Мама надела «субботние штаны», дешевые хлопчатобумажные спортивные брюки, которые носила, когда хотела отдохнуть. Для долгого похода они не очень подходили, но мама не увлекалась спортом, и у нее не было даже трико или лосин, как у всех белых соседок, только спортивные брюки, а джинсы аккуратные и слишком модные. На плечах хлопчатобумажная футболка с названием колледжа. Ничего более подходящего для похода у нее не нашлось.
Цвет лица нездоровый, мешки под глазами – все это явно не к добру. Краш не хотела мириться с мыслью о том, что мама больна, надеялась, что, если та продолжит бодриться, болезнь может отступить.
(Ну что за ребячество, уж сколько ни мечтай, как ни закрывай глаза, этим делу не поможешь).
Краш начала вытряхивать содержимое рюкзака и раскладывать на две кучки – что брать с собой и что оставить.
– Мама, ты все это не донесешь. А где же еда?
– Краш, насчет похода… – начал папа.
– Только не говори, что мы никуда не идем, – сказала Краш, не поднимая глаз и не отрываясь от своего занятия. – Не говори, что мы остаемся здесь или ждем, пока за нами придут – это мы уже обсудили и решили уходить.
– Корделия, – сказала мама.
Тут уж пришлось оторваться, потому что Корделией мама ее называла только в исключительных случаях.
– Корделия, – чуть мягче повторила мама. – Я никуда не пойду. Я больна. Ты прекрасно это знаешь, хоть и делаешь вид, что ничего не случилось.
– Мы же точно не знаем, – возразила Краш.
– Нет, знаем, – ответила мама. – До бабушкиного дома мне не дойти. Если верить слухам, я протяну всего пару ночей, а чем дольше вы пробудете рядом, тем выше риск заразиться.
– Не смей мне предлагать тебя бросить, – вскипела Краш, поразившись собственной резкости. – Даже не начинай.
– Корделия, – в третий раз повторила мама, а сказанное трижды становится заклинанием, проклятьем, обретает силу необратимого волшебства.
Краш поняла, что ее настоящее имя вырвалось из самой глубины маминой души, ощутила, сколько в нём любви и страсти, какие надежды мать питала, нарекая свое дитя.
– Знаю, ты это имя терпеть не могла, – усмехнулась она, стараясь говорить неторопливо, чтобы не закашляться, даже над переносицей появились морщинки. – Тебе хотелось красивого имени, как у одноклассниц, а Корделия звучало слишком вычурно, но я выбрала это имя, потому что Корделия была очень мужественной. Не падала духом, даже когда от неё отрекся собственный отец из-за того, что она не стала ему лгать и осталась преданной, и вернулась, чтобы его освободить от сестер, даже после того как он её изгнал. В пьесе о ней говорится немного, но ее образ западает в душу. В тебе тоже сразу было заметно что-то особенное.
– Она же в конце умирает, – возразила Краш.
– Мы все, в конце концов, умираем, – ответила мама. – Вопрос в том, как прожить свою жизнь. А ты сильная, моя Корделия. Ты борец и добьешься поставленной цели несмотря ни на что. Но мне не поможет даже твоя воля. Я умру здесь, у себя дома, Делия, там, где я любила твоего отца, вырастила вас с Адамом и свила свое гнездышко. Где я была так счастлива.
Краш перестала перебирать вещи на столе и сжала кулаки.
– Так и знала, нечего было соваться в этот город. Знала же.
– Краш, если маме суждено было заразиться, это могло случиться, где угодно, – заметил отец.
– Только не надо мне втирать эту хрень насчет Божьей воли, – сердито огрызнулась Краш, и мама поморщилась, потому что не одобряла сквернословия и тем более упоминания имени Господа всуе.
– Никакой бог не мог такое устроить. И нас это могло миновать. Маму можно было уберечь от этой заразы.
– Краш, я тебя прекрасно понимаю… – начал отец.
– Нет, не понимаешь, – перебила Краш. – Тебе она жена, а мне мать, ясно? Родная мать. И другой никогда не будет. И если бы тогда я вас убедила сидеть дома, она осталась бы здорова. Не надо было никуда ехать, но, конечно, кто же станет слушать всякий бред чокнутой Делии про заговор властей и смертоносные микробы.
– Делия, – прервала ее мама. – Ты должна меня оставить, собирайтесь вместе с Адамом и уходите, ведь я всё равно не дойду. А у вас еще есть шанс.
– А ты тоже остаешься? Так надо понимать? Останетесь вместе умирать, а мы с Адамом возьмемся за ручки и поскачем вприпрыжку по лесу, как в сказке, роняя хлебные крошки? – выговаривала она отцу таким осуждающим тоном, что самой стало противно.
Она не хотела грубить родителям, вдруг этот разговор окажется последним, но ничего не могла с собой поделать. Как же её разозлила эта бесхребетная покорность судьбе, их отказ от намеченного плана, ведь такого она от них не ожидала. В ее семье малодушию не место, это удел других.
– Как же я могу ее бросить? – медленно, устало проговорил папа. – Я жить без нее не могу.
– Я тоже, – ответила Краш. – А ты от меня требуешь того, чего сам не можешь, хочешь, чтобы мы с Адамом жили дальше без вас.
– Слушай, что я говорю, а не смотри, что делаю, – горько усмехнулся отец. – Родители ведь так всегда говорят, да? И потом, я, наверное, тоже скоро заболею.
Краш пригвоздила его долгим пристальным взглядом.
– А если нет? Что тогда, останешься здесь чахнуть в одиночку или пустишься вслед за нами?
– Нет, – ответил отец.
– Что «нет»? – спросила Краш.
– Ни то, ни другое.
Его решение стало понятно без слов, и эта тяжкая ноша легла на плечи всех троих. Если после смерти мамы он не заболеет, то покончит с собой.
– Всё должно было пойти по-другому, – заявила Краш. – Я же знала, что делать. Знала, и мы не должны были совершить столько дурацких ошибок, из-за которых погибают в книгах. Мы же не такие тупые, как они. Все должны были добраться до бабули целыми и невредимыми и жить долго и счастливо.
– Краш, в жизни не бывает, как по писаному. Это же не сказка, она идет своим чередом.
– «Жизнь – ускользающая тень, фигляр,
Который час кривляется на сцене
И навсегда смолкает; это – повесть,
Рассказанная дураком, где много
И шума, и страстей, но смысла нет».
Случайно запавший в душу отрывок вдруг всплыл сам собой. «Макбет» ей нравился больше всего. Может, потому что Краш любила фильмы ужасов, а «Макбет» – самый настоящий ужастик с призраками, ведьмами и кровопролитием.
– Я и не подозревала, что ты читаешь Шекспира, Делия, – удивилась мама. – Только мне бы не хотелось, чтобы ты действительно считала, будто жизнь не имеет смысла. Даже если я больна, свою жизнь прожила не зря. Я же родила вас с Адамом. Какая-то частица меня продолжится в вас.
– Конечно, я читала Шекспира, – воскликнула Краш, отмахиваясь от остальных маминых слов. Она не хотела продолжать мамину жизнь, пусть лучше мама живет. – Моя мама – известный шекспировед. Попробуй тут не прочитай!
Она прочитала несколько пьес, чтобы лучше понять маму, но тайком, потому что не хотела, чтобы мама-профессор задавала ей вопросы.
Мама плача обняла Краш.
– Мне всегда казалось, что между нами огромная пропасть, которая с годами только растет. А ты старалась навести мосты, да? Жаль, что я поздно это заметила.
В ответ Краш не смогла вымолвить ни слова, пытаясь сдержать застрявшие комом в горле слезы – рыдать было некогда. Только не сейчас. И тут ее осенило – мама тоже уверена в том, что она не заразится, иначе не стала бы обниматься и дышать прямо в лицо.
Краш было суждено выжить, но вместо победного ликования она ощутила лишь тяжкое бремя, которое придется нести до конца своих дней. Единственное утешение выжившего – сама жизнь.
Тут на пороге кухни появился ни о чём не подозревающий Адам со своим неподъемным рюкзаком, и Краш неожиданно разозлилась на него из-за того, что он не в курсе случившегося и принятых нелегких решений, а потом на себя – его же здесь не было, откуда ему знать, что им придется бросить родителей на верную смерть? Стоит, понимаешь, балбес незамутненный, еще и с таким обиженным видом, что прямо сердце кровью обливается.
– Ну что, готов я к вашему дурацкому переселению, – вздохнул Адам. – И всё-таки глупость вы затеяли.
– Значит так, с этой минуты держи своё ценное мнение при себе, потому что идти придется только нам вдвоем, и пока не доберемся до бабушки, чтобы я твоего нытья не слышала, понял? – окрысилась Краш.
Адам обвел их всех глазами.
– Что тут происходит?
Краш собиралась сказать, что объяснять нет времени, да и повторять всё по новой совсем не хотелось – дела и так хуже некуда без уточнения всех подробностей, но вдруг снаружи послышался какой-то шум, и все замерли.
– Это грузовик, какой-то патруль прочесывает район, ищут выживших, – прошептала Краш. – Они только что свернули на подъездную дорожку. Надо уходить.
Адам, как всегда, поступил по-своему, то есть наоборот – вместо того, чтобы выскочить с черного хода и бежать через лужайку к лесу, пока их не заметили, бросился из кухни к окну в гостиной.
– Не лезь к окну, идиот! – зашипела Краш, а когда и родители кинулись вслед за ним, только в отчаянии всплеснула руками.
Они все прямо напрашивались, чтобы их поскорее поймали, но Краш никому сдаваться не собиралась. Рюкзак при ней, больше тянуть незачем. Конечно, с Адамом на пару скитаться по лесам было бы сподручней, мало ли что, вдруг заблудишься или поранишься. Но раз так, придётся отправляться без него. Подумаешь.
Она была готова уйти, даже толком не попрощавшись с родителями – все и так в курсе взаимных нежных чувств, любовь навсегда останется в сердцах, и вообще это всё чушь собачья (на самом деле, это всё, конечно, правда, но сейчас не до этого, и так сердце разрывается при мысли о том, что придется их бросить), и никто бы не стал ее винить, ведь все знали ее отношение к военным, лагерям и жизни в неволе.
И всё-таки она не трогалась с места, ведь принимать про себя судьбоносные решения гораздо проще, чем следовать им до конца. Уходить, не прощаясь, или бросать Адама было как-то неловко.