– Ханнеке, я уже сказал тебе, что мы не можем ей помочь. Ничего не изменилось за это время.
– Нет, изменилось. У нас есть безопасное место – прямо здесь, через дорогу. Мина и Юдит знают театр. Почему ты не хочешь мне помочь, Олли?
– Я тебя не понимаю, Ханнеке, – отрезает он. – Последние четыре дня мы ждали от тебя помощи в деле, которое важно не только для одного человека, а для сотен людей. А теперь ты заявляешь, что я должен рисковать жизнью друзей, чтобы помочь тебе? Нет, ты действительно…
– Ну что я? – Я в ярости, но не повышаю голос. – Не в своем уме? Рехнулась?
– Я очень сочувствовал тебе, Ханнеке. Ведь оплакивать Баса в одиночестве было невыносимо. Мне было так жаль тебя! Но я надеялся, что ты будешь сотрудничать с нами в Сопротивлении. Если бы я знал, какая ты упрямая, то не привел бы тебя на собрание.
– Бас помог бы мне. – Жестоко сравнивать Олли с братом, но что же делать, если это правда? – Да, он бы помог. И удивился бы, почему мы все еще спорим, хотя знаем, где она находится. Он бы сказал, что мы должны пойти и вытащить ее оттуда. Ты помнишь, как однажды летом он устроил вечеринку, а я болела, и мои родители не пустили меня? Позже он забрался по водосточной трубе с пирогом для меня. Бас не вынес бы, если бы мы отказали в просьбе отыскать Мириам.
– И он бы погиб.
Я впиваюсь глазами в Олли.
– Что ты сказал?
– Ханнеке, Бас был замечательный, просто замечательный. Но он отличался легкомысленностью. Он никогда не думал, перед тем как действовать. А ты знаешь, что случилось в ту ночь, когда он принес пирог? Ты-то была довольна, а его наказали. Родители очень рассердились, что его так поздно нет дома. А сейчас Бас попытался бы спасти эту девушку, и нацисты поймали бы его, и он бы умер.
– Ты не знаешь это наверняка, – возражаю я.
– Разве ты не понимаешь, как мне хочется тебе помочь? Разве не знаешь, как больно мне думать об этой девушке, которая совсем одна? Мне все время хочется быть таким, как Бас, очаровательным и остроумным. Но он вовсе не был идеальным. Кому-то нужно быть осмотрительным. Кто-то должен думать о том, каким опасным может оказаться один-единственный промах.
Его волосы растрепались, под глазами мешки. Наверное, он совсем вымотался. Не знаю, сколько миль ему пришлось проехать на велосипеде, чтобы отвезти Юдит за город, в ее тайное убежище. А прямо оттуда он приехал сюда. Измученный вид Олли напоминает мне о том, как я устала. Столько всего произошло с тех пор, как мы оба отдыхали в последний раз.
– Ханнеке! Олли! – Мина сидит у письменного стола, со слайдами в руках. Очевидно, она не прислушивалась к нашему разговору.
На ее лице написан ужас.
– Мина, в чем дело? – спрашиваю я. Она показывает снимки, которые мы еще не посмотрели. – На этих тоже есть Мириам? – Я возвращаюсь к столу, чтобы взглянуть на слайды. – Дай-ка мне посмотреть.
– Дело не в этом. Ясли… Они закрывают ясли. – Передав мне лупу, она продолжает: – Посмотри на этот. Всех детей забирают в театр. Их никогда не водят такой большой группой. Они собираются закрыть ясли и отправить детей вместе с партией Мириам. – Прищурившись, я вижу вереницу маленьких детей и двух молодых женщин, которые работали в яслях вместе с Миной.
– Мне так жаль, – говорю я. – Ты же их хорошо знала. – Но она, покачав головой, снова указывает на слайд.
– Не в этом дело. Посмотри, – просит она. – Посмотри.
Я смотрю – и в конце концов понимаю, о чем идет речь. Дети постарше идут в театр сами, двух самых маленьких везут в колясках. И одна из них – та самая. В этой коляске фотографии, на которых запечатлены жестокости войны. А еще там снимки членов тайной группы Сопротивления, с которыми я недавно познакомилась и успела полюбить.
– Нацисты сразу же обнаружат камеру, – сокрушается Мина. – Как только коляска попадет в пересыльный лагерь. И тогда они найдут нас всех.
Олли недоумевает, так как никогда не слышал о камере и понятия не имеет, о чем идет речь. Но я понимаю. Несколько минут назад, когда мы увидели на фотографии Мириам, Олли сказал, что ничего не изменилось. Он ошибался. Изменилось всё.
– Что же нам делать? – в пятый раз спрашивает Санне, и снова ни у кого нет ответа.
Олли промчался по городу на велосипеде, чтобы собрать всех в доме фру де Врис. Сначала он заехал к себе, но оказалось, что Виллем уже ушел на занятия. Затем он отправился к Лео. Тот обещал зайти за Санне и вместе с ней прибыть сюда. Теперь все в сборе, кроме Виллема и Юдит. Она знает о театре больше других, но никогда не сможет прийти на собрание.
– Просто не могу поверить, что ты так глупа! – рычит Лео на Мину. – Я понятия не имел, что ты фотографируешь. Мы пытаемся спасти жизни, а ты порхаешь с камерой! А я предупреждал, что она слишком юная.
– Не кричи на нее, – одергивает его Олли. – И вообще прекрати орать.
Он многозначительно кивает в сторону закрытой двери кабинета. Фру де Врис в ярости от того, что мы здесь собрались. Она стоит у окна неподвижно. А еще она пригрозила, что немедленно выдворит нас, если услышит шум из кабинета.
– Лео, это уже произошло! Правильно? – вмешивается в беседу Санне. – Ничего нельзя изменить. Сейчас нужно решить, что делать.
– Давайте это обдумаем, – говорит Олли. – Может быть, никто не обнаружит камеру. Мина месяцами фотографировала, а волонтеры в яслях понятия об этом не имели. Может быть, обойдется?
Мина с несчастным видом опускает голову.
– Ты же знаешь, что не обойдется. Когда арестованные прибывают в пересыльный лагерь, обыскивают личные вещи каждого. Иногда люди пытаются зашить драгоценности в пальто или в чемоданы. Охранники раздерут коляску по швам, и тогда…
Мы все знаем, что тогда случится. Фотографии участников Сопротивления, тайных убежищ, спасенных детей…
– Но откуда ты знаешь, что коляска прибудет на станцию? – спрашивает Санне. – Когда кого-нибудь вызывают для отправки, обычно разрешается брать с собой всего один чемодан на человека. С какой стати охранникам позволять еще и коляску? Может быть, ее просто оставят в театре.
– А разве это лучше? – отрезает Лео. – Ты думаешь, там не обнаружат камеру?
– Я не говорю, что это лучше, – отвечает Санне. – Просто мы не знаем наверняка, что коляску будут обыскивать. Неизвестно, когда это случится. Мы даже не знаем наверняка, отправят ли всех детей с этой партией. Обычно отправляют в том порядке, в каком прибывают арестованные – а иногда нет. Можем ли мы каким-то образом пробраться в театр?
Олли качает головой.
– Они знают всех, кто там работает. И не станут нарушать правила, чтобы впустить новых людей. Все изменилось с тех пор, как членам совета и их семьям стали присылать извещения с приказом явиться.
– А не попросить ли нам Вальтера? – предлагает Лео. Мне известно, что Вальтер – тот человек, который надзирает за порядком в театре и помогает подделывать документы для детей в яслях.
Олли решительно возражает:
– Нет! Это не входит в задачи Сопротивления. Мы не станем втягивать в это дело Вальтера. Раз мы сами напортили, то должны все исправить своими силами.
– Коляску обязательно возьмут на вокзал, – сокрушается Мина. – Я знаю это. Они никогда не оставляют вещи в театре. В Шоубурге слишком тесно, и туда стараются втиснуть побольше людей. Коляска отправится на станцию, уж поверьте мне.
Санне морщится, потом делает глубокий вдох:
– Хорошо. Значит, нам нужно вернуть камеру не в театре. Мы должны забрать ее, когда колонна арестантов покинет театр. По пути на вокзал. И это надо сделать незаметно, чтобы никто нас не увидел. Правильно?
– Нам придется задержаться на улице после комендантского часа, – говорит Лео. – Поэтому понадобятся особые бумаги.
– Или маскировка, – добавляет Санне. – Лучше всего форма гестапо. Какого-нибудь высокого чина. Тогда можно будет ходить по городу после комендантского часа, не опасаясь быть задержанными.
– Нам негде взять такую форму, – отрезает Олли. – Но если раздобыть, план мог бы сработать. Другие группы Сопротивления похищали немецкую форму для своих операций. Чтобы достать форму, нам понадобилась бы еще одна секретная операция. Нет, у нас нет на это времени: осталось всего два дня до отправки арестованных. Придумайте что-нибудь другое.
– Вы все такие глупые! – Мина качает головой. – Разумеется, есть один способ попасть в театр. Я должна там сейчас быть. Мне же нужно явиться в Шоубург для отправки. Именно так я и поступлю. Явлюсь в театр, сразу же найду камеру и уничтожу ее.
– А потом тебя отправят в лагерь, – тихо произносит Олли.
– Ну и что?
– Мина… – начинает Санне.
– Что? – У Мины дрожит голос. – Это моя вина! Лео только что сказал. И вы всегда утверждали, что миссия важнее любого из нас. Вот я и сделаю это. Пойду туда сегодня днем.
Санне открывает рот и снова закрывает. Олли опускает голову на руки. Лео не отрывает взгляда от письменного стола. Все молчат. Предложение Мины ужасно, но это лучший вариант из всех, что имеются.
Я откашливаюсь.
– Я могу раздобыть форму.
За все это время я впервые заговорила. Все поворачиваются ко мне. На моей совести столько неправильных поступков в эту войну – начиная с Баса. Я знала, что поступаю неправильно, но старалась это игнорировать.
– Мине не нужно идти в театр. Я могу помочь вам вернуть камеру. Но при этом я также хочу вызволить Мириам Родвелдт. Я не прошу вашей помощи и возьму весь риск на себя. Если меня схватят, я скажу, что действовала одна.
Никто не произносит ни слова.
– Вы говорите, что нужна немецкая форма, – продолжаю я. – Я знаю, где ее раздобыть.
Как я видела Элсбет в предпоследний раз.
Ей исполнилось восемнадцать, мне семнадцать. Баса не было в живых. К тому времени она уже познакомилась со своим солдатом. Ее мать не возражала против их отношений. Родители Элсбет поддерживали немецкую оккупацию, хотя и не открыто. Они были тайными, раболепными сторонниками.