— Да, Пауль.
— Ты нужен мне здесь, Тхай. Пусть этим займется Фьет. Немедленно.
Иньфаец склонил голову.
— Это все.
Легкий поклон, щелчок закрывшейся двери, и он снова повернулся к окну.
Спящий Лигенбург давно стал другим. Не таким мрачным: в свете электрических фонарей улицы больше не напоминали тесные коридоры, зажатые между рядами домов. Вместо скобяной лавки сейчас открылась цветочная, а над пекарней появилась новая вывеска. Аппетитные булочки были уложены на тарелку и щедро приправлены джемом.
Впрочем, все эти различия запросто можно было бы стереть одним взмахом кисти, если бы не одно существенное: здесь не было ее. Он давно перестал ее вспоминать. И никого уже больше не представлял, не искал этот образ ни наяву, ни во снах. Возможно, потому, что она отпечаталась в нем гораздо глубже, чем можно себе представить. Не в сердце и не в душе, а за гранью, с которой его вернула.
Сейчас бы впору рассмеяться: второй раз его наваждением стала женщина, наделенная магией смерти. На чердаке Шарлотта видела призрака, это совершенно точно. Видеть призраков способны лишь некромаги или некроманты, но она об этом не знала. Она вообще не была знакома с магией.
Почему?
Это он обязательно выяснит, но раньше она вернет ему долг. Вернет его сполна.
Потому что от наваждений нужно избавляться.
— Ай!
Запястье обожгло, шпилька выпала из рук и со звоном упала на пол. Я наклонилась, чтобы ее поднять, и у меня потемнело перед глазами. После вчерашней ночи заснуть так и не решилась: едва глаза начинали закрываться, насильно выталкивала себя в реальность. И так несколько раз, поэтому с утра я сыпанула в чай соли вместо сахара и долго удивлялась странному вкусу.
Запястье дернуло снова, весьма ощутимо — долг начал напоминать о себе немногим больше часа назад. Чем увереннее стрелки часов двигались к двенадцати, тем больнее жалила проклятая метка. Я даже оборачивала руку тряпкой, смоченной в ледяной воде, но помогало смутно.
Ничего, потерплю.
Сегодня у меня будет замечательный день. Не просто замечательный — чудесный, волшебный, невероятный! И я никому не позволю его разрушить.
Даже Орману.
Особенно ему.
При одной мысли о нем меня начинало трясти, а еще возникало искушение вцепиться в маску, содрать и швырнуть к ногам. Чтобы посмотреть, как меняется выражение его лица наяву. Чтобы посмотреть, как он будет себя чувствовать, когда его тайну обнажат, вытащат на поверхность вопреки его воле. Рассматривая свысока, насмешливо и снисходительно.
Да даже если у меня рука отсохнет, я к нему не пойду!
Стараясь лишний раз не смотреть на долговую расписку, вернула шпильку на место, подхватила очередную прядь, укладывая в прическу. Прически меня делать особо не учили (все-таки это занятие для камеристок и компаньонок), я могла разве что скрутить волосы в пучок. Но рядом с Ирвином мне хотелось выглядеть иначе. Красивой, утонченной, изысканной. Леди, а не мисс.
К сожалению, у леди было всего одного платье, но вчера я купила к нему новую камею, а еще достала неброские серьги и колечко — подарок леди Ребекки мне на шестнадцатилетие. Постоянно украшения я не носила, но сегодня решила надеть, чтобы придать образу завершенность. Закончив с прической, с пятого раза застегнула серьги (пальцы слегка дрожали). А еще было невыносимо жарко: на бледном лице красными пятнами выделялись щеки и губы, глаза блестели, как от высокой температуры.
— Никогда больше не называй меня мамой, Шарлотта.
— Почему? — я искренне не понимала.
Мне ведь было так страшно. И до сих пор страшно, хотя я не помнила, почему.
В себя я пришла только утром, уже в постели, и приглашенный из города аптекарь сказал, что все будет хорошо. Он расспрашивал меня, как я себя чувствую, а потом быстро откланялся, пряча взгляд. Глаза у него были какие-то грустные, а потом он посмотрел на отца леди Ребекки и стал злым. Даже губы плотно сжал.
— Потому что это не так.
— Но ведь вы любите меня, как мама, и заботитесь обо мне, как мама, — я смотрела на сидевшую рядом леди Ребекку. Руку она отняла, зато подсунула мне куклу: новую красивую куклу, которая появилась в моей комнате после наказания на чердаке. По крайней мере, раньше я ее не видела, вот только сейчас мне хотелось держаться не за нее. Кукла была всего лишь куклой, она не могла обнять. А почему не хочет леди Ребекка?
— Это вовсе не значит, что ты можешь так меня называть. Я взяла на себя обязанность заботиться о тебе, но это не делает меня твоей матерью.
Странно, но до того вечера я никогда раньше не называла леди Ребекку мамой. Странно, что эти воспоминания вернулись ко мне сейчас. Я очень хорошо помнила чердак, а вот надвигающуюся из темноты фигуру — нет. Фигуру, которая могла быть взметнувшейся в лунном свете пылью, игрой теней от сквозняка… да чем угодно, заставившим маленькую девочку потерять сознание от ужаса. Чувство было такое, словно страх вымарал это из моей памяти именно для того, чтобы я могла спокойно спать по ночам. Вот только теперь я вряд ли смогу спокойно спать. Если не пойму, как с этим справляться.
Если не пойму, как защитить себя от Ормана.
Наяву и во снах.
Стук за спиной раздался так неожиданно, что я подскочила у зеркала. Обернулась, быстро оправила платье и шагнула к двери.
— Ирвин… — начала было, но осеклась.
Сначала появился букет, и только потом сам Ирвин. Белоснежные оранжерейные розы благоухали так, что у меня снова закружилась голова. Я прислонилась к стене, чтобы не упасть, особенно когда под руками зашелестела дорогая упаковочная бумага. Мягкая, перехваченная атласной лентой — раньше такие букеты я видела только в самом дорогом цветочном магазине Лигенбурга. Они стояли на витринах и казались столь же далекими, как жизнь леди, которым их дарили. Наверное, герцогиня де Мортен получала такие каждый день, но я впервые держала такой в руках. Дышала ярким цветочным ароматом и не могла надышаться.
— Для тебя, Шарлотта. Нежные, как ты сама. — Ирвин коснулся моей руки. — Найдется, куда поставить?
Поскольку я молча прижимала букет к груди, он огляделся и шагнул к простенькой вазочке, которая когда-то была графином. У него разбилась крышка, поэтому я купила себе новый, а тот превратился в вазу. Особенно когда я разукрасила его цветами и завитками: получилось ярко и необычно.
— Обещанный подарок. — Ирвин достал из кармана сверток и протянул мне. — Посмотри, а я пока принесу воды.
Он вышел, я же осторожно положила букет на стол и раскрыла сверток, едва уловимо пахнущий пряностями. Внутри оказался шелковый шарф: невесомый, льющийся между пальцев. Насыщенного изумрудного цвета. Я пропустила его между ладонями и прижала к щеке, нежная ткань коснулась разгоряченной кожи лаской прохлады.
— Нравится? — Оказывается, Ирвин уже вернулся и стоял в дверях.
— Очень, — прошептала тихо. — Ты помнишь мой любимый цвет?
Сколько себя помню, всегда обожала зеленый. Яркий, сочный: цвет просыпающейся по весне природы. Цвет листвы на деревьях. Цвет травы, мерцающей под каплями росы.
Цвет жизни.
— Я многое помню, Шарлотта.
Он отставил вазу, шагнул ко мне и перехватил шарфик. От прикосновения пальцев к моим стало горячо, особенно когда Ирвин легко набросил подарок мне на плечи. Ткань коснулась чувствительной шеи: мягкий нахлест, струящийся по платью шелк. От взгляда глаза в глаза стало еще жарче, и кажется, Ирвин это почувствовал. Потому что закончив с шарфиком, задержал ладони на моих плечах.
— Ну вот. Теперь можно идти.
В противовес своим словам руки он так и не убрал, скользнул взглядом по моему лицу и губам.
Кажется, меня сейчас поцелуют…
Мысль об этом была неправильной, но сладкой и удивительно долгожданной. Бой часов, объявивших полдень, ворвался в нее очень невовремя, а в следующий миг запястье сдавило раскаленным браслетом. Так сильно, что перед глазами потемнело, и дыхание прервалось. Мир перед глазами взорвался вспышкой ослепительной боли и перевернулся. Ирвин ушел в сторону, потолки ввысь, стены потекли смазанными штрихами, как акварель под водой.
— Шарлотта! — встревоженный голос встряхнул ускользающее сознание.
Ирвин поддерживал меня за талию, с тревогой вглядываясь в лицо. Попыталась ответить, но руку обожгло снова, еще сильнее. Боль прокатилась от предплечья по всему телу, заставив вцепиться ногтями в колючий фетр. Никогда не представляла, что может быть больно настолько: во мне даже крик сгорел, не родившись.
— Шарлотта! Что происходит?
Он подхватил мою ледяную руку и замер. Я замерла вместе с ним: перчатки надеть не успела, поэтому сейчас смотрела на текущее с ладони зеленоватое свечение. Глаза Ирвина расширились, он с силой дернул рукав платья наверх. Узор сиял так, будто мне на руку нанесли живое солнце, вот только солнце это оказалось ядовитым. Изумрудные искры бежали по контуру и внутри, тонкие линии пульсировали. Раскаленными нитями перекинулись с запястья на ладонь и ползли выше, оплетая мою руку зеленым пламенем.
— Кому ты должна? — хрипло выдохнул он. — Шарлотта!
— Мне.
Орман шагнул в мансарду, и боль отступила. Ирвин резко обернулся, по-прежнему поддерживая меня, но это уже было лишним. Я снова могла нормально дышать: по крайней мере, сейчас воздух не казался жидким огнем. Ноги до сих пор были слабыми, от одних только воспоминаний о боли хотелось свернуться клубочком и обхватить себя руками, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что сейчас горело в глазах Ормана. Чувство было такое, что из-под маски на нас и впрямь смотрит ястреб.
— В приличном обществе принято представляться, — холодно заметил Ирвин.
— В приличном — может быть.
Сказано это было так, что у меня полыхнули уши. От его откровенного взгляда, скользнувшего по мне наточенным лезвием, загорелось все остальное, но ответить я ничего не успела.