Я не знала, что сказать. Я не могла ему помочь, не видев картины.
– Позвольте мне взглянуть, сударь.
Он испытующе поглядел на меня.
– Может быть, я смогу вам помочь, – добавила я и тут же пожалела о своих словах.
Кажется, я слишком много беру на себя.
– Хорошо, – наконец проговорил он.
Я встала со стула и зашла ему за спину. Он не повернул головы и сидел не шелохнувшись. Мне было слышно его медленное ровное дыхание.
Портрет не был похож ни на одну из его прежних картин. На нем была только я – голова и плечи, – и не было ни стола, ни штор, ни окон, ни пуховок – ничего, что могло бы отвлечь внимание. Глаза у меня были широко раскрыты. Лицо освещено, кроме левой скулы, которая оставалась в тени. На мне было коричневое платье и желтый с голубым головной убор, который делал меня непохожей на себя. Это как будто была какая-то другая Грета – из другого города или даже из другой страны. Фон картины был черный, и оттого я выглядела какой-то одинокой, хотя я явно на кого-то смотрела. Казалось, я чего-то жду, зная, что этого не случится.
Он был прав: Ван Рейвен будет доволен портретом, но чего-то в нем не хватало.
Я поняла чего раньше, чем художник. Когда я осознала, что нужен какой-то яркий предмет, что-то, на чем остановился бы глаз, – а такой предмет присутствовал на всех его других картинах, – мне стало страшно. Это будет моей погибелью.
Мое предчувствие оправдалось.
На этот раз я не стала ему помогать, как сделала, когда он рисовал жену Ван Рейвена с письмом. Я не прокралась в мастерскую и ничего там не изменила – не переставила стул и не открыла ставни. Я не перемотала синюю и желтую материю у себя на голове и не затолкала внутрь воротник блузки. Я не покусывала губы, чтобы они стали ярче, и не выставила краски, которые, по моему мнению, должны были понадобиться хозяину.
Я просто позировала ему и толкла и промывала краски, которые он мне оставлял.
Он поймет сам.
На это понадобилось больше времени, чем я предполагала. Прошло еще два сеанса, прежде чем хозяин понял, чего в картине не хватает. Во время этих двух сеансов у него был недовольный вид, и он рано меня отпускал.
Я ждала.
Ответ ему подсказала сама Катарина. Как-то во второй половине дня мы с Мартхе чистили ботинки на кухне, а остальные девочки были в большой зале, глядя, как их мать одевается, чтобы отправиться на праздник рождения. Я услышала, как радостно завизжали Алейдис и Лисбет, и поняла, что Катарина достала жемчужное ожерелье, которое ужасно нравилось девочкам.
Затем я услышала, как он прошел в большую залу. Через некоторое время оттуда раздались тихие голоса. Потом он крикнул мне:
– Грета, принеси моей жене бокал вина!
Я поставила на поднос белый кувшин и два бокала – на случай если он тоже захочет с ней выпить – и понесла их в большую залу. В дверях я столкнулась с Корнелией, которая опять подстерегала меня. Я едва успела схватить кувшин, а бокалы скатились мне на грудь, не разбившись. Корнелия фыркнула и уступила мне дорогу.
Катарина сидела за туалетным столиком, и перед ней стояли пудреница с пуховкой и шкатулка с драгоценностями. Тут же лежали гребни. Она была в зеленом платье, которое расставили, чтобы высвободить место для выросшего живота. Она уже надела ожерелье. Я поставила рядом с ней бокал и налила в него вина.
– А вам налить, сударь? – спросила я, подняв глаза на хозяина.
Он стоял, прислонившись к шкафу, на фоне шелкового полога, который, как я только теперь заметила, был сшит из той же ткани, что и платье Катарины. Его глаза перебегали с Катарины на меня и обратно, и в них была сосредоточенность художника.
– Ты залила мне платье, дуреха! – крикнула Катарина, дернувшись назад и отряхивая платье на животе.
Там действительно были видны брызги красного цвета.
– Извините, сударыня, я сейчас их вытру.
– А, оставь как есть. Терпеть не могу, когда ты начинаешь вокруг меня суетиться. Иди.
Я взяла поднос, бросив взгляд на хозяина. Его глаза были прикованы к жемчужной серьге в ухе Катарины. Когда она, пудря лицо, повернула голову к окну, серьга качнулась и засверкала, высветив лицо Катарины и подчеркнув блеск ее глаз.
– Мне надо на минуту подняться в мастерскую, – сказал он жене. – Я сейчас вернусь.
Вот оно, подумала я. Он догадался.
Когда на следующий день он попросил меня прийти в мастерскую, я не испытала того радостного возбуждения, что обычно охватывало меня перед сеансом. Впервые мысль о том, чтобы пойти наверх, вызывала у меня дурные предчувствия. В тот день мокрое белье казалось мне особенно тяжелым и мне было особенно трудно его выжимать. Я медленно ходила из прачечной во двор и обратно. И несколько раз присела отдохнуть. Мария Тинс увидела, что я сижу, когда пришла на кухню за сковородкой.
– Что с тобой, девушка? – спросила она. – Тебе нездоровится?
Я вскочила со стула:
– Нет, сударыня, я просто немного устала.
– Устала? С чего это служанке устать с раннего утра? – недоверчиво сказала она.
Я вытащила из остывающей воды одну из рубашек Катарины.
– Вы меня сегодня после обеда никуда не пошлете, сударыня?
– После обеда? Не думаю. С чего это ты вздумала об этом спрашивать, если и так устала? – Она прищурилась. – Ты не попалась, девушка? Ван Рейвен не сумел застать тебя одну?
– Нет, сударыня.
По правде говоря, он таки поймал меня одну два дня назад, но я сумела вырваться.
– Может быть, кто-нибудь узнал, что у вас там происходит? – тихо спросила Мария Тинс, дернув головой в сторону мастерской.
– Нет, сударыня.
Мне захотелось рассказать ей о жемчужных серьгах, но я преодолела искушение и сказала:
– Просто я что-то съела, и у меня разболелся желудок.
Мария Тинс пожала плечами и пошла к двери. Она явно мне не поверила, но решила больше не допытываться.
После обеда я поплелась наверх и остановилась перед дверью мастерской. Это будет не обычный сеанс. Он попросит меня о невозможном… а я ему обязана и не могу отказать.
Я толкнула дверь. Он сидел за мольбертом и разглядывал кончик кисти. Когда он посмотрел на меня, я увидела у него на лице то, чего не видела никогда. Он волновался.
Это придало мне храбрости, и я сказала, подойдя к своему стулу и положив руку на львиную голову:
– Сударь, я не могу.
– Чего ты не можешь, Грета? – спросил он с искренним удивлением.
– Я не могу сделать то, о чем вы собираетесь меня попросить. Я не могу их надеть. Служанки не носят жемчужных серег.
Он долго на меня глядел, потом покачал головой:
– Поразительно. Ты не устаешь меня удивлять.
Я провела рукой по морде льва, потом по его гладкой резной гриве. Хозяин следил за моей рукой.
– Но ты же знаешь, что блеск жемчужины необходим для картины. Иначе она не будет полной.
Я это знала. В тот раз я недолго разглядывала портрет – мне странно было видеть себя в непривычном свете, – но я сразу поняла, что на нем должна быть жемчужная сережка. Без нее мои глаза, рот, воротник моей блузки, тень над левым ухом – все оставалось как бы само по себе, не связанное между собой. А сережка объединит его, придаст портрету завершенность.
А для меня она будет означать потерю работы. Я знала, что хозяин не попросит серьги ни у Ван Рейвена, ни у Ван Левенгука и ни у кого другого. Он видел сережку Катарины, и ее-то он и заставит меня надеть. Он всегда брал для картины то, что ему требовалось, не думая о последствиях. Ван Левенгук как раз об этом меня предупреждал.
Увидев на картине свою сережку, Катарина взорвется.
Я знала, что мне надо молить хозяина не губить меня.
Вместо этого я попыталась его урезонить:
– Вы же пишете картину для Ван Рейвена, а не для себя. Какая разница? Вы сами сказали, что он будет доволен.
У него окаменело лицо, и я поняла, что сказала не то.
– Я не перестану работать над картиной, пока не увижу ее завершенной, – пробормотал он. – Иначе я не могу.
– Я знаю. – Я уставилась на пол.
«Ну и дура же ты», – сказала я сама себе.
– Иди и приготовься позировать.
Опустив голову, я прошла в кладовку, где держала голубую и желтую повязки. Хозяин никогда не говорил со мной таким недовольным тоном. Это было невыносимо. Я сняла капор и, почувствовав, что стягивающая мои волосы лента развязалась, сняла ее. Когда я подняла руки, чтобы собрать в узел распущенные волосы, я услышала, как скрипнул пол в мастерской. Я застыла. Он никогда не заходил в кладовку, когда я переодевалась. Этого он от меня не потребовал ни разу.
Я повернулась, придерживая волосы. Он стоял на пороге и смотрел на меня.
Я опустила руки, и волосы волнами рассыпались у меня по плечам. Они были темно-золотистого цвета, как поля осенью. Кроме меня, их никто никогда не видел.
– Какие у тебя волосы, – проговорил он.
Он больше не сердился.
Наконец его глаза отпустили меня.
Теперь, после того как он увидел мои волосы, после того как я словно обнажилась перед ним, я решила, что больше мне нечего прятать и беречь. Надо расстаться с последней драгоценностью – если не с ним, то с кем-то другим. Ничто уже не имело значения. Вечером я ушла из дому и нашла Питера-младшего в таверне, где обычно собирались мясники. Не обращая внимания на свист и выкрики, я подошла к нему и попросила выйти. Он поставил на стол кружку с пивом и, глядя на меня круглыми от удивления глазами, пошел за мной. Я взяла его за руку и отвела в ближайший темный переулок. Там я подняла юбку и позволила ему делать со мной все, что ему хотелось. Я обхватила его за шею и крепко к нему прижалась, а он нашел нужное место и начал ритмичными толчками проникать внутрь меня. Мне было больно, но, когда я вспоминала распущенные по плечам волосы, я ощущала и удовольствие тоже.
Вернувшись домой, я подмылась уксусом.
Когда я ночью посмотрела на портрет, я заметила, что хозяин добавил прядку волос, выбившуюся над левым глазом из-под синей повязки.