— Было бы неплохо, — тихо бормочет Давид.
— Какой ты мечтатель, милый, — я аж смеюсь. — Ты бросил меня больше чем на месяц. Ни слуху, ни духу, да тут еще и новости о твоей Монике… Скажи спасибо, что я сейчас не говорю тебе “Знаешь, у нас все было мило, но не напомнишь ли ты мне, как тебя зовут?”. Я ж могла бы. И вообще, это верх наглости, являться вот так, без букета в зубах, и рассчитывать что тебе все вынесут на блюдечке.
— Вообще-то ехал к тебе с цветами, — Дэйв шагает к задней дверце машины и вытягивает оттуда букет нежно-розовых ирисов, смотрит на него и недовольно морщится, — но пока я тут мотался туда-сюда, они основательно подвяли. Зато они годятся, чтобы дать ими мне по морде. Не жалко.
— По морде дают розами, — скептично отзываюсь я, — у них шипы и воспитательный эффект больше.
— Ты розы терпеть не можешь, — обворожительно улыбается паршивец, оставляя мой букет на крыше своей машины.
— Ничего, ради твоего воспитания я готова чуть-чуть потерпеть, — милостиво сообщаю я, — так что, сбегаешь? Поищешь цветочный магазин?
— Да я бы сбегал, — как-то глухо и совсем по другому замечает Давид, — только боюсь, что ты за это время уже домой уйдешь.
— Непременно уйду, — откликаюсь я, скрещивая руки на груди.
— Так может, ну его? Это мое воспитание? — вздыхает Давид, будто одним только взглядом сковывая меня с головы до ног.
— Ну, это вряд ли, — улыбаюсь я натянуто, — а то у тебя найдется еще одна бывшая, с которой ты вместе работаешь, и невеста еще одна, на этот раз в Японии, и гарем из трех жен где-нибудь в Турции. Не помню, там отменили многоженство? Вроде, нет. И ты снова решишь, что можно вот так уехать на полтора месяца и не давать о себе знать. И вернуться, и сделать вид, что ничего не было.
Шутки кончились. Начинаются серьезные темы. Давид опускает глаза.
— Я бы проговорился, — тихо произносит он, — я терпеть не могу частичной правды. Или правда полная, или молчать до конца.
— Значит, сказал бы правду сразу. — Я резко качаю головой.
— Чтобы ты собрала чемодан и ушла? — скептично переспрашивает Давид. — Я не представляю такого рода откровений. Особенно после того, как ты признаешься мне в любви. После того, как соглашаешься принять мои условия. Скажешь, ты не ушла бы?
— Я не знаю, Дэйв, — я пожимаю плечами, — после истории с пуговицей — скорей всего нет. А если бы и ушла… Догнал бы. Неужели тебе это было бы сложно? Ты же мастер по игре в догонялки. Ты меня простил тогда. Неужели ты думаешь, что я тебя — не простила бы
— Я не хотел делать тебе больно вот так, — Огудалов говорит очень искренно, сложно не верить, — знал ведь, что тебя наличие Мони не обрадует. Хотел просто разобраться с этим тихо. Честно, очень надеялся, что ты ничего не узнаешь. Не было в уме, что Ольга полезет трепаться об…
— О твоей личной жизни? — насмешливо заканчиваю я. — Действительно, зачем одной части твоей личной жизни знать о другой. Лишнее это.
— Да не было у меня с Мони личной жизни, — Дэйв качает головой, — она хотела семью, я хотел семью, после моего развода я месяц проторчал в Нью-Йорке, оформлял для Мони квартиру, мы много трепались о жизни, и подумали, что раз мы дружим столько лет и за это время особо не ругались — то, возможно, стоит попытаться сделать из этого отношения. Мне показалось — это хороший вариант. Спокойный. С Мони у меня вообще ничего не было. Никакой любви, мы просто дружили. Несколько свиданий, и все. Я даже с ней не спал ни разу.
— Даже, — насмешливо фыркаю я, — счастье-то какое, спасибо за откровение, милый, я польщена таким доверием. Как же ты променял такое нетронутое счастье на со всех сторон потроганную меня?
— Давай ты не будешь говорить гадости о моей женщине и матери моего ребенка, — мрачно шипит Огудалов.
Прелестно. Но слабо!
Допустим, я верю, что у Дэйва с этой его Моникой не было ничего. Может быть, мне мерещится этот голод во взгляде Дэйва, но что я навострилась определять по физиономии Огудалова — это когда он хочет секса. Вообще — почти всегда не прочь. И сегодня в каждом его движении читалось это напряжение особого рода, когда дай ему волю — и он поимеет тебя в первой ближайшей кладовке. После чего бы его так крыло, если не после месяца воздержания? Хотя, если честно, сегодня я садистка. Сегодня никакого сочувствия.
Плохо быть циничной. Тяжело. Вот только никакого права на розовые очки я больше не имею.
— Все это так чудно, Дэйв, так звучно, — я качаю головой, — вот только “твоя женщина” недостаточно хороша, чтобы ты не бросал её на сорок дней в тишине. Чтобы рассчитывать на твою честность. Чтобы ты был рядом, черт тебя дери, когда действительно нужен. Твоя женщина до конца не имеет ни малейшего понятия о твоих планах на жизнь, потому что, видимо, в их американскую часть просто не помещается. Да я ведь это и понимаю. Ведь это ты тут “бултыхаешься на мелководье”, а там — одни только неизведанные глубины. А мне — там делать нечего. У меня здесь имя, хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне, а там я ноль без палочки. И даже если бы ты меня позвал — а ты не позвал, — я бы не стала так рисковать ни собой, ни своими детьми. Я сразу тебе предложила только секс — тебе было мало. Ты хотел больше — ты этого добился. Все чудно. А теперь — большего хочу я. Есть что мне предложить? Готов отказаться от Америки? Нет, не ради матери твоего будущего ребенка, много чести для меня, а ради самого своего ребенка? Или ты не догоняешь, что ребенок с твоими планами не очень сочетается? Или тебе совсем наплевать, как я рожу, как выношу? Нет, так тоже бывает, конечно, но вопрос — зачем мне быть твоей женщиной в этих условиях.
— Надя, ты перегибаешь, — ровно замечает Дэйв. Никогда в жизни я не видела его таким бледным.
— Неправильный ответ, Огудалов, — вздыхаю я, а затем шагаю в сторону подъезда. Оборачиваюсь у самой двери, смотрю на него, напряженного, оглушенного, растерянного — и сердце обливается кровью. Но я все-таки произношу вслух: — Приезжай, если придумаешь другой вариант ответа.
Сейчас уже речь даже не только об Алиске. О двух детях сразу. И о мужчине, чьи мечты с моей реальностью совершенно не стыкуются.
— Надь, я тебя люблю, — невпопад всем моим словам произносит Давид. И это даже больно, что именно это он сейчас выбирает для прощания.
— Подумай, уверен ли ты в этом? — советую я настойчиво и все-таки ухожу.
Только там, в тишине подъезда я еще с минуту стою у лифта, уткнувшись лбом в стену, не торопясь нажать на кнопку вызова, я дышу через раз, пытаясь хотя бы не рыдать навзрыд. Но слезы по щекам все-таки бегут. Обжигающие, кислотно-едкие.
Это ведь уже даже ни разу не наказание, нет у меня ни на что подобное сил сейчас. Это просто точки над “и”.
Да, я верю тебе, Давид Огудалов. Держу слово, я за него отвечаю, в конце концов. Но я понятия не имею, что ты сделаешь дальше.
Знаю только одно… Так пусто, как сейчас, мне еще никогда не было.
41. Явление царя народу
— Он занят… — доносится из-за двери голос секретарши Марго. Именно это заставляет Давида моргнуть и вынырнуть из оглушительной тишины в мыслях.
— Какое еще, нахрен, занят? — только один человек на свете умеет материться с такой элегантностью, что это всегда сходит за изысканные манеры. — Для меня занят? Сейчас я его освобожу.
Дверь кабинета распахивается, и Давид лишний раз убеждается, что неплохо знает друзей по голосам. Светлана Клингер, упорно отбрыкивающаяся от фамилии мужа, встает в дверях, скрещивая на груди руки.
— Давид Леонидович, я её предупреждала, что вы заняты, — Маргарита выглядывает из-за спины Светки с пришибленным видом. Ей всегда влетает за таких вот прорывающихся внезапных гостей.
— Все в порядке, Марго, займись документами, — отмахивается Давид. В конце концов, он прекрасно знает, что Клингер умеет открывать любые двери с ноги. Выгонять её бессмысленно, она всегда уходит только сама. В принципе, вряд ли он реально “занят”, ему не до работы сейчас, а отвлечься точно не помешает.
— Здравствуй, дорогой, — когда Светка улыбается и кажется, что тебе в глаза улыбается мегалодон — значит, судьба твоя печальна. Впрочем, Давид Огудалов сейчас был согласен на любой приговор. У него как раз смерть стала бы облегчающим судьбу событием.
Хотя, нет, облегчений не надо, он все-таки еще повоюет. Еще бы знать, что все это не зря…
— И тебе привет, Светик, — вздыхает Огудалов, тоном намекая, что она сейчас невовремя. Впрочем, Светка и бровью не ведет, а с душой припечатывает дверью об косяк, — счет за ремонт Эду слать?
— Обойдешься, — раздраженно бросает Светка, — Давид Леонидович, какого хрена я твое интервью уже второй месяц написать не могу? Ты что думаешь, я могу себе позволить бегать за тобой? Хочешь узнать, как быстро мой муж повыдергает ноги нам обоим, если я попробую?
Вот, вроде, чего нужно этой женщине? Козырь ведь подарил Клингер всю редакцию её журнала, выкупив весь пакет акций у совета акционеров. Очень красивый жест и шикарный свадебный подарок.
И Светка могла бы вообще ни черта не делать, пинать балду, пока все делают подчиненные, и ездить в свои Миланы и Парижи уже для души и ни для чего больше. Нет. Моталась по-прежнему и на интервью, и на показы, и только в рабочих целях. Неуемная рабочая лошадка, однако.
Впрочем, Давид её понимал — некоторые вещи было сложно делегировать, и самыми любимыми игрушками так сложно было делиться. А еще Светка старательно пыталась надышаться жизнью перед декретом.
— У тебя женский модный журнал. Каким боком там дизайнер интерьеров? — Давид поднимает брови.
— Вот только ты меня поучи, Огудалов, чьей симпатичной мордой мне продавать журнал. Много ли в Москве дизайнеров, востребованных на международном уровне? Не шмотками едиными, — отмахивается Света, падает в кресло для клиентов, скидывает с ног балетки, и закидывает ноги на стол к Давиду.
Наглость несусветная, даже для неё, но на лице Светки проступает такое неописуемое блаженство, что Огудалов принимает решение не возбухать по этому поводу.