Смазливое невинное личико и пухлые губы, которые так и манили их попробовать. Во всех смыслах.
Вряд ли Вудворд стал бы держать при себе девчонку, которая ничего не умеет.
Мысль об этом полыхнула такой яростью, что пальцы с силой сжались на набалдашнике. Поднялся, опираясь о трость, глядя на покорно застывшую у кушетки в изножье кровати женщину. Женщину, готовую на все. Здесь и сейчас.
Изумрудная молния сорвалась с пальцев, с шипением вспорола веревку, и она сползла на босые ступни.
— Собери волосы, — приказал он, и она послушно раскрыла ладонь, поднимая тяжелые пряди одну за другой.
Эти шпильки он вытаскивал сам, бросая к ногам и заставляя ее собирать их губами. Сколько их было таких, готовых на все. Отдающихся за деньги и просто так, сгорающих от желания, фальшивого или искреннего. Он давно перестал получать удовольствие от продажной любви, а впрочем, и от истинной тоже. Тогда почему перед глазами стоят рыжие волосы (не этот яркий огонь, цвет раскаленной меди) которые так хочется сгрести в горсть, потянуть на себя, срывая болезненный стон?
Потому что она выглядела слишком невинно. Во сне люди удивительно откровенны и честны, в первую очередь с собой. Когда человек засыпает, даже самый ангельский образ уступает место истинному лицу, но даже спящая Шарлотта выглядела отчаянно-чистой. Именно поэтому ее хотелось разрушить, сделать одной из многих, всего лишь безликой подписью в уголке картины.
Девушкой в цепях.
Сама не знаю, зачем я кусала губы. То ли потому, что привычка от Лины прицепилась, то ли потому, что… не знаю, мне хотелось быть чуть ярче на открытии выставки, где будет представлена «Девушка».
— У меня все получится, — сказала я мисс Дженни, которая запрыгнула на тахту и свернулась клубочком в квадрате солнечного света.
Кошка мурлыкнула, соглашаясь, а я еще раз окинула себя в зеркале придирчивым взглядом. Платье было то самое, в котором я ходила на встречу с мистером Ваттингом, волосы стянула в хвост. Вообще-то вчера я задумалась о том, чтобы сделать настоящую высокую прическу, как леди, но на одиннадцатой выпавшей шпильке сломалась и решила, что пойду как обычно. То есть с плотно перетянутыми ленточкой волосами. Этого было достаточно, чтобы они не лезли в лицо, и довольно симпатично смотрелось, особенно если чуть оставить напуск. Ну и парой завитков оживить образ.
Из дома выходила со слегка подрагивающими руками. Мысль о том, что я не только увижу «Девушку» на выставке, но и познакомлюсь с другими художниками, услышу мнение критиков и искусствоведов, заставляла сердце колотиться все сильнее.
Наверное, последний раз я так волновалась, когда шла на собеседование к графу Вудворду. Несмотря на то, что у меня были рекомендации от гувернантки и сопроводительное письмо от леди Ребекки (какие еще могут быть рекомендации у той, кто впервые идет искать место), мне было волнительно до одури.
Во-первых, я прекрасно понимала, что не могу дольше злоупотреблять добротой женщины, которая и без того посвятила мне безумно много времени. Во-вторых, мне отчаянно хотелось свободы — не призрачно-эфемерной, когда отгороженная дверью своей спальни от остального дома я могла предаваться мечтам, а настоящей. Когда я смогу сама распоряжаться своей жизнью, сама решать, как мне быть, и сидеть с ногами на подоконнике, глядя на темную ленту Бельты и сияющую огнями столицу.
Тогда я здорово переволновалась и чуть не хлопнулась в обморок, но не из-за беспокойства, а потому что забыла поесть. Впрочем, все прошло чудесно: на рекомендательные письма граф едва взглянул и сказал, что у меня есть два месяца, чтобы себя зарекомендовать.
Тогда все получилось, и сегодня все получится.
Обязательно!
С этой мыслью я спускалась по старой скрипучей лестнице, на которой еще спали двое рабочих. От них несло потом, стружками и перегаром. Стараясь не задеть мужчин, осторожненько скользнула вниз, распахнула дверь и вышла на залитую солнцем улицу. Это вообще была не в пример теплая для Лигенбурга поздняя осень. В местах, где мы жили с леди Ребеккой до ее замужества, такое было в порядке вещей. В столице же всегда холодало раньше, а снег с дождем сменялся туманами и промозглым ветром. Удивительно, но сегодня даже ветра не было.
До остановки омнибуса было всего-ничего, но я зашагала в сторону реки, на дальнюю — чтобы успеть втиснуться до того, как начнется давка. Если совсем повезет, возможно, даже получится сесть, и меня не сомнут, как завалявшуюся в бумаге галету.
Сесть удалось, причем у окна, и я разглядывала сверкающий на солнце свинец реки. Дорога уходила под гору, в такие дни отсюда было хорошо видно противоположный берег: купол Миланейского собора, самого красивого собора Лигенбурга, ухоженные домики, и все пестроцветье бурлящего центра. За спиной остался прибрежный район, набережная и Новый город.
Так называется место, где живу я. Когда-нибудь, когда закончится стройка, здесь будет очень красиво. Здесь даже улицы не в пример широкие, не то что в центре. А пока что главное ходить осторожно и оглядываться, особенно мимо строительных штабелей, с которых постоянно что-то падает.
Иногда под ноги, иногда на голову.
На подходах к музею у меня пересохли губы, и я снова принялась их кусать. На этот раз сердце в груди устроило самую настоящую кантрель.
Надеюсь, Ормана не будет на открытии. Если верить Лине, он редко появляется на публике.
А если будет?
Эта мысль заставила еще раз остановиться перед служебным входом и пригладить волосы. А заодно посмотреться в зеркальце, которое достала из ридикюля. Глаза у меня были каждый размером с антал. Причем не с современный, а со старинный, которые в диаметре раза в два больше.
— Буду вести себя, словно ничего не случилось, — пообещала себе.
Пусть даже я ничего не нашла про магическую закорючку на запястье (ненормальный сон, о котором я отказывалась думать — не в счет!), пусть даже я по-прежнему ему должна… так, об этом сейчас лучше не думать. Об этом вообще лучше не думать!
С этими мыслями я шагнула в двери: сегодня здесь было не в пример многолюдно. В небольшом холле, который когда-то служил черным ходом, гудели голоса. Двое мужчин принимали у собравшихся пальто и шляпы, стоявший у конторки высокий бородач с бакенбардами бросил на меня быстрый взгляд.
— Мисс, вы, должно быть, ошиблись, — со снисходительной улыбкой произнес он. — Вход в музей с другой стороны, выставка откроется через два с половиной часа.
— Для гостей, — ответила я. — Я художница.
Мужчина вскинул брови, а потом заливисто рассмеялся.
— Забавная шутка.
«Это борода у тебя забавная», — подумала я, а вслух сказала, достаточно громко:
— Это не шутка. Мой сюжет представлен на выставке.
После этих слов в холле воцарилась тишина. Первым ко мне повернулся солидный мужчина, держащий в руках увесистую папку, за ним молодой человек, с которым он разговаривал. Взгляды обращались на меня один за другим, цеплялись за шляпку и ридикюль, скользили по волосам: недоуменные, изумленные, сомневающиеся.
— Женщина?! — раздался чей-то возглас.
Словно вместо меня в холл вбежала цирковая обезьянка в панталонах.
— Господа! Господа, прошу внимания! — Нас вышел встречать мистер Ваттинг. — Сейчас мы все пройдем в синюю гостиную для знакомства, где нам подадут чай. После чего перейдем в главный зал для предварительного разбора и обсуждения сюжетов.
— Мистер Ваттинг, здесь какое-то недоразумение. — Бородач оторвался от стойки, взглядом указывая на недоразумение, то есть на меня. — Мисс утверждает, что она выставляется…
— Это правда. — Кислым голосом директора музея можно было заквасить пару бочек капусты. — Мисс Руа сегодня выставляется, ее картину вы сможете увидеть на экспозиции.
После этого заявления взгляды стали откровенно колючими, особенно когда у меня приняли пальто и шляпку. Напряженная тишина давила на плечи, поэтому я их расправила и вскинула голову. Обвела взглядом присутствующих, среди которых затянулась немая сцена, и поинтересовалась:
— Может быть, уже пойдем? Очень хочется чаю.
В россыпи работ, глядевших со стен или установленных на мольбертах, я видела только ее. «Девушка» застыла прямо напротив меня, в центральной части экспозиции. Холст одели в раму, о которой я могла только мечтать: старинную, тяжелую, изъеденную зеленью меди без примеси позолоты. Я скользила по ней взглядом, повторяя каждый завиток. А что мне еще осталось делать?
К «Девушке» так никто и не подошел, со мной никто не горел желанием пообщаться. Многие художники были знакомы между собой, а мистер Ваттинг не горел желанием давать мне рекомендации. Он вообще не горел желанием видеть меня здесь, и за чаем ясно дал это понять. Всем. Искусствоведы обходили картину стороной, задерживаясь разве что для того, чтобы посмотреть полотна справа и слева, бросая на меня взгляды, исполненные скепсиса. Я же с ужасом думала о той минуте, когда выставка распахнет объятия для всех, и в открытые двери Музея искусств хлынут толпы людей.
Ирвин, Лина, Эби… Леди Ребекка и Миралинда.
Сейчас я уже сомневалась в том, что правильно поступила, оставив им пригласительные. Каждый равнодушный взгляд впивался в сердце кинжалом, каждое молчание заставляло сильнее сжимать холодеющие руки на ридикюле. Особенно когда у других полотен искусствоведы собирались группами, вступая в жаркие диспуты. От того, чтобы позорно разреветься или сбежать, останавливало только чувство собственного достоинства, а еще картина за моей спиной.
«Девушка» помогла мне перешагнуть через все свои страхи, решиться на нечто большее, чем лавочка на рынке, куда я относила свои работы, но она… оказалась никому не нужна.
Никому не нужна.
Наверное, это страх любого художника, разъедающий сердце и душу сильнее любого другого. Мой учитель, мастер Викс, говорил, что творчество заканчивается там, где начинается соревнование и зависть. Тогда я не понимала, о чем он говорит, но сейчас… Сейчас вдруг отчетливо осознала, как же мне хочется, чтобы рядом с моей картиной останавливались, спорили, выносил