Это началось два месяца назад, в холодный январский день вскоре после рождения Франциска. Оба малыша были нездоровы, сипели и кашляли, и Катарина с кормилицей сидели с ними у горящего очага в прачечной. Все остальные собрались у огня в кухне.
Не было только его. Он был у себя в мастерской. Он как будто был невосприимчив к холоду.
Вдруг в дверях между прачечной и кухней возникла Катарина.
– Надо кому-то сходить в аптеку, – заявила она. Ее лицо пылало. – Мне нужны лекарства для мальчиков. – И она требовательно посмотрела на меня.
Обычно мне таких поручений не давали. Пойти в аптеку было гораздо более ответственным делом, чем в мясной или рыбный ряд. После рождения Франциска Катарина полностью доверила мне покупку мяса и рыбы. Аптекарь же был уважаемый человек, почти доктор, и Катарина и Мария Тинс сами любили к нему ходить. Мне эту роскошь не позволяли. Но когда на улице было так холодно, решили послать младшую служанку.
Против обыкновения, Мартхе и Лисбет не вызвались меня сопровождать. Я закуталась в зимнюю накидку, поверх нее еще надела шерстяную шаль. Катарина велела мне спросить сушеные цветы бузины и эликсир из мать-и-мачехи. Корнелия околачивалась поблизости, глядя, как я завязываю концы шали на спине.
– Можно мне с тобой? – спросила она со своей обычной невинной улыбкой.
«Может быть, я к ней несправедлива?» – подумала я.
– Нет! – отрезала Катарина. – Слишком холодно. Не хватает еще, чтобы ты заболела. Ну иди, – сказала она мне. – Одна нога здесь, а другая там.
Я закрыла за собой дверь и вышла на улицу. Народу там было очень мало – все благоразумно сидели дома у огня. Канал был покрыт льдом, по небу шли грозные тучи. Ветер продувал меня насквозь, и я спрятала от него нос в складках шали. И тут меня окликнули по имени. Я оглянулась, подумав, что Корнелия все же увязалась со мной. Входная дверь была закрыта.
Я посмотрела наверх. Хозяин открыл окно и высунул голову наружу.
– Что, сударь?
– Ты куда собралась, Грета?
– В аптеку, сударь. Хозяйка велела мне купить лекарство для мальчиков.
– А ты не можешь заодно купить кое-что и для меня?
– Конечно, сударь.
Почему-то ветер уже не казался мне таким пронзительным.
– Тогда подожди. Я напишу, что мне нужно.
Хозяин скрылся, а я стояла и ждала. Через минуту он появился и бросил вниз небольшой кожаный кошелек.
– Отдай аптекарю записку, которая лежит в кошельке, и принеси покупки мне.
Я кивнула и засунула кошелек под шаль. Это тайное поручение меня очень обрадовало.
Аптека находилась на улице Коорнмаркт, по направлению к Роттердамским воротам. Это было не так-то далеко, но каждый вдох замораживал мне горло, и к тому времени, когда я вошла в аптеку, я не могла выговорить ни слова.
Я никогда раньше не была в аптеке, даже до того, как поступила в служанки, – матушка сама готовила для нас настойки и эликсиры. Это была небольшая комната, вдоль стен которой от пола до потолка шли полки. На полках стояли разные бутылочки, склянки и баночки. На каждой была бумажка с надписью. Вряд ли я поняла бы, что содержится в этих баночках, даже если бы смогла прочитать этикетки. Хотя холод убил все запахи у нас в доме, здесь чем-то пахло. Этот запах был мне незнаком. Словно что-то было спрятано в лесу под гниющей листвой.
Самого аптекаря я видела лишь однажды, несколько недель назад, когда он пришел к нам на праздник по случаю рождения Франциска. Это был небольшой лысый человечек, напоминавший птенца. Мое появление его удивило. В такой холод мало кто выходил из дому. Он сидел за столом, на котором стояли маленькие весы, и ждал, когда я заговорю.
– У меня поручения от хозяйки и хозяина, – проговорила я, когда горло у меня немного оттаяло. Он глядел на меня, видимо, не понимая, о ком я говорю. – От Вермееров.
– А! Ну и как поживает новорожденный?
– Мальчики заболели. Хозяйке нужны сушеные цветы бузины и эликсир из мать-и-мачехи. А хозяин… – Я подала ему кошелек.
Аптекарь взял его с недоумевающим видом, но, когда прочитал записку, кивнул.
– У него кончилась жженая кость и охра, – проговорил он. – Ну, за этим дело не станет. Только раньше он никогда никого не присылал за материалом для красок. – Он глянул на меня поверх записки. – Всегда приходил сам. Удивительное дело.
Я молчала.
– Тогда присаживайся. Сюда, поближе к огню. А я достану все, что тебе нужно.
Он стал открывать банки, отвесил небольшую горку сушеных цветов, налил в бутылочку эликсира и все это аккуратно завернул и перевязал бечевкой. Потом положил что-то в кожаный кошелек.
– А холста ему не надо? – спросил он через плечо, ставя на полку стеклянную банку.
– Не знаю, сударь. Он просил принести только то, что в записке.
– Удивительное дело, весьма. – Он окинул меня взглядом. Я выпрямилась, стараясь казаться выше. – Что ж, на улице действительно очень холодно. Естественно, что ему не захотелось выходить из дому.
Он отдал мне пакеты и кошелек и открыл для меня дверь. Выйдя на улицу, я оглянулась: он все еще смотрел на меня через маленькое окошко в двери.
Дома я сначала пошла к Катарине и отдала ей лекарства. Потом вышла в коридор к лестнице. Он уже спустился и ждал меня. Я вытащила из-под шали кошелек и отдала ему.
– Спасибо, Грета.
– Что вы там делаете? – Корнелия притаилась в коридоре и наблюдала за нами.
К моему удивлению, он ничего ей не ответил. Просто повернулся спиной и стал подниматься по лестнице, оставив меня объясняться с ней.
Проще всего было бы сказать правду, хотя мне часто не хотелось говорить правду Корнелии. Она умела все вывернуть наизнанку.
– Я купила краски для твоего отца, – объяснила я.
– Он тебя просил?
На этот вопрос я ответила так же, как ее отец, – повернулась и пошла к кухне, снимая по дороге шаль. Я боялась сказать правду – боялась ему навредить. Я уже понимала, что никому не надо знать, что он дал мне поручение.
Расскажет ли Корнелия матери о том, что видела? Хотя она и очень молода, она так же расчетлива, как ее бабушка. Возможно, она пока промолчит, дожидаясь подходящего момента.
Ответ я узнала через несколько дней.
Было воскресенье, и я спустилась в свою подвальную спальню и открыла сундучок, чтобы достать воротник, который для меня вышила матушка. И сразу увидела, что в моих вещах кто-то рылся – воротники были сложены неаккуратно, одна из моих рубашек скомкана и засунута в угол, черепаховый гребень вытряхнут из носового платка, в который я его завернула. Но зато платок вокруг подаренного мне отцом изразца был завернут чересчур тщательно. Тут что-то не так. Когда я развернула носовой платок, плитка распалась на две части. Она была разломана пополам, так что мальчик и девочка оказались на разных половинах. Мальчик теперь глядел в никуда, а девочка сидела одна, скрыв свое лицо под капором.
Я заплакала. Корнелия и понятия не имела, какое зло она мне причинила. Я бы меньше расстроилась, если бы она отломала фигуркам головы.
Хозяин стал давать мне и другие поручения. Однажды он попросил меня на обратном пути с рыбного ряда купить ему у аптекаря льняного масла. Он велел поставить масло у основания лестницы, чтобы не беспокоить его во время сеанса. По крайней мере, он так сказал. Возможно, он понимал, что или Мария Тинс, или Катарина, или Таннеке заметят, что я поднялась в мастерскую в неурочное время.
В этом доме хранить секреты было нелегко.
В другой раз он попросил меня купить у мясника свиной мочевой пузырь. Я сначала не поняла, зачем он ему нужен, но потом он велел мне после окончания уборки выкладывать для него нужные краски. Он выдвинул ящики из комода, стоявшего около мольберта, и показал, где хранятся разные краски, называя каждую. Многие слова были мне незнакомы: ультрамарин, вермильон, массикот. Коричневая и желтая земляные краски, черная жженая кость и свинцовые белила хранились в маленьких глиняных горшочках, завернутых в пергамент, чтобы краски не высохли. Более ценные краски – синие, желтые и красные – хранились в мешочках из свиного пузыря. В мешочке была проткнута дырка, чтобы краску можно было выжимать по мере надобности. Эти дырки затыкались гвоздем.
Однажды утром, когда я убиралась в мастерской, хозяин пришел раньше времени и попросил меня встать на место дочери булочника, которая заболела.
– Мне хочется кое-что уточнить, – объяснил он, – и надо, чтобы там кто-то стоял.
Я послушно встала на указанное место, положив одну руку на ручку кувшина, а другую на слегка приоткрытую оконную раму, откуда мне в лицо и грудь дуло холодом.
Может быть, поэтому дочь булочника и заболела, подумала я.
Он открыл все ставни, и в комнате стало светло, как никогда.
– Опусти подбородок, – сказал он. – И смотри не на меня, а вниз. Вот так. Не шевелись.
Он сидел за мольбертом, однако не взял в руки ни палитру, ни кисть, ни нож. Он просто сидел, сложив руки на коленях, и смотрел.
Я покраснела. Мне и в голову не приходило, что он будет так внимательно смотреть на меня.
Я попыталась думать о чем-нибудь другом. Посмотрела в окно и там увидела баркас. Им правил тот же самый человек, который в мой первый день службы помог мне достать ведро. Сколько с тех пор изменилось! Тогда я еще даже не видела ни одной его картины. А теперь я ему позирую.
– Не смотри ни на что за окном, – сказал он. – Мне видно, что это тебя отвлекает.
Я попробовала ни на что не смотреть и думать о чем-нибудь другом. Я вспомнила день, когда мы всей семьей отправились за город собирать лекарственные травы. Потом подумала о том, как на Рыночной площади повесили женщину, которая в пьяной ярости убила свою дочь. И о том, как на меня в последний раз посмотрела Агнеса.
– Ты слишком много думаешь, – сказал он, поерзав на стуле.
У меня было такое чувство, будто я выстирала полное корыто простыней, но не сумела отмыть их добела.
– Извините, сударь. Я не знаю, что мне делать.