И все-таки — у меня все было еще терпимо. Я вставала по утрам, готовила завтрак, отвозила Лису в школу, возвращалась, кормила Зевса и садилась к холсту. Я могла натягивать на губы бодрую улыбку.
А вот Лиса — не могла. Лисица хандрила — Давид умудрился очаровать и её, настолько, что она за ним аж повторюшничала, чего я за ней с пяти лет не замечала. И вот сейчас Лиса задавала вопросы, на которые ответа у меня не было.
— А зачем Дэйв уехал? А когда он приедет?
Если бы я знала… И я бы тоже хотела знать.
Но я большая, умная, уважаю право на свои секреты. Он попросил его не расспрашивать, и я не расспрашивала. Набирала раз в день его номер, слушала сетование мобильного оператора, что этот абонент все еще недоступен.
И все-таки — какая же я была дура, что не стала его ни о чем расспрашивать…
Сегодня Лису я забираю из школы не очень веселую и немного уставшую.
— Дэйв не звонил? — тихо вздыхает Лиса, роняя мне голову на плечо.
— Нет, солнышко, наверное, еще занят.
Лиса тихонько вздыхает, нашаривая мою ладонь.
— Ты держись, мам, он точно приедет. Он нас любит, — заявляет мое чудовищное чудовище, и я едва слышно фыркаю. Меня утешает моя дочь. То ли я плохо скрываю эмоции, то ли дело просто в том, что у меня совершенно невозможная и замечательная Лисица. Никогда в этом не сомневалась, но Лиса всегда находит, как мне об этом напомнить.
Держись, Надя.
А что еще остается? Только держаться и возвращаться домой. К нему домой — но я редко вообще вспоминаю, что именно “к нему”. Все-таки немного надо наглой особе вроде меня, чтобы начать считать что-то своим.
В прихожей нас встречает Лилит. С гордым видом демонстрирует нам растерзанный полосатый носок. Кажется — мой. Нет, все-таки чувствуется, что Дэйв выбирал у своей подруги-заводчицы самую наглую псинку.
— Совесть тебе, Лилька, так и не доставили? — вздыхаю я, пару минут сражаюсь с упрямой псинкой за носок, больше из принципа, чем из надежды спасти. — Все-таки не было её в твоем комплекте, кажется. А я-то надеялась, что просто со сроками поставки запоздали.
Лилит не оценила мою шутку и скрылась в комнате Лисы вместе со своим трофеем.
— Лиса, погуляй с собакой, — уже падая на стул перед мольбертом кричу я. Скоро надо будет заморочиться ужином, потом Лиса просила послушать, как она научилась играть мотивчик из какого-то мультика, а сейчас — сейчас я хочу добавить пару штрихов одним дивным серо-зеленым глазам.
Я перестала брать заказы. Весна разгорается все сильнее, пустота в душе требует — новых резких штрихов на бумаге эскизов, густых мазков на холстах картин. Меня накрыло какой-то глухой чернотой, и я поняла, что вот сейчас — время рисовать для себя и для выставки.
В плане подготовки к выставке работы у меня столько — не разгребешь и за год. А надо как-то справиться за месяц.
Все, что у меня выходит сейчас — выходит совершенно по-другому, отлично от того, что я делала раньше. Новая серия выходит в тысячу раз более авангардной чем то, что я рисовала обычно. Больше контраста в цветах, более резкие линии. И нет, никаких больше натурщиков, сейчас мне не до них, меня одерживает всего один мужчина. Наверное его мне хватит на тысячу картин, не то что на какую-то серию из семи полотен. Наверное, стоит обеспокоиться такой сменой вектора, я же наоборот — довольна тем, что у меня выходит.
Когда тренькает звонок — я удивленно вздрагиваю и подскакиваю. Даже помня, что у Дэйва есть ключи — надеюсь, что это все-таки он, хотя куда практичнее поверить, что это вернулась Лиса вместе с Лилькой, в который раз забыв свои ключи.
А нет, на экранчике видеозвонка я наблюдаю Тамару Львовну. В компании картонной коробки с лейблом её ресторана.
— Здравствуйте, Наденька, я вам тортик принесла, — царственным тоном приветствует меня покровительница, опускает мне в руки коробку и расстегивает свое пальто. Сразу видно, человек пришел в гости. Незванным? Ну, это ж моя проблема, что я сама её позвать не догадалась…
Пока я иду на кухню включать электрочайник, Тамара Львовна напротив, на кухню не идет, проходится по квартире, и сама я нахожу её собственно в спальне. У моего мольберта.
— У вас сменился стиль, Надя, — задумчиво тянет Огудалова, разглядывая картину, — довольно кардинально. Но мне нравится… Эту картину я, пожалуй, бы купила сама еще до торгов.
Я становлюсь рядом с ней, снова гляжу в глубину серо-зеленого космоса, на мягкие завитки волос, падающих на открытый красивый лоб.
— Не знаю, отдам ли я эту картину на продажу, — откликаюсь я, — все-таки тут слишком много личного. Выставлю — да. Но продам — навряд ли.
Именно его глаза я оставлю себе. Все остальное — не вопрос, даже ладони в которых умещается озеро. А его космические глаза — они мои, и точка.
Меньше всего я ожидаю, что Тамара Львовна с неожиданной силой сожмет мои пальцы, так крепко, что кажется — они вот-вот затрещат.
— Знаешь, Надя, я просто уверена, что все это он зря затеял, — тихо произносит она, — ему надо было остаться. С тобой.
— Да ладно, Тамара Львовна, — я смеюсь, чтобы разрядить эту странную тишину, — неужели вам так сына родного не жалко, что вы желаете ему меня?
— Жалко? Давида? — Огудалова улыбается тоже. — Ты лучше скажи, Надя, почему это мне не желать для сына счастья с талантливой, умной, красивой и сильной женщиной? Не с профурсеткой, какой была Ольга, а именно с тобой?
Надо же, какой длинный у меня, оказывается, список достоинств…
И мне показалось, или после имени бывшей жены моего прелестника была какая-то странная пауза? Будто бы что-то Огудалова не договорила.
— А что там зря затеял Дэйв? — уточняю я, не удерживаясь. Все-таки, кажется, об уезде Давида его мать знает больше моего. И я, да, я обещала, но все-таки предпочла бы, чтобы в моей жизни было меньше тумана.
— А где Алиса, кстати? Я надеялась, что ей понравится торт. Его готовил мой шеф-повар. Я вам не говорила, что сманила его из парижского ресторана? — на моей памяти Огудалова еще никогда так виртуозно не съезжала с темы разговора. — Кстати, видела вчера Юрия Андреевича. Он был в восторге от вашей работы.
Ну да. Это я по гонорару заметила… Который был в два раза больше, чем было прописано в моем договоре. Я даже звонила Юрию Андреевичу, чтобы уточнить — ничего ли он не перепутал, он же заявил, что это он еще пожадничал и добавил сверху еще один “оклад” премиальных. Жуть. А мне с этого еще налог платить…
После отъезда Дэйва, я еще четыре раза ездила к Левицкому и позавчера как раз сдала ему свою часть работы. И да, кажется, Левицкий впечатлился. По крайней мере он на стену смотрел молча минут семь. А потом развернулся ко мне и обнял… свою дочь, стоявшую со мной рядом.
Отличная оценка моих усилий, на самом деле. Картины должны вызывать чувства. Если моя работа лишний раз напомнила Левицкому, насколько его дочери нужна его поддержка — я победила.
Понравился ли Алиске торт? А разве были шансы не понравиться у “Аляски” с запеченным под тонким слоем нежного безе малиновым мороженым? Тамара Львовна наблюдала за Лисой с каким-то удивительным умилением, хотя казалось бы — и кем же была ей моя дочь?
— Надя, надо бы нам с вашей мамой наконец познакомиться, — на прощанье замечает Огудалова.
— Будете обмениваться компрометирующими фотками из младенческого периода? — улыбаюсь я. — Я тоже хочу увидеть фотографию Дэйва, медитирующего на горшке.
— Подарю тебе на день рожденья, — Тамара Львовна лукаво мне подмигивает, — и можешь ими его шантажировать.
Было бы хорошо. Очень хорошо. Особенно если бы мне было кого шантажировать.
Увы, сегодня, все, что мне остается — заказать из МакДональдса ведро картошки фри, чтобы лечить нашу с Лисицей печаль, обнимать дочь, а после — слушать, как она пытает гитару — по вечерам я могу себе позволить такую роскошь, как поддаться депрессии. Что касается Лисы и её гитары — они явно сдружились гораздо крепче, чем раньше, уже гораздо лучше, к лету мы можем все-таки покарать комиссию музыкальной школы и дать им понять, что они никогда еще не слышали подлинной музыки.
Самое тяжелое, что выпадает на мою долю — это ночь. Пустая ночь в одной постели на двоих. Я даже не меняю наволочку на одной из подушек, потому что от неё пахнет так же, как пахло от волос Давида. И засыпаю я только на ней. Только закрыв глаза и шепнув: “Спокойной ночи, малыш”. Да-да, малыш. Все назло, как я и люблю. Какая жалость, что меня за мое нахальство сейчас даже покарать некому….
Ничего. Я дождусь. Лишь бы только было, кого ждать…
36. Шторм начинается с затишья
Он меня не отпускает.
Мой теплый, мой нежный, мой сильный.
Его крепкие руки на моих плечах. И белый шелковый песок пляжа на обещанной мне вечность назад Майорке — под лопатками.
Во снах все хорошо. Во снах можно даже кувыркаться по пляжу, и песчинки не только не забиваются в твои трусы, но и ласкают кожу.
Во сне все всегда идеально. И даже лепестки роз не прилипают туда, куда не надо, и шелковые простыни не скользят. И все это может быть прям сразу — и пляж, и лепестки, и простыни. Потому что ты капризная девочка и терпеть не можешь делать выбор.
Во сне все настолько потрясающе, что кажется — у Дэйва шесть рук, и всеми шестью он ласкает меня. Укутывает своим теплом.
Вот только — даже во сне он сейчас молчит. Целует мягкими губами в плечи, смотрит прямо в душу своими глазами цвета весеннего космоса и молчит.
— Прекрати мне сниться, Огудалов, — шепчу я и утыкаюсь носом в щетинистую щеку, — притаскивай уже свою задницу в мою постель. Я теряю терпение.
Он улыбается и тянется ко мне. И все еще молчит…
Будильник воет радостной Шакирой мне на ухо. Сволочь. Хоть бы пять минут еще дал погреться…
Лежу в кровати, пялюсь в сумасшедше-красивый голубой потолок, пытаюсь настроить себя на бодрый веселый день.
Пора поднимать свою депрессивную задницу с кровати, Надя, нас ждут отнюдь не великие, но очень даже важные дела. И их много!