Одно мне только не нравилось – что меня запирают на чердаке на ночь.
Катарина забрала ключ от мастерской у Марии Тинс и сама запирала и отпирала дверь. Наверное, это создавало у нее ощущение власти надо мной. То, что я жила на чердаке, не очень-то ей нравилось: я была ближе к нему и могла спускаться, когда мне вздумается, в мастерскую, куда ее не пускали.
Наверное, жене трудно примириться с подобным положением дел.
Но какое-то время все шло гладко. Мне удавалось сбегать днем на чердак и заниматься красками. Катарина в это время обычно спала, потому что Франциск часто будил ее по ночам. Таннеке тоже задремывала у себя на кухне, и мне удавалось уйти, не придумывая предлога. Девочки занимались с Йоханом, обучая его ходить и говорить, и не обращали внимания на мое отсутствие. Если же и замечали, Мария Тинс говорила, что послала меня за чем-нибудь к себе наверх или поручила какое-то особенное шитье, для которого был нужен яркий свет. В конце концов, они были дети, увлеченные своими делами и безразличные к миру взрослых, кроме тех случаев, когда это непосредственно их касалось.
По крайней мере, я так думала.
Однажды днем я промывала белила и вдруг услышала, что меня из мастерской зовет Корнелия. Я быстро вытерла руки и сняла фартук, который надевала для работы с красками. Надев свой каждодневный фартук, я спустилась к ней. Она стояла в дверях мастерской с таким видом, будто перед ней была лужа, в которую ей хотелось наступить.
– Что тебе нужно? – довольно резко спросила я.
– Тебя зовет Таннеке.
Корнелия повернулась и пошла к лестнице. На площадке она остановилась.
– Помоги мне, Грета, – просительно сказала она. – Иди вперед – подхватишь меня, если я упаду. Лестница такая крутая – я боюсь.
Ее редко что-нибудь пугало – даже крутая лестница, по которой ей не часто приходилось подниматься. Ее просьба меня растрогала. А может быть, я пожалела, что так резко с ней разговаривала. Я спустилась по лестнице, повернулась и протянула к ней руки:
– Ну, давай.
Корнелия стояла наверху, сунув руки в карманы. Потом стала спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила, а другую сжав в кулак. Когда до низу осталось всего несколько ступенек, она вдруг прыгнула, ударившись об меня и больно проехавшись мне по животу кулаком. Потом вскочила на ноги и засмеялась, закинув голову и прищурив свои карие глаза.
– Паршивка! – пробормотала я, жалея, что проявила к ней слабость.
Таннеке сидела на кухне с Йоханом на руках.
– Корнелия сказала, что ты меня зовешь.
– Да, она порвала свой воротник и хочет, чтобы ты его заштопала. Мне почему-то не разрешает – хоть и знает, что я лучше тебя чиню воротники.
Таннеке передала мне воротник и тут обратила внимание на мой фартук:
– Что это у тебя? Кровь?
Я посмотрела на себя. По фартуку шла красная полоса, похожая на подтек на оконном стекле. На секунду я вспомнила фартуки Питера-старшего и младшего.
Таннеке наклонилась поближе:
– Это не кровь. Похоже на красный порошок. Как он сюда попал?
Я смотрела на полосу. Это марена, подумала я. Я сама ее натерла несколько недель назад. Из коридора раздался приглушенный смешок.
Корнелия старательно подготовилась к этой проделке. Даже сумела как-то забраться на чердак и украсть красного порошку.
Я не знала, что ответить Таннеке. А она смотрела на меня все более подозрительно.
– Ты что, трогала краски хозяина? – сурово спросила она.
В конце концов, она позировала ему и знала, что он держит в мастерской.
– Нет, это…
Я умолкла, подумав, что мне не пристало ябедничать на Корнелию, да и Таннеке все равно поймет, чем я занимаюсь у себя на чердаке.
– Покажем это молодой госпоже, – решила Таннеке.
– Не надо, – торопливо сказала я.
Таннеке выпрямилась на стуле, насколько это было можно сделать, держа на руках спящего ребенка.
– Сними фартук! – скомандовала она. – Я покажу его молодой хозяйке.
– Таннеке, – сказала я, прямо глядя на нее, – я тебе очень не советую беспокоить Катарину – тебе же будет хуже. Поговори лучше с Марией Тинс. И когда она будет одна, без девочек.
Эти слова и угрожающий тон навсегда испортили наши отношения с Таннеке. Я вовсе не хотела ее стращать – просто я должна была во что бы то ни стало помешать ей пожаловаться Катарине. Она так и не простила мне, что я с ней разговаривала как со своей подчиненной.
Но во всяком случае, мои слова возымели действие. Она зло на меня посмотрела, но за враждебностью таилось сомнение. И желание пожаловаться своей собственной любимой хозяйке. С другой стороны, хотелось наказать меня за наглость и все-таки пожаловаться Катарине.
– Поговори со своей хозяйкой, – тихо сказала я. – Но поговори с ней наедине.
Хотя я стояла спиной к двери, я услышала шорох – Корнелия, крадучись, отошла.
Таннеке послушалась голоса благоразумия. С каменным лицом она передала мне Йохана и пошла искать Марию Тинс. Прежде чем посадить мальчика себе на колени, я стерла красную полосу со своего фартука тряпкой и бросила ее в огонь. Но пятно осталось. Я сидела, держа на руках мальчика, и ждала решения своей судьбы.
Я до сих пор не знаю, что Мария Тинс сказала Таннеке, каким образом она убедила ее молчать – угрозами или посулами. Но своего она добилась – Таннеке ни слова не сказала о моих занятиях на чердаке ни Катарине, ни девочкам, ни даже мне. Но она, как могла, усложняла мою жизнь – причем нарочно. То послала меня обратно в рыбный ряд, когда я принесла треску, которую она заказала, утверждая, что велела мне купить камбалы. Она стала неряшливей и нарочно сажала жирные пятна на свой фартук, чтобы мне было труднее его отстирывать. Она перестала выносить помойное ведро, больше не приносила воды из канала, чтобы наполнить бак на кухне, и отказывалась мыть полы. И даже, злобно глядя на меня, отказывалась убрать ноги, когда я мыла пол на кухне. Мне приходилось оставлять место под ее ногами невымытым, а потом оказывалось, что под одной ногой скрывалось липкое жирное пятно.
Теперь уже не выпадало таких минут, когда на нее находило добродушие и она говорила со мной дружеским тоном. И я стала чувствовать себя одинокой в доме, полном народу.
Я уже больше не осмеливалась приносить отцу вкусные кусочки из кухни, чтобы немного его порадовать. Я не сказала своим родителям, как трудно мне стало в доме на Ауде Лангендейк и как я вынуждена следить за каждым своим шагом. Не могла я им рассказать и про то хорошее, что у меня осталось, – краски, которые я растирала для хозяина, ночи, когда я сидела в мастерской, минуты, когда мы с ним работали бок о бок и его присутствие согревало меня.
Единственное, о чем я могла им рассказывать, были его картины.
Как-то в апреле, когда уже стало тепло, я шла по Коорнмаркту в аптеку, и со мной рядом вдруг оказался Питер-младший, который поздоровался со мной. Я и не заметила, как он меня догнал. На нем был чистый фартук, и он нес пакет, который, как он сказал, надо было доставить в один из домов на Коорнмаркте. Нам было с ним по дороге, и он попросил разрешения проводить меня. Я кивнула – у меня не было причин ему отказывать. Зимой я видела его раз или два в неделю в мясном ряду. Мне всегда было трудно выносить его взгляд, который как бы впивался в меня. Мне не нравилось, что он обращает на меня внимание.
– У тебя усталый вид, – сказал он. – И глаза покраснели. Наверное, тебя заставляют слишком много работать.
Да, меня заставляли слишком много работать. Хозяин давал мне столько слоновой кости, что мне приходилось вставать очень рано, чтобы успеть ее истолочь. А накануне вечером Таннеке заставила меня еще раз вымыть пол, уронив на него сковороду с жиром.
Мне не хотелось в чем-нибудь упрекать хозяина.
– Таннеке на меня взъелась, – сказала я, – и наваливает на меня все больше работы. И потом, с наступлением тепла мы начали весеннюю уборку дома.
Я добавила это, чтобы он не думал, что я жалуюсь на Таннеке.
– У Таннеке свои причуды, – сказал он, – но она предана хозяевам.
– Только Марии Тинс.
– Нет, всей семье. Помнишь, как она защищала Катарину от ее сумасшедшего брата?
Я покачала головой:
– Я не знаю, о чем ты говоришь.
Питер был явно удивлен:
– Да об этом в мясном ряду судачили несколько дней. Но ты же не интересуешься сплетнями, верно? Глаза у тебя открыты, но рот на замке. Не слушаешь сплетен и не пересказываешь их, – с одобрением сказал он. – А мне от них некуда деваться – старухи весь день перемывают людям косточки, дожидаясь своей очереди. Поневоле кое-что застревает в памяти.
– А что сделала Таннеке? – не удержавшись, спросила я.
Питер улыбнулся:
– Когда твоя хозяйка была беременна предпоследним ребенком – как там его зовут?
– Йохан – как отца.
– Ну да, как отца.
Улыбка Питера погасла, словно на солнце набежало облако.
– Так вот, – вернулся он к своей истории, – однажды к ним в дом заявился брат Катарины, Виллем, и начал ее бить. А она уже была на восьмом месяце.
– За что?
– У него, говорят, не все дома. Он часто бросается на людей. И отец у него такой же. Ты ведь знаешь, что Мария Тинс давно разошлась с отцом Катарины. Он ее тоже бил.
– Муж бил Марию Тинс? – изумленно повторила я.
Я не могла себе представить, чтобы кто-нибудь осмелился бить Марию Тинс.
– И вот когда Виллем начал бить Катарину, Таннеке вроде загородила ее собой и даже как следует накостыляла ему.
«А где же в это время был хозяин?» – подумала я. Не может быть, чтобы оставался в мастерской. Наверное, ушел в гильдию, или с Левенгуком, или зашел в харчевню матери.
– В прошлом году Мария Тинс и Катарина добились, чтобы Виллема заперли в собственном доме и запретили выходить на улицу. Поэтому-то ты его и не видела. Неужели ты ничего про это не слышала? Они что, у вас дома никогда не разговаривают?
– Со мной – нет. – Я вспомнила, сколько раз Катарина уединялась с Марией Тинс и как они замолкали при моем появлении. – А под дверьми я не слушаю.