– Итак, инспектор, – сказала Амалия, когда ужин был окончен и они перебрались в гостиную, – как я понимаю, вы все-таки нашли в вещах Буайе пленки с той поездки на Рейн. Они с вами?
Тут Бриссон некстати вспомнил, как старый Папийон совместно с каким-то хлыщом из министерства насел на него, чтобы заставить его поделиться своим открытием с баронессой Корф, и побурел лицом. Он терпеть не мог, когда в его работу вмешивались посторонние, но ужин и вино значительно сгладили его обиду, так что, когда инспектор передавал Амалии большой пакет, только сопение и взгляд исподлобья выдавали его внутренний протест.
– Здесь все фотографии. Их около семидесяти. Некоторые совсем нечеткие, поэтому ребята из нашей лаборатории не смогли ничего из них выжать. Но мне сказали, чтобы я принес вам все снимки до единого. Киносъемка, которую сделал Буайе, в отдельном пакете. Там четыре пленки, все короткие. – Бриссон выдержал крохотную паузу, но не удержался и все-таки с сарказмом добавил: – И ни на одной, увы, не запечатлено, как Рейнольдс выбрасывает свою жену в окно.
Амалия развернула пакет, на всякий случай спросив:
– Фото лежат в порядке очередности?
– Да, по мере того, как они были сделаны.
Баронесса стала разбирать снимки. Яхта «Любимая» стоит у причала… Снова яхта, на борту стоят крошечные фигурки и машут руками – вот Женевьева Лантельм в белом платье и светлой шляпке, позади видна высокая фигура ее мужа, он улыбается, и стекла его очков блестят на солнце… Река, какой-то порт… Ева Ларжильер и Женевьева сидят на палубе и беседуют, Ева закинула ногу на ногу, позади силуэт молодой круглолицей женщины…
– Жюли Прео, – пояснил Бриссон.
Следующее фото: молодой человек с бородкой сидит за пианино и с мученической гримасой держит руки в воздухе, изображая музыканта, а вокруг него собрались гости и хозяева яхты, на заднем плане виден дворецкий с подносом.
– За пианино Ролан Буайе. Кто же тогда стоял за камерой? – спросила Амалия.
Бриссон удивился:
– Дайте-ка взглянуть… Высокий и худой в кадре – Эттингер. Рейнольдс здесь, все женщины тоже. Шарль Морис… капитан… Кажется, за камерой Анри Невер.
Еще снимки: Жинетта собирает цветы на берегу Рейна; Жинетта позирует у штурвала; Жинетта шутливо отдает честь фотографу; снова яхта у причала. А вот…
– Какая поразительная фотография! – вырвалось у Амалии.
Жинетта, закусив палец, сидит в шезлонге на палубе, не реагируя на камеру и глядя куда-то в сторону. На лице – выражение полностью ушедшего в себя человека, который поглощен мыслями о чем-то далеком, может быть, даже недосягаемом…
– Снимок не очень четкий, – сказал Бриссон, словно оправдываясь. – Но вы правы, у нее тут такое лицо…
Другой снимок: хохочущая Жинетта с бокалом шампанского. Еще один: старый Невер нежно обнимает за талию Еву Ларжильер, сбоку стоит хмурый Шарль Морис, даже не пытаясь изобразить улыбку.
Капитан и еще двое членов экипажа. Мельницы на берегу. Ночной город (судя по светящимся точкам и смутным очертаниям домов на темной фотографии). Несколько совершенно смазанных фотографий. И вот – та самая каюта, то самое окно. Под окном стол, в кресле возле него сидит Жинетта, облокотившись на руку, и улыбается.
Амалия достала лупу и стала тщательно изучать фотографию. Затем извлекла из пачки снимков тот, на котором лучше всего было видно яхту, и также внимательно осмотрела его.
– Здесь еще есть фото ее каюты? – спросила баронесса у Бриссона.
Тот отрицательно мотнул головой:
– Нет. Дальше только самые обычные снимки.
Амалия просмотрела оставшиеся фотографии. Жинетта и Жюли, Ева и Шарль, Шарль и Жинетта, Жинетта и ее муж, Рейнольдс отдельно, снова Рейнольдс, разговаривающий с Невером. Группа мужчин: старый Невер, худой долговязый Эттингер, Шарль Морис, капитан. Жинетта, Жинетта, Жинетта. И подряд – несколько пустых кадров, которые Буайе не успел заснять.
– Давайте теперь посмотрим кинопленки, – сказала Амалия и вызвала Александра, чтобы тот помог настроить проектор.
Они переместились в малую гостиную, повесили на стену белую простыню, и Александр стал возиться с пленкой. В дверь заглянула Ксения.
– Мсье Бриссон? Вас к телефону.
Инспектор покраснел, словно впервые узнал о существовании телефонного аппарата, и быстро вышел, едва не споткнувшись на пороге. Когда он вернулся, Амалии было достаточно бросить взгляд на его лицо, чтобы понять: что-то случилось. Конечно, Бриссон сделал все, чтобы скрыть свои эмоции, но баронесса Корф была не из тех, кого легко провести.
– Дурные вести? – спросила она.
– Как посмотреть… – буркнул инспектор.
Амалия не стала настаивать, справедливо полагая, что рано или поздно, если ей понадобится, она все равно все узнает. Александр наконец справился с пленкой, свет потушили, и проектор затрещал, унося зрителей в далекий 1911 год.
Мельницы на берегу… камера дрожит, переходит на лицо Жюли, которая в смущении отворачивается. Жинетта не отворачивается, играет сначала удивление, глядя через расставленные пальцы, потом томный восторг, щурясь сквозь длинные ресницы, и под конец виснет на шее своего мужа. Ева тоже играет, изображает преувеличенно театральные жесты, и в свою очередь обнимает Шарля. Камера показывает группу зрителей, которые хлопают.
Вторая съемка: Жинетта у штурвала, капитан что-то говорит, судя по всему, показывает ей, как управлять яхтой. Хозяйка берется за штурвал, немного крутит его, потом ей становится смешно, и она задорно показывает подсматривающей за ней камере кончик языка.
Проектор трещит, на белой простыне оживают тени… Жинетта, Ева и Жюли сидят в шезлонгах, Жинетта разбирает охапку полевых цветов, которые лежат у нее на коленях. К женщинам подходит дворецкий с подносом, предлагает напитки.
Четвертая съемка. На палубе Жинетта, Ева и Шарль разыгрывают перед зрителями представление, пародируя недавний неприятный визит немецких таможенников. Жинетта дурачится, то надевает, то снимает фуражку, одновременно меняя манеры и изображая то мужа, то себя. Шарль играет деревянного негнущегося немца с воображаемым моноклем, который он то и дело теряет. Ева все осматривает, строго указывает на бутылки на столе и пытается занести их в отчет. Шарль важно что-то говорит, выставив вверх указательный палец, и делает движение к Жинетте. Та изображает изумление, отшатывается, умоляет, закатывает глаза, но Шарль явно намерен самолично ее обыскать. Пленка прыгает, изображение сбивается, затем видно, как зрители смеются и хлопают.
– Кто бы мог подумать, что шли последние часы ее жизни… – задумчиво проговорила Амалия, когда Александр остановил проектор и включил свет.
– Да, по съемке этого не скажешь, – заметил Бриссон. – Я правильно понял, что вы опрашиваете всех свидетелей с яхты «Любимая»?
– Это вполне естественно, вы не находите?
– Я еще нужен? – вмешался Александр.
– Нет, – качнула головой баронесса и, улыбнувшись, добавила по-русски: – Спасибо, Саша.
Сын кивнул и скрылся за дверью.
– Я бы хотела оставить у себя фото и пленки, – сказала Амалия. – Полагаю, вы не будете против?
Инспектор был очень даже против, но ему хотелось разобраться в происходящем, а он чувствовал, что вряд ли сумеет это сделать, если восстановит против себя странную даму, баронессу Корф. Поэтому он предпочел перевести разговор на другую тему:
– Вы уже пришли к каким-нибудь выводам?
– Нет, – сказала Амалия.
По сути дела, это было правдой. Но инспектор понял ответ баронессы так: она не хочет с ним откровенничать. Поэтому Бриссон насупился.
– Должен вам сказать, я просмотрел все материалы, которые сохранились в полицейском управлении, и еще кое с кем побеседовал. Возможно, та история куда более темная, чем вы думаете.
– Какие именно материалы вы имеете в виду? – спросила Амалия. – Насколько мне известно, французская полиция не вела расследование гибели Лантельм.
– Вы правы, она предпочла довольствоваться немецкой версией. Когда я говорил о материалах, то имел в виду, вообще-то, две попытки ограбления могилы. Хотя эти происшествия, конечно, впрямую к делу не относятся. А вот то, что мне рассказали коллеги, так сказать, неофициально, очень интересно. Есть некоторые обстоятельства, которых, вероятно, вы еще не знаете.
– Что за обстоятельства?
Бриссон вздохнул.
– Кое у кого имелись подозрения, что Жозеф Рейнольдс был немецким шпионом, – сообщил инспектор. – Или не шпионом, но, скажем так, сторонником и поставщиком всякого рода информации. Не забывайте, это был делец, человек, как принято говорить, беспринципный. И…
– И?
– И тут его жена неожиданно умирает, – закончил Бриссон. – Я не знаю, в каком направлении вы ведете следствие, но предполагаю, что вы исходите из личных мотивов убийства… если оно вообще имело место. А ведь может в конце концов оказаться так, что дело было чисто политическое. То есть жену убили, чтобы бросить тень на мужа и заставить его прекратить свою деятельность. Немцы, само собой, не стали слишком глубоко копать, потому что им было невыгодно подставлять своего агента, но во Франции в любой момент следствие могли открыть снова, и Рейнольдс отлично это понимал. Вы знаете, что в последние годы жизни он вообще редко появлялся в Париже? Надолго уезжал то в Англию, то в Бельгию, а как раз перед смертью собирался прокатиться в Константинополь.
– Любопытная версия, – сдержанно заметила Амалия.
– И еще любопытнее, что на яхте в тот момент находился человек с немецкой фамилией, – добавил Бриссон. – Который вел все переговоры с властями и устроил все так, чтобы Рейнольдс поскорее смог вернуться домой.
– То есть Леопольд Эттингер – немецкий шпион, которому поручено было сопровождать Рейнольдса… – задумчиво протянула Амалия. – А кроме него, на яхте находился еще и французский шпион с заданием убить Женевьеву Лантельм. Так, что ли?
– Я не знаю деталей, – сердито проговорил Бриссон. – Могу лишь сказать, что подобные слухи ходили. И не зря у вас сейчас один за другим исчезают свидетели, госпожа баронесса.