Что я буду делать, если он действительно что-нибудь узнает? Он ничего от меня не требовал, как тот солдат, но я буду ему обязана. А я не хотела быть обязанной никому.
– На это может уйти несколько дней, – тихо сказал Питер.
Он передал отцу говяжью печень и вытер руки о фартук.
Я кивнула, глядя на его руки – лунки ногтей были заполнены кровью.
Придется, наверное, к этому привыкать, подумала я.
Теперь я каждый день ждала похода на рынок с еще большим нетерпением, чем уборки мастерской. И страшилась его тоже. Особенно я боялась того момента, когда Питер-младший поднимал на меня глаза. Я вглядывалась в них – узнал ли он что-нибудь? Мне хотелось узнать о своих родителях и сестре, но пока я не знала, я могла надеяться.
Прошло несколько дней. Каждый день я или покупала мясо у них в палатке, или проходила мимо после того, как побывала в рыбном ряду. Питер каждый раз просто качал головой. Но вот наступил день, когда он глянул на меня и отвел глаза. Я знала, что он мне скажет. Я только не знала, кто из них троих заболел.
Мне пришлось подождать, пока Питер не кончил обслуживать нескольких покупателей. У меня кружилась голова, и я даже хотела сесть на пол, но он был забрызган кровью.
Наконец Питер-младший снял фартук и подошел ко мне.
– Заболела ваша сестра Агнеса, – тихо сказал он. – Ей очень худо.
– А мои родители?
– Они пока здоровы.
Я не стала спрашивать, какой ценой ему удалось это узнать.
– Спасибо, Питер, – прошептала я, впервые назвав его по имени.
В его глазах я увидела сочувствие. И то, чего я боялась, – надежду.
В воскресенье я решила навестить брата. Я не знала, известно ли ему о карантине и о болезни Агнесы. Я рано вышла из дому и прошла пешком до его фабрики, которая стояла за городской стеной недалеко от Роттердамских ворот. Когда я пришла, Франс еще спал. Женщина, которая открыла мне калитку, засмеялась, когда я спросила, могу ли я повидать брата.
– Он еще не скоро встанет, – сказала она. – Подмастерья в воскресенье спят чуть ли не до вечера. Это у них выходной.
Мне не понравились ни ее слова, ни то, как они были сказаны.
– Пожалуйста, разбудите его. Скажите, что к нему пришла сестра.
Помимо моей воли в моем голосе проскользнули приказные нотки Катарины.
Женщина подняла брови:
– Вот уж не думала, что Франс происходит из семьи, так высоко сидящей на троне, что им можно заглянуть в ноздри.
Она ушла. Мне было неясно, собирается она будить Франса или нет. Я присела на низкую ограду и стала ждать. Мимо меня прошла собравшаяся в церковь семья. Дети – две девочки и два мальчика – бежали впереди родителей, как, бывало, делали и мы. Я смотрела им вслед, пока они не исчезли из виду.
Появился Франс, протирая заспанные глаза.
– Грета, это ты? – воскликнул он. – Я не понял, кто пришел – ты или Агнеса. Но Агнесу, наверное, так далеко одну не отпустили бы.
Он ничего не знает. Скрывать бесполезно. Я даже не смогу смягчить удар.
– Агнеса заболела. У нее чума, – выпалила я. – Ее жизнь и жизни наших родителей в руках Господа.
Франс перестал протирать глаза.
– Агнеса? – переспросил он, словно не понимая. – Откуда ты это знаешь?
– Мне помогли узнать.
– Ты их не видела?
– Там объявлен карантин.
– Карантин? И как давно?
– Дней десять.
Франс сердито покачал головой:
– А я ничего и не знал. На этой фабрике вкалываешь с утра до вечера и, кроме белых плиток, ничего не видишь. Я тут с ума сойду.
– Сейчас надо думать не о себе, а об Агнесе.
Франс понуро опустил голову. Я не видела его несколько месяцев, и за это время он сильно вырос. И у него стал ниже голос.
– Франс, ты ходишь в церковь?
Он пожал плечами. Больше говорить на эту тему я не решилась и вместо этого сказала:
– Я хочу за них помолиться. Пойдешь со мной?
Он не хотел идти в церковь, но я его уговорила – мне была невыносима мысль, что я опять окажусь одна в незнакомой церкви. Мы нашли церковь недалеко от фабрики, и, хотя служба не принесла мне особого утешения, я молила Бога уберечь всю нашу семью.
После службы мы с Франсом погуляли по берегу реки Схи. Мы почти не разговаривали, но каждый из нас знал, о чем думает другой. На людской памяти от чумы еще никто не выздоравливал.
Однажды утром, отпирая для меня дверь мастерской, Мария Тинс сказала:
– Ладно, девушка. Можешь сегодня расчистить этот угол. – Она показала на тот угол, в котором позировала миссис Рейвен. – Все вещи со стола сложи в сундуки в кладовке – кроме миски и пуховки Катарины. Я заберу их с собой.
Она прошла через комнату и сняла со стола два предмета, которые я столько недель аккуратно ставила на место.
Увидев мое лицо, Мария Тинс рассмеялась:
– Не удивляйся – он закончил картину. Все это ему больше не нужно. Когда закончишь уборку, вытри пыль со всех стульев и поставь их у среднего окна. И открой все ставни.
Она ушла, держа в руках миску.
Без миски и пуховки стол неузнаваемо изменился. Письмо, синяя ткань и глиняный фарфоровый горшочек потеряли всякий смысл – словно их случайно бросили на стол. И все равно мне не хотелось убирать их с прежнего места.
Я оттягивала эту минуту всеми способами: открыла ставни, отчего комната стала светлой и непохожей на себя. Потом я вымыла пол и стерла пыль со всех предметов, кроме стола. Некоторое время я смотрела на картину, стараясь понять, что в ней означало завершение работы. Я уже несколько дней не видела в ней никаких изменений.
Так я и стояла, ломая голову, когда вошел хозяин.
– Ты еще не закончила уборку, Грета? Поспеши. Я пришел, чтобы помочь тебе передвинуть стол.
– Извините, что я замешкалась, сударь. Просто…
Его, казалось, удивило, что я решилась возразить, но он промолчал, и я закончила:
– …Я так привыкла к этим предметам, что просто не могу заставить себя сдвинуть их с места.
– Вот как? Тогда я тебе помогу.
Он взял со стола синюю ткань и передал ее мне. У него были очень чистые руки. Я взяла ткань, не касаясь его рук, и подошла к окну, чтобы ее вытряхнуть. Потом я сложила ее и положила в сундук в кладовке. Когда я вернулась, он уже убрал со стола конверт и черный горшочек. Мы переставили стол к боковой стене, и я выстроила стулья возле среднего окна. Он тем временем передвинул мольберт с картиной в угол, который раньше служил фоном для картины.
Как странно было видеть картину на месте декорации. Все было странно – эти внезапные перемены и передвижения после многих недель неподвижности и покоя. Это было совсем на него не похоже. Но я его ни о чем не спросила. Мне хотелось посмотреть на него, попробовать догадаться, что он думает, но я смотрела только на веник, которым подметала скопившуюся в углу пыль.
Он ушел, и я быстро закончила уборку – у меня пропало всякое желание задерживаться в мастерской. Мне тут стало не по себе.
Вечером пришли Ван Рейвен с женой. Мы с Таннеке сидели на скамейке, и она показывала мне, как чинить кружевные манжеты. Девочки ушли на Рыночную площадь и запускали змея возле Новой церкви. Нам их было видно со скамейки. Мартхе держала конец хвоста, а Корнелия тянула за бечевку, чтобы поднять змея в воздух.
Я увидела чету Ван Рейвенов издалека. Когда они подошли поближе, я узнала ее по портрету и моей единственной встрече с ней, а ее мужем оказался тот самый усатый мужчина с белым пером в шляпе и угодливой улыбкой, который однажды проводил ее до нашей двери.
– Посмотри, Таннеке, – прошептала я, – это тот самый господин, который каждый день наслаждается твоим изображением.
– Что?
Таннеке вспыхнула. Поправила капор и фартук и прошипела мне:
– Поди скажи хозяйке, что они пришли.
Я побежала в дом и нашла Марию Тинс и Катарину в комнате с распятием.
– Пришли Ван Рейвены, – объявила я.
Катарина и Мария Тинс сняли капоры и расправили свои воротники. Катарина, ухватившись за стол, поднялась на ноги. Когда они выходили из комнаты, Мария Тинс поправила в волосах Катарины один из черепаховых гребней, которые та надевала только в особых случаях.
Они поздоровались с гостями в прихожей, а я в нерешительности стояла в коридоре. Когда они пошли к лестнице, Ван Рейвен увидел меня и остановился:
– А это кто у вас?
Катарина бросила на меня сердитый взгляд:
– Одна из служанок. Таннеке, принеси нам, пожалуйста, вина.
– Пусть вино принесет служанка с большими глазами, – распорядился Ван Рейвен. – Иду, дорогая, – сказал он жене, которая уже поднималась по лестнице.
Мы с Таннеке стояли рядом – она в раздражении, я в растерянности. Что это ему вздумалось?
– Ну чего стоишь? – крикнула Катарина. – Ты слышала, что он сказал. Неси вино!
И она принялась карабкаться по лестнице вслед за Марией Тинс, подтягивая грузное тело за перила.
Я пошла в комнату девочек, нашла и протерла фартуком пять бокалов и поставила на поднос. Затем я стала искать в кухне вино. Я не знала, где его держат, – в доме редко пили вино. Оскорбленная Таннеке куда-то исчезла. Я боялась, что вино хранится в одном из шкафов под замком и что мне придется идти к Катарине за ключом.
К счастью, Мария Тинс это, по-видимому, предвидела. В комнате с распятием на столе стоял полный вина кувшин с оловянной крышкой. Я поставила кувшин на поднос и понесла вино наверх, предварительно поправив капор, воротник и фартук, как сделали мои хозяйки.
Когда я вошла в мастерскую, они все стояли перед картиной.
– Ты опять превзошел себя, – сказал Ван Рейвен. – Тебе нравится, дорогая? – спросил он жену.
– Конечно, – ответила она.
Свет из окна падал ей на лицо, делая ее почти красивой.
Когда я поставила поднос на стол, который мы с хозяином подвинули к стене утром, ко мне подошла Мария Тинс.
– Я этим займусь, – прошептала она. – А ты быстрей уходи.
Уже на лестнице я услышала слова Ван Рейвена: