– А Ван Левенгук тоже там? – вместо этого спросила я Таннеке. – Вроде я слышала в прихожей его голос.
Таннеке рассеянно кивнула, пробуя жареного фазана.
– Неплохо, – сказала она. – Могу утереть нос этим хваленым поварам Ван Рейвенов.
Пока она была наверху, я посыпала фазана солью – у Таннеке была привычка недосаливать.
Когда все спустились в столовую и заняли свои места, мы с Таннеке стали заносить блюда. Катарина бросила на меня негодующий взгляд: она вообще плохо умела скрывать свои чувства, и ее возмутило, что я прислуживаю за столом.
И у хозяина сделался такой вид, словно он сломал зуб о камень. Он холодно поглядел на Марию Тинс, которая с безразличным видом взяла бокал с вином.
Зато Ван Рейвен радостно осклабился.
– А, большеглазая служанка! – воскликнул он. – А я удивлялся, что это тебя не видно. Как дела, душечка?
– Отлично, сударь, благодарю вас, – пробормотала я, положила ему на тарелку кусок фазана и поспешно отошла.
Но недостаточно поспешно – он таки успел погладить меня по бедру. Прошло несколько минут, а я все еще ощущала настырное прикосновение его руки.
Если жена Ван Рейвена и Мартхе ничего не заметили, то Ван Левенгук заметил все – и ярость Катарины, и раздражение хозяина, и нарочитое безразличие пожавшей плечами Марии Тинс, и блудливое прикосновение Ван Рейвена. Когда я подошла с блюдом к нему, он внимательно посмотрел мне в лицо – как будто пытаясь понять, как простой служанке удалось вывести из себя всех. Я была ему благодарна, потому что меня он явно ни в чем не винил.
Таннеке тоже заметила, что мое присутствие нарушило спокойствие за столом, и, вопреки обыкновению, пришла мне на помощь. Она промолчала, но после этого сама выходила к столу – принести гарнир, наполнить бокалы, подать новые блюда. А мне предоставила хлопотать на кухне. Мне пришлось зайти в столовую только еще один раз, когда нам обеим надо было собрать грязные тарелки. Таннеке сразу направилась к Ван Рейвену, а я собрала тарелки на другом конце стола. Но Ван Рейвен не спускал с меня глаз.
И хозяин тоже.
Я старалась не обращать на них внимания и вместо этого прислушивалась к словам Марии Тинс. Она обсуждала будущую картину.
– Вам ведь понравилась картина про урок музыки? – обратилась она к Ван Рейвену. – Так почему бы не написать еще одну картину музыкального содержания? Скажем, изображающую концерт – трое или четверо музыкантов и несколько слушателей…
– Никаких слушателей, – перебил хозяин. – Я не рисую многолюдные сцены.
Мария Тинс скептически на него посмотрела.
– К чему спорить, – добродушно вмешался Ван Левенгук. – Музыканты ведь интереснее слушателей.
Я была ему благодарна за то, что он поддержал хозяина.
– Мне тоже не важны слушатели, – объявил Ван Рейвен, – но я не отказался бы позировать для такой картины. Я буду играть на лютне. – Помолчав, он добавил: – И пусть она тоже будет на картине.
Не глядя на него, я знала, что он показал на меня.
Таннеке поймала мой взгляд и дернула головой в сторону кухни, и я ушла, оставив ее собирать остальные тарелки. Мне хотелось посмотреть на хозяина, но я не посмела. Позади себя я услышала оживленный голос Катарины:
– Какая прекрасная мысль! Как на той картине, где вы изображены со служанкой в красном платье. Помните?
В воскресенье, когда мы с матушкой остались одни на кухне, она решила серьезно со мной поговорить. Отец сидел на крыльце, греясь в слабых лучах позднего октябрьского солнца, а мы готовили обед.
– Ты знаешь, что я не слушаю рыночные сплетни, – начала она, – но трудно не обращать на них внимания, когда упоминается имя твоей дочери.
Я сразу подумала о Питере. Но ничто из того, что мы делали в темном закоулке, не заслуживало сплетен. Я ведь ничего особенного ему не позволяла.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – честно сказала я.
Матушка поджала губы:
– Говорят, что твой хозяин собирается тебя рисовать.
Казалось, ей было неприятно даже выговорить это.
Я перестала помешивать в кастрюле.
– Кто это говорит?
Матушка вздохнула: ей не хотелось передавать подслушанные сплетни.
– Торговки яблоками на рынке.
Я ничего не сказала, и матушка приняла мое молчание за признание справедливости слуха.
– Почему ты мне об этом не сказала, Грета?
– Матушка, я сама об этом в первый раз слышу. Мне никто ничего не говорил.
Она мне не поверила.
– Честное слово, матушка, – настаивала я. – Хозяин ничего мне не говорил. Мария Тинс ничего не говорила. Я просто убираюсь в мастерской. Больше к его картинам я никакого отношения не имею.
Про работу с красками я ей никогда не говорила.
– Как ты можешь верить каким-то старым сплетницам и не верить собственной дочери?
– Когда на рынке о ком-то начинают сплетничать, значит, для этого есть причина – даже если и не та, которую называют.
Матушка пошла звать отца к обеду. Больше она на эту тему в тот день не заговаривала, но я начала опасаться, что она права: мне наверняка скажут последней.
На следующий день, отправившись в мясной ряд, я решила поговорить об этом слухе с отцом Питера. Я не смела спрашивать Питера-младшего: если матушка слышала эту сплетню, то, конечно, слышал и он. И уж конечно, она его не обрадовала. Хотя он никогда об этом не говорил, я знала, что он ревнует меня к хозяину. Питера-младшего в палатке не было. Питер-старший тут же сам об этом заговорил.
– Что я слышу! – сказал он со смешком, как только я подошла к прилавку. – Говорят, с тебя картину будут рисовать. Глядишь, так возгордишься, что и смотреть не захочешь на моего сына. А он из-за тебя отправился на Скотный рынок чернее тучи.
– Расскажите, что вы слышали!
– Что, хочешь еще раз послушать? – Он заговорил громче: – Может, мне на весь рынок разнести эту историю?
– Тсс! – зашипела я. Я видела, что он, хоть и петушится, сильно на меня обижен. – Просто расскажите, что вы слышали.
Питер-старший понизил голос:
– Слышал, что повариха Ван Рейвенов говорит, будто твой хозяин будет рисовать тебя вместе с Ван Рейвеном.
– Я про это ничего не знаю, – твердо сказала я.
Но я знала – как и матушка, он мне не верит.
Питер сгреб с прилавка пригоршню свиных почек и сказал, взвешивая их в руках:
– Это не мне надо говорить.
Я подождала несколько дней и потом решила спросить Марию Тинс. Мне хотелось узнать, скажет ли мне кто-нибудь про это напрямую. Я зашла к ней в комнату с распятием после обеда, когда Катарина спала, а девочки отправились с Мартхе на Скотный рынок. Таннеке сидела на кухне и шила, приглядывая за Йоханом и Франциском.
– Можно мне с вами поговорить, сударыня? – тихо сказала я.
– Ну что еще? – Она разожгла свою трубку и смотрела на меня через дым. – Опять что-то случилось? – спросила она усталым голосом.
– Не знаю, сударыня, но до меня дошел какой-то странный слух.
– До нас всех доходят странные слухи.
– Я слышала, что хозяин собирается рисовать меня вместе с Ван Рейвеном.
Мария Тинс хохотнула:
– Действительно странный слух. Что, на рынке болтают?
Я кивнула.
Она откинулась в кресле и пыхнула трубкой:
– Ну а сама ты что об этом думаешь?
Я не знала, как ей ответить.
– А что мне думать, сударыня? – тупо спросила я.
– Других я не стала бы об этом спрашивать. Таннеке, например, когда он ее рисовал, была рада-радешенька позировать ему несколько месяцев, наливая молоко из кувшина. Несколько месяцев! И никаких сомнений у нее не возникало, благослови Господи ее простодушие. Ты много думаешь про себя, но никому своих мыслей не поверяешь. Хотела бы я знать, что у тебя в голове.
Тогда я сказала ей то, чего она не могла не понять:
– Я не хочу позировать вместе с Ван Рейвеном, сударыня. Его намерения относительно меня нельзя назвать благородными.
– У него никогда не бывает благородных намерений в отношении молодых девушек.
Я нервно вытерла руки фартуком.
– Но твоя честь вне опасности. У нее есть защитник, – продолжала она. – Оказывается, моему зятю так же мало нравится мысль рисовать тебя с Ван Рейвеном, как тебе – позировать вместе с ним.
Я не смогла скрыть облегчения.
– Однако, – предупредила меня Мария Тинс, – Ван Рейвен – его патрон, богатый и могущественный человек. Мы не можем себе позволить проявить к нему неуважение.
– Что же вы ему скажете, сударыня?
– Я еще не решила. А пока что тебе придется потерпеть и не отрицать, что такое может случиться. Нам совсем ни к чему, чтобы до Ван Рейвена дошел с рынка слух, что ты отказываешься позировать вместе с ним.
Видимо, по моему лицу она поняла, что мне это совсем не нравится.
– Не вешай нос, – буркнула Мария Тинс, стуча трубкой по столу, чтобы выбить пепел. – Что-нибудь придумаем. Веди себя тихо, занимайся своими делами и никому ни слова.
– Хорошо, сударыня.
До этого я избегала Питера-младшего. Это было совсем не трудно – всю неделю на Скотном рынке шли аукционы: вошедшие в тело за лето и осень животные были готовы к забою перед началом зимы. Питер ходил туда каждый день.
Но на следующий день после разговора с Марией Тинс я отправилась искать его на Скотном рынке, благо тот был от нас совсем близко – сразу за углом Ауде Лангендейк. После обеда там было спокойнее, чем утром, когда проходили аукционы. Многих животных уже забрали их новые владельцы, и на рынке остались лишь продавцы, которые стояли под окружавшими площадь платанами, пересчитывая выручку и обсуждая сделки. Листья на деревьях пожелтели и опали, смешавшись с навозом и мочой, запах которых разносился по всей округе. Питер-младший сидел с каким-то приятелем за столиком около кабачка. Перед каждым стояла кружка пива. Занятый разговором, Питер меня не увидел – даже когда я молча подошла и встала рядом с их столиком. В конце концов меня заметил приятель Питера и толкнул его локтем.