Я сочла за лучшее обратиться к ней, хотя глаза мои были устремлены на Левенгука.
– Да.
Катарина не предложила мне сесть, как обязательно предложила бы гостье. Ничего, дескать, постоишь.
Наступила неловкая пауза. Катарина сидела и молчала, а я стояла и ждала. Было очевидно, что она просто не может себя заставить заговорить. Ван Левенгук переминался с ноги на ногу.
Я не пыталась ей помочь. Да и как я могла ей помочь? Я смотрела, как Катарина перебирала какие-то бумаги на столе, потом провела рукой по крышке своей шкатулки, взяла пуховку и тут же положила ее назад. Потом вытерла руки о белую скатерть.
– Ты, конечно, знаешь, что мой муж умер два месяца назад, – наконец заговорила она.
– Да, я слышала об этом, сударыня. Примите мои соболезнования. Упокой, Господи, его душу.
Катарина словно бы не слышала мой растерянный лепет. Ее мысли были заняты другим. Она подняла пуховку и пробежала по ней пальцами.
– Это все получилось из-за войны с Францией. Никто не хотел покупать картин, даже Ван Рейвен. Моя мать с трудом выбивала плату из своих жильцов. Мужу ко всему прочему пришлось взять на себя выплату закладных за харчевню своей матери. Так что не приходится удивляться, что для нас наступили трудные времена.
Вот уж чего я не ожидала от Катарины, так это объяснения, почему они залезли в долги. Пятнадцать гульденов – не такие уж большие деньги, хотела сказать я. Питер махнул на них рукой. Забудьте о них. Но я не смела ее перебивать.
– А дети! Ты знаешь, сколько одного только хлеба съедают одиннадцать детей?
Она мельком подняла на меня глаза, потом опять уставилась на пуховку.
За весь хлеб, съеденный за три года, вы расплатились с дружественно настроенным булочником одной картиной, ответила я ей про себя. Одной хорошей картиной.
Я услышала, как в прихожей звякнула плитка под каблуком и зашуршало платье. Шорох тут же прекратился. Корнелия, подумала я. Верна себе – опять шпионит. У нее своя роль в этой драме.
Я ждала, сдерживая распирающие меня вопросы.
Тут заговорил Ван Левенгук.
– Грета, твой хозяин оставил завещание, – начал он своим глубоким басом. – Необходимо сделать опись имущества, чтобы определить, насколько семья способна расплатиться с долгами. Но прежде Катарина хочет разделаться с некоторыми обязательствами личного порядка.
Он посмотрел на Катарину. Та продолжала вертеть в руках пуховку.
Они по-прежнему недолюбливают друг друга, поняла я. И даже не оказались бы в одной комнате, если бы их не вынудила к тому необходимость.
Ван Левенгук взял со стола какую-то бумагу.
– Это письмо, которое он написал мне за десять дней до смерти, – сказал он. Потом обратился к Катарине: – Сделать это следует вам, – повелительно сказал он, – потому что они принадлежат вам, а не ему и не мне. Как душеприказчик, я даже не обязан при этом присутствовать, но он был моим другом, и я хотел бы видеть, что вы исполнили его волю.
Катарина выхватила бумагу из его рук.
– Мой муж был в здравом уме, – сказала она мне. – Он отвечал за свои поступки вплоть до последних двух дней. Мысли о долгах вызвали у него умственное расстройство.
Я не могла себе представить, чтобы хозяин мог прийти в умственное расстройство.
Катарина посмотрела на письмо мужа, потом на Ван Левенгука и затем открыла шкатулку.
– Он велел отдать их тебе.
Она вынула жемчужные серьги, минуту помедлила, потом положила их на стол.
У меня подкосились ноги. Я закрыла глаза и ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть.
– Я их с тех пор не надевала, – с горечью сказала Катарина. – Не могла к ним притронуться.
Я открыла глаза:
– Я не могу взять ваши серьги, сударыня.
– Почему это? Брала же ты их раньше. И вообще, не тебе решать. Решение принял он – за тебя и за меня. Теперь они твои. Забирай их.
Поколебавшись, я протянула руку и взяла серьги. Они были прохладные и гладкие – такие, как я их помнила. И в их бело-серых шариках отражался целый мир.
Хорошо, беру.
– А теперь иди, – сказала Катарина сдавленным от еле сдерживаемых слез голосом. – Я выполнила его повеление. Больше говорить не о чем.
Она встала, смяла письмо и бросила его в огонь. Стоя ко мне спиной, она смотрела, как оно вспыхнуло и сгорело.
Мне ее было искренне жаль. Хотя она этого не видела, я почтительно поклонилась ей, а потом Ван Левенгуку, который улыбнулся мне. Еще так давно он предостерегал меня: «Соблюдай себя». Он имел в виду тогда: «Оставайся сама собой». Осталась я сама собой или нет, я не знала. Это не всегда легко понять.
Я прошла через большую залу, стиснув в кулаке свои серьги. Под ногами у меня звякали отвалившиеся плитки. Потом я тихо затворила за собой дверь.
В прихожей стояла Корнелия. На ней было не очень чистое коричневое платье с заплатами.
Когда я проходила мимо, она тихо, но настойчиво сказала:
– Отдай их мне.
Ее алчные глаза смеялись.
Я дала ей пощечину.
Вернувшись на Рыночную площадь, я остановилась около восьмиконечной звезды и посмотрела на жемчужины. Оставить их у себя я не могла. Что же с ними делать? Я не могу сказать Питеру, как я их получила – придется слишком многое объяснять. И это было так давно. Да мне все равно не придется их носить – жене мясника это так же мало пристало, как и служанке.
Я несколько раз обошла вокруг звезды. Затем направилась искать человека, о котором слышала, но которого никогда не видела. Я нашла его лавчонку на маленькой улочке позади Новой церкви. Десять лет назад я бы ни за что не пошла в такое место.
Профессия этого человека обязывала его хранить секреты. Я знала, что он не задаст мне вопросов и никому не скажет, что я у него была. Через его руки прошло столько ценностей, что он уже не интересовался их происхождением. Он поднес серьги к лампе, попробовал их на зуб, потом вышел наружу, чтобы хорошенько их рассмотреть.
– Двадцать гульденов, – сказал он.
Я кивнула, взяла протянутые им монеты и ушла не оглядываясь.
Я никак не смогу объяснить лишние пять гульденов. Придется спрятать их в таком месте, куда мой муж и сыновья никогда не вздумают заглянуть, в потайном месте, о котором, кроме меня, никто не будет знать.
И я никогда их не истрачу.
А Питер будет рад получить пятнадцать гульденов. Теперь Вермееры с ним расплатились. Я ничего ему не стоила. Он получил невесту даром.