату смерти: по их мнению, трагедия случилась в промежутке между 1975 и 2008 годами».
– Это не она, – уточнила я, когда он пробежал глазами по экрану. – Платье не ее и лицо тоже. Они сделали реконструкцию по черепным костям – вот, смотри. Сейчас считают, она умерла в начале восьмидесятых. Но статью я давно уже обнаружила. Суть не в ней.
Я дотронулась пальцем до курсора, навела его на строку поиска и ввела имя и фамилию: Малкольм Джеймс. Высветилась страница в Фейсбуке, и я перешла на нее.
– Кто это?
– Брат Алистера. Смотри, – я открыла фотоальбом, – Али жил в Манчестере, недалеко от того места, где нашли труп. Это было как раз в восьмидесятые.
– Ого, как ты докопалась?
– Все просто: поискала газетные статьи восьмилетней давности, узнала его фамилию, нашла в Фейсбуке его брата. У него есть памятный альбом с их детскими фотками. Они выросли в нищенском районе Манчестера Энджел-Мидоу. У их отца был там паб. Как только я узнала, что Алистер – манкунианец, сразу вспомнила про эту Джен… Джейн Доу, – я говорила быстро и сбивчиво. – А знаешь, что еще странно?
– Ну? – В глазах Стюарта читался живой, почти детский интерес.
– Возле трупа нашли жестяную табличку с рекламой «Гиннесса», их еще в пабах вешают на стены, знаешь?
Он кивнул:
– У нас тоже такие есть.
– Вот и получается: одна пропавшая девушка, один неопознанный труп из восьмидесятых, реклама «Гиннесса», зацементированный пол в саду, заброшенный дом, самоубийца – владелец паба, которому нравились девушки с акцентом, – и если все это просто совпадение, то я уже и не знаю что думать.
Стюарт нахмурился, вчитываясь в газетную статью:
– Какая жесть, вот послушай: ее нашли в одной туфле, платье не застегнуто. Ее изнасиловали, потом проломили череп и похоронили в подвале. Замуровали, – он резко перевел взгляд на меня: – Тебе нужно поговорить с бывшей девушкой Алистера, той, что подала заявление в полицию.
– Да, но как я ее найду?
– Должен быть кто-то, кто знает ее и сохранил с ней связь. У нас город маленький. Ты знаешь, как ее зовут?
– Да, Барбора как-то там, она полька или чешка. У меня записано, – махнула я рукой в сторону гостиной.
И тут меня осенило. Знаешь, как бывает: в голове загорается маленькая яркая лампочка, и внезапно понимаешь, что надо делать.
– Я кое-что придумала!
Я достала из кармана айфон и зашла в Фейсбук. Там я быстро нашла Ханну. У нее было больше тысячи друзей, но среди них не обнаружилось никакой Барборы. Тогда я зашла в фотографии. Найдя альбом с групповыми снимками из паба, я стала кликать на каждый и смотреть, кто на них отмечен. Волшебник Мерлин, обнимающий тебя за плечи, – Алистер, но в этом я уже удостоверилась, увидев его фотографию в газетных статьях о самоубийстве. Я остановилась на картинке, подписанной «День рождения Али – 2007». Там все чокались пинтами и хохотали, разинув рты. Вот! Барбора Чижикова. Точно она, больше некому. В те времена восточных европейцев в Англии было не так уж много.