– Мне надо с тобой поговорить, – поспешно сказала я, не дожидаясь даже, пока на его лице отразится удивление.
Его приятель тут же вскочил и предложил мне свой стул.
– Может, пройдемся? – спросила я, кивая в сторону площади.
– Пожалуйста, – сказал Питер.
Он кивнул своему приятелю и пошел за мной. По его лицу трудно было сказать, рад он встрече со мной или нет.
– И как сегодня прошли аукционы? – неловко спросила я.
Я совсем не умела болтать о пустяках.
Питер пожал плечами, взял меня за локоть, чтобы я не угодила в кучу навоза, потом отпустил мою руку.
Нет, придется говорить напрямик.
– На рынке сплетничают про меня, – бухнула я.
– На рынке всегда о ком-то сплетничают, – ответил он сдержанным тоном.
– Это неправда. Я не собираюсь позировать вместе с Ван Рейвеном.
– Отец говорит, что Ван Рейвен обращает на тебя внимание.
– Все равно я не буду позировать вместе с ним.
– У него большая власть.
– Поверь, Питер, я говорю правду.
– У него большая власть, – повторил он, – а ты всего лишь служанка. И ты надеешься, что твоя возьмет?
– А ты думаешь, что я стану такой же, как служанка в красном платье?
– Только если позволишь ему напоить тебя, – сказал Питер, глядя мне в лицо.
– Мой хозяин не хочет рисовать меня вместе с Ван Рейвеном, – немного поколебавшись, сказала я.
Мне не хотелось упоминать хозяина.
– Вот и отлично. Я тоже не хочу, чтобы он тебя рисовал.
Я закрыла глаза. Мне становилось нехорошо от густого запаха навоза.
– Ты попалась, Грета, – более ласковым голосом сказал Питер. – Тебе нечего там делать. Они все чужие.
Я открыла глаза и отступила на шаг.
– Я пришла сказать тебе, чтобы ты не верил сплетням, а не слушать твои обвинения. И вижу, что пришла зря.
– Не говори так. Я тебе верю. – Он вздохнул. – Но ты не вольна распоряжаться собственной судьбой. Неужели тебе это не ясно? – Не дождавшись от меня ответа, он добавил: – А если бы твой хозяин хотел нарисовать тебя с Ван Рейвеном – ты смогла бы отказаться?
Я сама задавала себе этот вопрос, но ответа на него не нашла.
– Спасибо, что ты напомнил мне, как я беззащитна, – огрызнулась я.
– Со мной ты не была бы беззащитна. Мы вели бы собственное дело, зарабатывали собственные деньги, сами распоряжались бы собственной жизнью. Разве тебе этого не хочется?
Я смотрела на него, на его ясные глаза, золотистые кудри, оживленное надеждой лицо. Какая же я дура, что отталкиваю его.
– Я пришла поговорить с тобой вовсе не об этом. Я еще слишком молода, – прибегла я к прежней отговорке и подумала, что может наступить время, когда я уже буду недостаточно молода.
– Я никогда не знаю, о чем ты думаешь, Грета, – просительно сказал он. – Ты всегда так спокойна. От тебя слова не добьешься. Но про себя ты думаешь много всякого. Иногда я вижу это в глубине твоих глаз.
Я поправила капор, проверяя, не выбились ли из-под него отдельные волоски.
– Все, что я хотела сказать, – это что картины не будет, – заявила я, ничего не ответив на его последние слова. – Мария Тинс мне это обещала. Но не говори об этом никому. Если кто-нибудь на рынке спросит тебя обо мне, не отвечай ничего. Не пытайся меня защищать. Иначе об этом может прослышать Ван Рейвен, и ты нам только навредишь.
Питер уныло кивнул и поддел носком башмака кучку грязной соломы.
«Придет день, когда я не смогу его уговорить, и он махнет на меня рукой», – подумала я.
В награду за сговорчивость я позволила ему затащить меня в проулок недалеко от Скотного рынка и там обнимать себя и гладить мне грудь. Я старалась получить от этого удовольствие, но меня все еще подташнивало от запаха навоза.
Что бы я ни говорила Питеру-младшему, сама я совсем не была уверена, что Марии Тинс удастся сдержать свое обещание. У нее было замечательное чутье и сильная воля, она умела настоять на своем, однако не могла соперничать с Ван Рейвеном. Я плохо представляла себе, как они сумеют выкрутиться и не выполнить желание Ван Рейвена. Он пожелал картину, где его жена смотрела бы прямо на художника, и хозяин написал такую картину. Он хотел картину со служанкой в красном платье – и получил ее. Если он теперь хочет меня, почему бы ему меня не заполучить?
И вот настал день, когда трое мужчин привезли к дому клавесин, прочно привязанный к телеге. За ними следовал мальчик, который тащил контрабас размером больше его самого. Эти инструменты не принадлежали Ван Рейвену – он одолжил их у какого-то своего родственника, любителя музыки. Весь дом собрался посмотреть, как рабочие втаскивают клавесин по крутой лестнице. Корнелия стояла у подножия лестницы – если бы они уронили инструмент, он упал бы прямо на нее. Я хотела оттащить ее в сторону, и, если бы это был любой другой из детей, я так и сделала бы. Но тут не стала вмешиваться. Наконец Катарина приказала Корнелии отойти в безопасное место.
Клавесин подняли по лестнице и по указанию хозяина затащили в мастерскую. Когда рабочие ушли, он позвал Катарину. За ней наверх поднялась Мария Тинс. Через несколько мгновений мы услышали звуки клавесина. Девочки сидели на ступеньках лестницы, а мы с Таннеке стояли в прихожей и слушали.
– Кто это играет? – спросила я Таннеке. – Катарина или твоя хозяйка?
Я не могла поверить, что это играла одна из женщин: может быть, играл хозяин, а Катарину он просто пригласил послушать?
– Конечно, это играет молодая госпожа, – понизив голос, ответила Таннеке. – С чего бы иначе он стал звать ее наверх? Она хорошо играет. Ее учили музыке, когда она была девочкой. Но ее отец оставил клавесин у себя, когда разошелся с моей хозяйкой. Неужели ты не слышала, как молодая госпожа жалуется, что у них нет денег на клавесин?
– Нет.
Подумав, я спросила:
– Может быть, он собирается нарисовать ее вместе с Ван Рейвеном?
Таннеке наверняка слышала рыночные сплетни, но не обмолвилась об этом ни словом.
– Нет, хозяин никогда ее не рисует. Она не может сидеть спокойно.
На следующий день он пододвинул к инструментам стол и стулья и поднял крышку клавесина, на которой был нарисован пейзаж: камни, деревья и небо. Он постелил скатерть, а контрабас задвинул под стол.
Через несколько дней Мария Тинс позвала меня к себе в комнату с распятием.
– Послушай, девушка, – сказала она, – я хочу дать тебе несколько поручений. Сходи сегодня после обеда в аптеку и купи цветов бузины и иссоп – Франциск опять простудился и кашляет. Потом сходи к пряхе Мари за шерстью – надо связать воротник для Алейдис. Ты заметила, что из старого тянется нитка и он постепенно распускается? – Она помолчала, словно прикидывая, сколько мне на это понадобится времени. – А потом сходи к Яну Мейеру и спроси, когда приезжает его брат. Он живет возле башни Ритвельд. Это, кажется, недалеко от твоего дома. Можешь зайти к родителям.
Мария Тинс никогда раньше не позволяла мне навещать родителей, кроме как в воскресные дни. Тогда до меня дошло:
– Вы ждете сегодня Ван Рейвена, сударыня?
– Не попадайся ему на глаза, – свирепо проговорила она. – А еще лучше, чтобы тебя не было дома. Если он спросит, скажем, что ты ушла по делам.
Я чуть не рассмеялась. Все мы, включая Марию Тинс, улепетывали от Ван Рейвена, как кролики от собаки.
Матушка очень удивилась, увидев меня. К счастью, у нас сидела соседка, и мать не могла как следует меня допросить. Отец отнесся к моему появлению совершенно безразлично. Он сильно изменился с тех пор, как я поступила в услужение и умерла Агнеса. Его больше не интересовало, что происходит за пределами нашей улицы, и он редко спрашивал меня о моей жизни на Ауде Лангендейк или о делах на рынке. Он был согласен слушать только о картинах.
– Матушка, – заявила я, когда мы все сидели перед очагом. – Хозяин начинает картину, про которую ты меня спрашивала. Сегодня придет Ван Рейвен, и они решат, как все будет расположено. Там сейчас собрались все, кто будет на картине.
Соседка, востроглазая старуха, которая обожала сплетни, посмотрела на меня так, словно я поставила перед ней блюдо с жареным каплуном. Матушка нахмурилась – ей-то были понятны мои хитрости.
Ну вот, подумала я, на этом со сплетнями будет покончено.
В тот вечер хозяин был не похож сам на себя. За ужином он резко оборвал Марию Тинс, а потом ушел из дому. Я поднималась по лестнице, собираясь лечь спать, когда он вернулся домой. Он поглядел на меня снизу вверх. От него пахло спиртным, и у него было красное усталое лицо. Оно был искажено не злостью, но какой-то тоскливой усталостью – словно у человека, глядящего на груду дров, которые надо наколоть, или у служанки, перед которой лежит гора грязного белья.
На следующее утро, убирая мастерскую, я не нашла ничего, по чему можно было бы догадаться о событиях предыдущего дня. К клавесину был подвинут стул, и еще один стул стоял спинкой к художнику. На стуле лежала лютня, а на столе слева – чехол от скрипки. Контрабас все еще лежал в тени под столом. Глядя на все это, было трудно догадаться, сколько на картине будет персонажей.
Позднее Мартхе сказала мне, что Ван Рейвен пришел с сестрой и одной из своих дочерей.
– А сколько дочери лет? – невольно вырвалось у меня.
– Столько же, сколько и мне.
Они снова пришли через несколько дней. Мария Тинс опять услала меня из дому и велела развлекаться, как сумею, до обеда. Я хотела напомнить ей, что я не могу прятаться от Ван Рейвена каждый раз, когда они приходят, – на улице становилось слишком холодно, и у меня оставалось мало времени переделать свою работу по дому. Но я ничего не сказала. Почему-то у меня было чувство, что скоро все изменится. Только я не знала как.
К родителям я пойти еще раз не могла – они решат, что что-то не так, а если им объяснить, в чем дело, они вообразят, что дела обстоят даже хуже, чем они думали. Вместо этого я направилась на фабрику к Франсу. Я не видела его с той поры, когда он расспрашивал меня, какие ценности есть в доме Вермееров. Эти вопросы меня рассердили, и я больше к нему не ходила.