– Попробуй закрыть глаза.
Я закрыла глаза. Через минуту мне стало казаться, что я прикована к оконной раме и кувшину. Потом я ощутила стену у себя за спиной, стол слева и сквозняк из окна.
Наверное, то же самое ощущает отец, подумала я. Кругом пространство, и его тело знает, где что расположено.
– Теперь хорошо, – сказал он. – Очень хорошо. Спасибо, Грета. Можешь продолжать уборку.
Я никогда раньше не видела, как начинается работа над картиной. Я думала, что художник просто рисует то, что видит, используя краски, которые перед ним.
Он показал мне, как это на самом деле делается.
Он начал рисовать дочь булочника, покрыв белый холст светло-серой грунтовкой. Потом отметил коричневыми мазками, где будет девушка, где стол, где графин и где окно и карта. А я думала, что после этого он начнет рисовать то, что видит, – лицо девушки, синюю юбку, желто-черную жилетку, коричневую карту, серебристый кувшин и поднос под ним, белую стену. Вместо этого он стал рисовать цветные пятна – черное, где будет ее юбка, желтое, где будут ее жилетка и карта, красное, где будут кувшин и поднос, и опять серое там, где будет стена. Это были совсем не те цвета, в которые были окрашены все эти предметы на самом деле. Он потратил много времени на эти неправильные цвета, как я их про себя называла.
Иногда приходила дочь булочника и часами стояла на своем месте, однако, когда я на следующий день смотрела на картину, там ничего не прибавилось и не убавилось. Только цветные пятна, которые ни на что не были похожи, как бы старательно я в них ни вглядывалась. Я знала, что должно быть на их месте, только потому, что каждый день протирала все эти предметы и видела, подсмотрев, как дочь булочника переодевалась внизу в черно-желтую жилетку Катарины.
Я каждое утро неохотно выкладывала те краски, что он просил. Однажды я вдобавок выложила еще и синюю. Когда я это сделала во второй раз, он сказал мне:
– Не надо выкладывать ультрамарин, Грета. Только то, что я прошу. Зачем ты его выложила, когда я не просил?
В его голосе слышалось раздражение.
– Извините, сударь. Просто, – я глубоко вдохнула, – на ней ведь синяя юбка. Я подумала, что вам понадобится синяя краска. Вы же не оставите ее черной?
– Когда я буду готов, я попрошу.
Я кивнула и продолжала протирать львиные головы на стуле. У меня щемило сердце. Мне не хотелось, чтобы он на меня сердился.
Он открыл среднее окно, впустив в комнату холодный воздух.
– Поди сюда, Грета.
Я положила тряпку на подоконник и подошла к нему.
– Посмотри за окно.
Я посмотрела. День был ветреный, по небу неслись облака и скрывались за шпилем Новой церкви.
– Какого цвета облака?
– Как какого? Белого.
Он слегка приподнял брови:
– Ты уверена?
Я еще раз поглядела на облака:
– И серого. Может быть, пойдет снег.
– Ну-ну, Грета. Попробуй еще раз. Вспомни свои овощи.
– Овощи, сударь?
Он нетерпеливо дернул головой. Я опять его раздражала. Мне свело скулы.
– Вспомни, как ты отделяла разные оттенки белого. Репа и лук – они одного цвета?
Вдруг я поняла:
– Нет. Репа зеленоватая, а лук желтоватый.
– Вот именно. Так какие же оттенки ты видишь в облаках?
– Там есть немного синевы, – сказала я, вглядевшись в облака. – Да, и немного желтизны. И прозелень!
Я пришла в такое возбуждение, что показала рукой, где проглядывает прозелень. Всю свою жизнь я глядела на облака, но сейчас мне показалось, что я вижу их в первый раз.
Он улыбнулся:
– Если присмотреться, чисто белого цвета в облаках мало, однако люди говорят, что они белые. Теперь ты понимаешь, почему мне пока не нужна синяя краска?
– Да, сударь.
На самом деле я не понимала, но мне не хотелось в этом признаваться. Мне казалось, что я почти поняла.
И когда он начал класть мазки поверх «неправильных» цветов, я поняла, что он имел в виду. Он добавил голубой краски к юбке, и она стала синяя с проблесками черного – более густыми в тени и светлее у окна. К стене он добавил желтой охры, через которую кое-где просвечивал серый цвет. Стена посветлела, но не стала белой. А я обнаружила, что, когда на стену падает свет, она становится не белой, а смесью многих цветов.
Самое трудное было изобразить кувшин и поднос: в них были и желтые, и коричневые, и зеленые, и голубые оттенки. Они отражали узор на скатерти, жилетку на девушке, синюю ткань, брошенную поверх стула, – в них было все, что угодно, кроме настоящего серебристого цвета. Тем не менее это были те самые кувшин и поднос.
После этого я стала внимательно вглядываться в цвета окружающих предметов.
Когда он попросил меня помочь ему изготовлять краски, мне стало гораздо труднее скрывать это от остальных. Однажды утром он привел меня в чердачную комнату, в которую вела лестница из кладовки, прилегающей к мастерской. Я там никогда раньше не была. Это было небольшое помещение с крышей, спускавшейся под крутым углом. Свет в нее проникал через окошко, из которого была видна Новая церковь. В комнатушке почти не было мебели, кроме маленького комода и каменного стола с углублением, в котором лежал камень, похожий на яйцо с отрезанным кончиком. Я видела такой же стол на отцовской фабрике изразцов. На столе стояли еще миски и мелкие тарелки, а у маленького камина лежали щипцы.
– Я хочу, чтобы ты выучилась растирать мне краски, Грета, – сказал он. Он выдвинул ящик комода и достал оттуда черную палочку длиной в мой мизинец. – Это – обожженная слоновая кость, – объяснил он. – Из нее делают черную краску.
Он положил палочку в миску и добавил кусочек какого-то пахучего смолистого вещества. Потом взял в руки камень, который он назвал «толкушкой», показал, как ее надо держать и как, наклонившись над столом, давить на нее всем телом, чтобы измельчить кость. Через несколько минут у него в миске была однородная черная паста.
– А теперь попробуй ты.
Он ложечкой выгреб черную краску из миски и положил ее в маленький горшочек. Потом достал еще кусочек слоновой кости. Я взяла толкушку и наклонилась над столом, стараясь принять ту же позу, что и он.
– Нет, рука должна лежать вот так, – сказал он, положив свою руку поверх моей.
Его прикосновение привело меня в такое смятение, что я выронила толкушку, которая скатилась по столу и упала на пол. Я отскочила от хозяина и наклонилась за толкушкой.
– Простите, сударь, – пробормотала я, положив толкушку обратно в миску.
Больше он ко мне не прикасался.
– Подними немного локоть, – скомандовал он. – Вот так. Теперь нажми плечом и крути кистью.
Мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы истолочь палочку, – мои движения были неловкими и при воспоминании о его прикосновении у меня колотилось сердце. Кроме того, я была меньше его ростом и мне было неудобно делать необходимые движения. Но по крайней мере от постоянного выжимания белья у меня были сильные кисти рук.
– Немного мельче, – сказал он, поглядев в миску.
Я толкла еще некоторое время, пока он не решил, что паста готова. И велел мне потереть ее между пальцами, чтобы запомнить, какая она должна быть на ощупь. Потом выложил на стол еще несколько кусочков слоновой кости.
– Завтра я покажу тебе, как растирать свинец. Это гораздо легче, чем кость.
Я смотрела на кусочки слоновой кости.
– В чем дело, Грета? Уж не боишься ли ты каких-то косточек? Они такие же, как и гребень, которым ты расчесываешь волосы.
У меня никогда не будет возможности прибрести такой гребень. Волосы я расчесывала пальцами.
– Дело не в этом, сударь.
Все то, о чем он просил меня раньше, я могла сделать во время уборки или похода на рынок. Никто, кроме Корнелии, ничего не заподозрил. Но чтобы растирать краски, нужно время. Я не смогу это сделать в то время, которое мне отведено для уборки мастерской. И я не смогу объяснить хозяевам, почему я ухожу на чердак, вместо того чтобы заниматься своими обычными делами.
– Мне понадобится на это много времени, – пролепетала я.
– Когда приобретешь навык, все будет получаться быстрее.
Мне страшно не хотелось возражать ему или отказывать в его просьбе – в конце концов, он был моим хозяином. Но я боялась навлечь на себя гнев женщин.
– Мне сейчас надо идти к мяснику, а потом гладить, сударь. Так хозяйка распорядилась.
Мне самой эти слова казались неубедительными.
– К мяснику? – спросил он, нахмурившись.
– Да, сударь. Хозяйка спросит меня, почему я не занимаюсь своими делами. Ей надо будет сказать, что я помогаю вам. Мне трудно приходить сюда без всякого объяснения.
Хозяин молчал. Колокол в Новой церкви отбил семь ударов.
– Ясно, – проговорил он, когда колокол замолк. – Над этим надо подумать. – Он положил часть косточек обратно в ящик комода. – Но эти кусочки истолки, – сказал он, указывая на оставшиеся. – На это понадобится не так много времени. А мне надо уйти. Когда закончишь, оставь все как есть.
Ему придется поговорить с Катариной и объяснить, что он хочет поручить мне эту работу. Тогда мне будет легче выполнять его поручения.
Я ждала, но он так и не поговорил с Катариной.
Все неожиданно разрешилось при невольной помощи Таннеке. Со времени рождения Франциска кормилица спала в комнате с распятием вместе с Таннеке. Оттуда ей было близко до большой залы, где она кормила ребенка. Хотя Катарина и отказалась кормить его грудью, она настаивала на том, чтобы Франциск спал в своей кроватке рядом с ее постелью. Мне это казалось непонятным и неудобным для всех, но, впрочем, потом, узнав Катарину получше, я поняла, что она, отказываясь выполнять материнские обязанности, тем не менее хотела сохранить видимость материнства. Таннеке не нравилось спать в одной комнате с кормилицей. Она жаловалась, что та ночью слишком часто встает к ребенку, а если и лежит на месте, немилосердно храпит. Жаловалась она всем и каждому, не заботясь о том, слушают ее или нет. Потом начала отлынивать от ра