— Мне будет мало, — криво ухмыляется мой очаровательный юноша. А мальчик знает, что женщины любят ушами…
Ну ладно, посмотрим, что утром будет. В конце концов, одна ночь — это ни разу не отношения.
— Откуда у тебя наручники, мой Аполлон? Как давно ты готовился к моему похищению?
Признаться, этот вопрос меня занимает очень сильно.
— Почему сразу к твоему? — Давид смотрит на дорогу, но улыбка на его губах замерла самая ехидная из всех, что я на нем видела. В сочетании с гримом она смотрится совершенно убойно. — Может, хобби у меня такое, ловить богинь и красть их для себя любимого?
Милота.
— А-а, а развелся ты потому, что жена не выдержала такого количества богинь на своей кухне?
С ним весело пикироваться.
Ни с кем так не было.
Верейский — по натуре был более тоталитарен, этакий властный господин мелкого пошиба. Мне тогда было почти тридцать, он был так контрастен по сравнению с Бирюковым, и я только-только оклемалась после первого развода. В общем… Ну ясно, да? То, что на выходе “властный господин” оказался психованной сукой — да кто ж мог такое предсказать.
— И все-таки, про наручники, — настырно напоминаю я.
— А это… — он улыбается краем рта. — Ужасно скучная история на самом деле. Одна моя знакомая через две недели замуж выходит. Мы планируем похищение невесты. Ну а наручники купили, потому что те придурки — садо-мазо увлекаются.
— Какие-то не очень садо-мазо наручники? — я капризно морщу нос. — Разве у них там не кожа с заклепками должна быть?
Наручники самые обычные. Ну, на вид — как в кино показывают. Металлические и все. Никакой тебе розовенькой опушки, никакого намека на то, что куплена эта прелесть в сексшопе.
— Если я сворую невесту Козыря и надену на неё садо-мазо наручники — жених может меня неправильно понять, — ухмыляется Давид. — А если Козырь неправильно понимает — никто не выживает. Ну, он разберется. Потом. Мне это уже будет посмертно.
— Какие у тебя знакомые крутые, — задумчиво улыбаюсь я, припоминая фамилию. Она на самом деле громкая.
Давид выруливает на дорогу и едет в сторону выезда из города.
— Все, можно начинать бояться? Сейчас ты завезешь меня в лес, и оттуда я уже живой не уползу?
— Надя… — Давид закатывает глаза, — какой тут у вас лес? Я же помню эту дорогу, тут не лес, тут Леруа Мерлен, Ашан здоровый на краю дороги и кладбище.
— О. На кладбище поедем? — не унимаюсь я.
— Нет, не поедем. Обойдешься без секса на кладбище, — обламывает меня Огудалов, — так что Понимаю, ты рассчитывала на атмосферу, готику, но погода не та, отморозишь себе что-нибудь, а обещал твоей маме вернуть тебя утром.
— Ну да, ну да, обещание маме — это святое, — хихикаю я.
И все-таки как же с этим мальчиком весело.
Я ужасно не хочу, чтоб утро наступало быстро…
13. Пятьдесят оттенков безумия
И все-таки ведьма.
Чем дальше, тем сильнее Давиду казалось, что Соболевская — именно какое-то бесовское создание.
Ведьма, суккуб, вампирша — короче говоря, кто угодно, обладающий магическим флером.
А как еще это объяснить?
Опять шел говорить про работу, а сделал все что угодно, но не это.
Потрахался.
Еще раз потрахался.
Познакомился с мамой Нади.
Познакомился с посудомойкой Нади.
Познакомился с дочкой Нади.
Осталось познакомиться, наверное, только с мужем Нади. И убить его к чертовой матери.
Зачем Давид начал врать про друга-натурщика? Зачем ему понадобился этот час инкогнито? Что он ему дал?
Ну…
Хотя бы понимание — Надя совершенно не понимает, кто оказался её спонтанным любовником. И для неё это было такое же наваждение, как и для Давида. Настолько безумное, что она даже забывает спросить его имя. А то, что он — сын её покровительницы и сам по себе выгодный вариант покровителя и любовника, значения никакого не имеет.
Может, это было напускное, конечно, но нет, Давиду почему-то так не кажется.
И все-таки. Да, для Нади это такое же наваждение, но в отличии от того же Давида — она ему поддается как-то плохо.
Если Давид, как ни крути — уйти не сможет, Надя же пытается его спровадить, это Огудалов ощущает совершенно точно. И это неожиданно бесит, потому что, получается, для секса он годен, а для всего остального нет? И с каких пор его это вообще волнует?
И какое твое дело, Огудалов, у тебя для “всего остального” — вообще-то Моника. Была. Еще позавчера.
Но девочка из Нью-Йорка в голове не помещается совершенно.
Пока рядом она — это чертово проклятие с нежнейшими губами, в голове не помещается вообще ничего.
И все-таки чем оно объясняется — вот это вот наваждение? Недотраха у Давида сроду не водилось.
Но почему в этом чертовом торговом центре он не может отвести глаз от неё — от девушки в плотном бежевом вязаном платье, которое больше походит на длинный просторный свитер, перехваченный широким ремнем на узкой талии?
Почему она кажется такой невероятно сексуальной, что даже вон та девушка в дерзком мини — это повод только недовольно скривиться, подумать о вульгарности наряда и неуместности его в прохладном начале марта.
А Надя…
Надя смотрит его паспорт, а Давид ощущает себя лжецом, который играет краплеными картами…
Ведь в паспорте — его развод с Ольгой Разумовской. А Моники… Моники нет в паспорте.
Надя сама по себе какая-то нереальная. И кажется, что внешнее влечение — только внешний слой, кожура, под которой кроется что-то глубокое.
И Давиду страшно хочется докопаться до этого, настолько, что он никак не может оторваться от Нади.
А работа…
Работа, работа, перейди на Федота.
Не особенно беспокоит даже мысль о том, что Давид вообще-то сегодня целый рабочий день продолбал, и это вообще-то нехорошо, были же какие-то встречи. Ну, Ольга вроде должна была разобраться со встречами и перекомпоновать график. Но над дизайн-макетами нужно будет поколдовать хотя бы одну лишнюю ночь.
Не сегодня.
Сегодня Давид дуреет как кот от кошачьей мяты. Сегодня он пьет свою медовую богиню и чувствует себя каким-то неуверенным в себе подростком
И все-то у Нади классное, даже дочь — этакая миниатюрная Соболевская, что внешне, что внутренне. Стержень самоуверенности в Алисе ощущается довольно четко. Она, разумеется, любит, когда ею восхищаются. Как и всякий подросток. Давид и себя помнил в её годы.
Но при этом сложно уронить её самооценку, девочка знает, чего она стоит. Обаятельная дочка сногсшибательной мамы.
И мозгом-то Давид понимает, что, наверное, стоило бы подумать, ведь чужой ребенок — это дополнительная ответсвенность, но как же доставляет, что Надя вот так просто взяла и познакомила их двоих.
Феерическая лажа вышла с этим гримом.
Он — просто нашарил в кармане пальто кочующие туда-сюда из бардачка и обратно наручники, а про грим совсем забыл.
Он-то думал наколоть свою дерзкую богиню, напугать, и сначала вообще отвезти на объект, а после очередного её “малыша”, после того, как ощутил себя идиотом снова — как вчера вечером у галереи — понял, что к черту тот объект…
Домой. Срочно домой. Можно не домой, далеко, но кажется, одна его квартира как раз не критично далеко.
И как же бесят, до озверения, все эти её “малыш”, “мой мальчик” и “я все вчера сказала”.
Хочется разорвать её на части, только потому что она не воспринимает его всерьез.
Нет, дело не в том, что она постоянно смеется, боже, как же Давиду сложно взять себя в руки и перестать кайфовать от этого их непрерывного обмена шуточками.
А глаза от неё вот такой, смеющейся, ехидно сверкающей глазами, отвести не получается, как ты ни старайся, Давид Леонидович.
И едет Давид, и дуреет Давид…
Сосредоточиться на дороге сложно, получается, только придерживая в голове мысль, что угробить богиню из-за собственной озабоченности — как-то совершенно не комильфо.
Но что это, в конце концов, такое?
Вот сейчас, почему он вообще рассказывает Наде о своих друзьях, о Светкиной свадьбе, которая совершенно внезапная и нежданная.
Ведь было же правило: девочкам для траха про жизнь не рассказывать.
А он рассказывает. И слушает, как Надя удивляется его связям…
Может, он пьяный? Нет, серьезно, Давид ни за что бы не сказал, что он сейчас воспринимает реальность трезво. Примерно такой же уровень одурения в крови у него кипел после того, как он перебирал в студенческие годы.
Но не пил же, не пил.
Может, в кофе что было?
Может, провалы в памяти начались?
Невозможно же поверить в то, что он, взрослый, уже повидавший в сексе все, что можно, и все, что нельзя, дяденька, просто ни с того, ни с сего потерял голову, мозги, рассудок — и вообще все, что помогает нормально жить. Вот так ни с чего, с первого взгляда, кажется — с первого вздоха в её сторону.
И вот — дэпээсники в ярко-желтых жилетках на обочине дороги.
Если это не знак судьбы, то что это вообще?
Давид резко вдавливает педаль тормоза в пол, съезжая из полосы движения. Надя замолкает на половине фразы, глядя на Давида уливленными глазами.
— Эй, юноша, мы вас не останавливали, — инспектор смотрит на Огудалова, то ли пытается понять, что ему надо, то ли ему просто не к лицу ржать прямо на посту над идиотами — хотя очень хочется, по лицу видно.
— Я сознательный, — выдыхает Давид, — где тут у вас трубочка, в которую дохнуть надо?
Это абсолютное сумасшествие, но в конце концов — никому оно ничего не стоит. Ну, Давиду — так точно, пока что.
А он…
Он же должен знать, что с ним вообще такое творится?
У дэпээсника глаза по сто рублей. Или больше. Видимо, настолько обкуренные дятлы в его трудовой практике еще не попадались.
У служебного алкотестера точно что-то не то с ноликами, потому что ну не может такого быть.
И все-таки…
Выходит, все с ним нормально, нет никаких провалов в памяти, и это сумасшествие — это что-то личное у самого Давида.