Два оставшихся до полуфиналов в Лос-Анджелесе месяца я упахивалась в спортзале и каждый божий вечер выступала со стендапом. В ЛА я поехала одна, остановилась в гостинице с комиками со всей страны и несколькими — из других стран. У меня глаза горели и хвост стоял пистолетом. «Прикиньте, в гостинице есть бассейн!» — объявила я за обеденным столом, вокруг которого сидели комики, ездившие с гастролями дольше, чем я живу. Все со мной были очень милы, несмотря на то, как я их, должно быть, бесила. Я была в компании самой неопытной.
Когда пришло время больших живых съемок — где и должно было решиться, какие десять комиков будут состязаться в шоу, — я была готова. Надела футболку от Express с V-образным вырезом и почти не стала краситься. Кто-то мне сказал, что в зале будет девятьсот человек. Самое большее, что я видела на своих выступлениях, это двести. Продюсер шоу сказал: «Эми, по телевизору это увидят восемь миллионов». Но по какой-то причине это было мне не так важно, как девятьсот человек, которые будут в зале живьем, передо мной.
Я предполагала, что вылечу, так что просто пообещала себе, что постараюсь изо всех сил получить удовольствие от каждой секунды — и получила. В конце, когда настало время объявить десять победителей, которые будут соревноваться дальше, мое имя прочли девятым. «Эми Шумер!» Я, блин, не поверила! Я выбежала на сцену и замахала, как будто выиграла конкурс красоты. Я плакала. А что случилось-то на деле? Меня всего лишь взяли в реалити-шоу — считай, кастинг прошла. Дело было не в том, что я оказалась смешнее других комиков. Просто я была хорошим «персонажем» для шоу. Но я тогда ничего этого не знала. И хорошо, что не знала.
Участие в шоу — опыт насыщенный, захватывающий. В каждом эпизоде нам давали новые непростые задания, и, как ни странно, я оказалась к ним лучше всех подготовлена. Другие комики были закаленными в дорогах волками, полагавшимися на хорошо выстроенные шутки и долгие истории, которые рассказывали за час-полтора сольного выступления в поездке. Но у меня было всего-то минут на пятнадцать материала, весь смысл был в небольших разговорных фрагментах — и это идеально подходило для реалити-шоу. Я умела думать на ходу, а они нет.
В последнем задании определялись пятеро победителей, которые должны были вместе отправиться в тур по стране — отлично для любой карьеры, тем более для моей. Нам всем объяснили, что задание будет состоять в том, чтобы рассмешить моделей. Мы будем ходить из комнаты в комнату, по одному, и рассказывать по паре шуток. Помню, я спросила: «А вы не пытались добиться, чтобы вас любили только за ваш ум?» Они засмеялись. Прозвенел звонок, означавший, что мне нужно перейти в следующую комнату. В следующей комнате сидел клоун. Там не было никаких моделей, которых надо смешить. Продюсеры нас, конечно, накололи: в следующих комнатах сидели армейский сержант, трансвестит и монахиня. Я рассказала монахине шутку про Иисуса и дурные вести, и она засмеялась! Я выложилась, как могла, но считала, что меня отправят домой.
В каждой комнате проголосовали за лучшего комика, и когда нас всех построили, чтобы объявить результаты, я обалдела, узнав, что выиграла. Спасибо клоуну, монахине, моделям и трансвеститу: меня взяли в турне! Секунд десять меня штырило, пока один из комиков, который тоже вошел в пятерку, наклонился ко мне и сказал: «Ты этого не заслуживаешь». Я убежала в туалет и стала там плакать, потому что я этому мужику тогда поверила. И психанула. Подумала, что и в самом деле была не самой смешной — просто продюсеры подтасовали результаты, чтобы я осталась в шоу, потому что я была молодой женщиной-комиком, а это хорошо для рейтинга. Меня хотели поснимать, когда я плакала, но я не вышла из кабинки. Я отказалась быть девочкой из реалити-шоу, которая хнычет и выставляет себя жертвой. Я хотела быть сильной. Потом, уже смотря этот эпизод по телевизору, я поняла, что без вопросов была лучшей. Одна из продюсеров, Пейдж Гурвиц, сказала: «Эми, даже близко никого не было. Ты победила». Не хочу ничего плохого говорить про комика, который мне сказал, что я этого не заслуживаю, но — в жопу его, да?!
Закончилось все тем, что я выбыла в следующем эпизоде, заняв четвертое место по итогам поездки по стране в огромном — как у рок-звезд — гастрольном автобусе в компании четырех мужчин за сорок. Мы выступали в сорока двух театрах перед толпами от двух до четырех тысяч человек — в таких местах я раньше в жизни не выступала. Почти каждый вечер я проваливалась. Сорок два города, причем ела я, по-моему, где-то в сорока. Я не была к такому готова; я еще не привыкла ездить с гастролями. Можно притворяться семь минут, — даже пятнадцать, если ты достаточно харизматичен, — но когда выходишь почти на полчаса, все увидят, из какого ты теста, а у меня в этом смысле было за плечами меньше трех лет. У меня не хватало ни материала, ни уверенности в собственных шутках — впрочем, откуда бы ей взяться, уверенности-то… Но дело было не только в этом. У меня не было опыта, чтобы выйти с этим к людям.
Я плакала на своей койке в автобусе. Один из комиков сказал, что считал меня талантливой, но я даже в стендапе ничего не добьюсь. Это было больно. Оглядываясь, я ясно понимаю, как опытные комики становятся такими злыми. Работа суровая, и часто все получается не так, как ты думаешь. Но злость и зависть, которую комик может испытывать к чужому успеху, — это пустая и очень токсичная трата времени. Я хотела бы вернуться в те дни, зная то, что я знаю сейчас, и сказать тому комику: «Займись своим делом, своими собственными целями. Никто не занял твое место. Места хватит на всех».
В общем, автобус и жизнь по гостиницам в том туре дались мне нелегко. Я была одинока, дела у меня шли неважно. Как-то вечером после шоу я вошла в лифт и маленькая старушка спросила меня: «Какой вам?» — а я не знала. Я заплакала, потому что не смогла вспомнить, где я. К этому грустному моменту с пониманием отнесется большинство комиков, ездящих по гастролям, — и, думаю, музыканты тоже. Я понятия не имела, как часто со мной такое будет случаться в дальнейшем. Постоянно.
Но хоть было и тяжело, это самое турне стало моей личной учебкой для новобранцев. Я набрала столько часов провалов и потения на сцене, что молекулы моего тела изменились навсегда. Стендап перенастраивает твои датчики страха. От него у тебя утолщается кожа, а это всегда пригодится. Когда отработаешь столько часов под прожекторами, пока толпа следит за каждым твоим выражением лица, ловит каждую интонацию, впитывает каждое слово, просто чтобы откликнуться (или освистать)… Если проходишь это снова и снова, становишься только сильнее. Думаю, чтобы добиться чего-нибудь в какой угодно области, нужно сначала много раз провалиться. И совершенно не бояться провала — а то никогда не выйдешь на следующий уровень. Я в том туре так долго позорилась перед толпами народа, что мне стало все равно. Я перестала что-то чувствовать, когда толпе не нравятся мои шутки. Лишилась защитного панциря, который стольким из нас не дает продвинуться вперед — и просто рванула. И это, в свою очередь, позволило мне взять толпу. Если ты сроднился со своими шутками, отвечаешь за них — все, можешь расслабиться. А вот от твоей робости зритель и скисает. Видит твой страх и не может смеяться. Людям хочется веселиться, а не волноваться, что ты сделаешь дальше. Если им приходится за тебя бояться или переживать, то у них все разваливается, и они выпадают из происходящего. Это как пукнуть во время секса: нет, можно, конечно, продолжать, совершать телодвижения, но что-то ушло. Я однажды это выяснила и перестала искать одобрения публики — пусть развлекается, отдыхает и получает удовольствие.
После тура я начала давать сольные концерты — где-то год этим занималась. Опыт сольников — то, что нужно для успеха в реалити-шоу. А потом вернулась в специальные гости, это что-то среднее между ведущим концерта и артистом на сольнике. Я несколько лет гоняла по турам с Джимом Нортоном и Дейвом Аттеллом, эти двое — мои самые любимые комики навсегда. И нет, ни один из них ничего со мной даже не попытался замутить. Я должна была бы оскорбиться, но я себя оскорбленной не чувствую. Это высшая форма комплимента — когда кто-то берет тебя с собой в тур. Он тебе как бы говорит: «Ты смешная, а еще я смогу с тобой общаться и ездить». С Джимми и его телохранителем, Клаб-Содой Кенни, ездить было просто чума. Смысл жизни они видели в том, чтобы ставить меня в неловкое положение. Окликнут громко по имени через весь магазин или вестибюль отеля — и на нас все начинают пялиться. А эти двое всегда были в курсе, что я такое ненавижу, если я не на сцене. Им нравилось вгонять меня в краску, а на гастролях с ними я краснела куда чаще. На сцене я вся такая нахальная и крикливая, но в жизни не люблю привлекать внимание, а эти ребята пользовались любой возможностью, чтобы не дать мне слиться с толпой.
В 2012 году я вернулась к сольным выступлениям в маленьких — меньше двухсот зрителей — клубах. Мне платили около двух тысяч за семь концертов. Выходные проходили примерно так:
• Приезжаешь в четверг, чтобы дать концерт в восемь вечера.
• Тебя забирают из гостиницы в пять тридцать утра в пятницу, на утреннюю программу на радио. Кто-то из крутящихся при клубе (иногда нарик) возит тебя с одной радиостанции на другую. Иногда надо что-то сказать на камеру для местных теленовостей. Если повезет, то их будет по паре — теликов, станций. Но есть клубы, которые тебя в задницу отымеют, чтобы ты побывал у всех, кто есть. Говорят, чтобы продать побольше билетов; на самом же деле это просто реклама для их поганых заведений.
• Возвращаешься в гостиницу к одиннадцати утра (в лучшем случае, если хватит сил отказаться от завтрака с водителем-наркошей или жадным до внимания владельцем клуба, который увяжется за тобой на радио).
• Перехватываешь яблочка и арахисового масла в унылом круглосуточном буфете в вестибюле отеля, потому что пропустил завтрак.
• Отчаянно пытаешься еще поспать, но это невозможно, потому что гостиница у тебя в жутком опасном районе, чтобы владелец клуба сэкономил 75 долларов.