Но что толку писать, если моих картин никто не увидит?
Художественный салон Шарлотты Руа станут обходить стороной, и уж точно никто не захочет там выставляться.
Надо признаться, отчасти Орман все-таки прав. Наверное, я бы не смогла как мастер Викс, всю жизнь писать только для себя или для ограниченного круга тех, кому можно показать свои сюжеты. Какой в этом смысл, если они не украсят ни гостиную, ни спальню, ни даже коридор. Если никто не взглянет, не улыбнется или не отметит вложенных в них чувств? Само по себе произведение искусства нелепо, любое, даже самое прекрасное — если оно сокрыто от людей.
Но есть ли у меня будущее после такой статьи?
Поднялась на второй этаж мастерской, где стоял шкаф с книгами по искусству. Здесь был и анатомический атлас Фериха Зильберта в двух томах, о котором я могла только мечтать. Огромные тяжеленные фолианты. Книги, посвященные разным техникам, дорогие, написанные на разных языках — вэлейском, маэлонском, на нашем.
Провела пальцами по корешкам, представляя, что точно такие же могли бы принадлежать мне. Подумала об этом — и снова разозлилась, еще сильнее. На Ормана с его предложением, на себя за такие глупые мечты. Ловушка красивой жизни захлопнется, не успею даже вздохнуть. Или…
— Моя библиотека к твоим услугам.
Вздрогнула и обернулась: Орман смотрел на меня снизу вверх. Точнее, с первого этажа на второй, положив руку на ленту перил.
— И та, что касается магии, тоже. Спускайся, Шарлотта. Продолжим.
И мы продолжали. До той минуты, пока он не отложил кисть.
Признаться, к этому моменту у меня перед глазами уже плавал хрустящий бекон. Не представляю, почему: никогда не была прожорливой, но то ли бекон оказался слишком вкусным, то ли организм от пережитых потрясений пытался оправиться таким вот экстравагантным образом.
«Как бы там ни было, милый, — сказала я ему, — придется потерпеть. Нам еще надо добраться до города, и…»
— Хочешь взглянуть?
Я замерла, как была: рука тянется за халатом, взгляд на натянутой привязи пристального внимания Ормана. Сама мысль о том, чтобы посмотреть на набросок, показалась обжигающе-острой.
Увидеть себя его глазами.
Такой…
Порочной, распутной, бесстыжей?
Полог замешательства рухнул в ту же секунду.
— Нет, — ответила решительно.
Не хочу я смотреть на… это.
— Как пожелаешь. Значит, пойдем обедать.
— Вы обещали меня отпустить после завтрака!
— Разве? Я обещал, что после завтрака тебе вернут одежду. Сегодня у меня свободный день, и я хочу основательно с тобой поработать.
Мои желания, конечно, в расчет не принимаются. Ну да ладно. Чем быстрее он закончит, тем быстрее я избавлюсь от долговой метки и его общества. И от наваждения, накатывающего в его присутствии. Мисс Дженни придется до вечера погулять, но к счастью, она умеет о себе позаботиться: пару раз приносила домой толстеньких крыс (их в Лигенбурге очень много), а однажды — придушенного голубя. Осознав, что добыча меня в восторг не приводит, перестала таскать их в дом. Несколько дней подулась за неоцененные усилия, а потом забыла. Что с нас, с людишек, взять.
— Где находится столовая? Дайте мне двадцать минут, и я к вам присоединюсь.
— Я провожу, — Орман протянул руку.
— Мне нужно одеться и привести себя в порядок, — напомнила я. — Или вы хотите, чтобы я села за стол в халате?
Он усмехнулся и покачал головой:
— Там, где мы будем есть, халата более чем достаточно.
Вспомнила завтрак, и мне как-то резко стало не по себе.
— Я не стану обедать в спальне.
— В спальне мы точно обедать не будем.
— Тогда где? — Я сложила руки на груди, подозревая, что ответ мне не понравится.
— Всегда все уточняешь заранее?
— Это вы меня научили, — заметила я. — Уточнять все заранее, чтобы потом не возникло непредвиденных… обстоятельств.
Орман хмыкнул и кивнул на дверь.
— Лично я собираюсь на обед, Шарлотта. Ты можешь решать, пойдешь со мной, или дождаться здесь.
От такого выбора желудок предательски сжался. Мне не привыкать к пропущенному завтраку или ужину, но сейчас, когда предстояло позировать ему обнаженной еще несколько часов, голодать не хотелось. Глазеть на меня здесь некому (кроме Ормана, но он, кажется, видел больше меня), так что пройти по коридору в халате — не самое страшное. В конце концов, если мне что-то не понравится, ничто не мешает развернуться и уйти. Немедленно.
Я плотнее запахнула халат, настолько, что сейчас он выглядел целомудреннее моего платья, и кивнула. Мы направились к двери, но на полпути меня осенило еще одним немаловажным вопросом, а именно вопросом обуви. Стоило представить себя в халате и осенних туфлях, уголки губ поползли вверх. С трудом справившись с приступом совершенно неуместного веселья, серьезно поинтересовалась:
— По коридорам мы тоже пойдем босиком?
— Говорю же, что ты любишь забегать вперед. — Орман распахнул передо мной дверь.
Наша обувь была аккуратно отодвинута в сторону, совсем рядом стояли плетеные сандалии, наподобие тех, что были на Тхай-Лао. Две пары, одна поменьше и поизящнее, другая побольше.
— Примерь.
Выглядели сандалии грубовато, но стоило их надеть, ремешки мягко оплели ноги. Я сделала несколько шагов и оценила все преимущества иньфайской обуви: она не жала нигде. Разве что по ногам тянуло прохладой, но летом такие сандалии были бы незаменимы… наверное. К сожалению, оголять ноги в Энгерии считалось верхом распущенности, даже в самую отчаянную жару леди и мисс парились в чулках и туфельках, натирали мозоли и обмахивались веерами до покраснения. Буквально. То есть краснели они не от вееров, а от жары, разумеется.
— Жаль, что в нашей стране женщины не могут такое носить.
— Возможно, я тебя разочарую, но в Иньфае женщины тоже не могут такое носить.
О…
— И не только женщины, это обувь крестьян и простолюдинов.
— А что же носят благородные особы?
Орман поморщился.
— Жесткие туфельки, гораздо жестче тех, что тебе когда-нибудь доводилось носить, чем-то похожие на пуанты. Девочкам утягивают ступни лентами, чтобы те оставались небольшими, из-за этого стопы порой превращаются непонятно во что.
— Какой кошмар!
— Настоящий кошмар — это варварские традиции в стиле Темных времен. В большинстве провинций до сих все решает единое слово господина-наместника Императора.
Хотела спросить, о чем он, но Орман решительно направился к лестнице. Вслед за ним я спустилась на первый этаж, а в холле мы свернули налево. Коридоры и галереи в этом доме существенно не отличались, чего не скажешь о комнате, куда меня привели. То, что это малый обеденный зал, я поняла исключительно по стоявшему в центре столу. Если так можно обозвать плоский блин, приподнимающийся над полом от силы на десять дюймов. На блине, то есть на столе, возвышался еще один блин, на котором расставили странные прямоугольные блюда, и то, что на них лежало, было мне знакомо весьма отдаленно. Впрочем, кое-что знакомое там все же было. Рис.
— Садись, Шарлотта. — Орман указал на разбросанные вокруг стола подушки.
Да, к такому я точно была не готова.
Сидеть на полу, подогнув под себя ноги…
Впрочем, почему бы и нет.
Подтянула подушку поближе к столу и устроилась на ней. Она оказалась удивительно мягкой, несмотря на небольшую толщину. Пусть это было необычно, зато гораздо удобнее, чем сидеть на стуле неестественно прямо, словно ты проглотила палку. И при этом не забывать оттопыривать мизинец.
— Любите иньфайскую культуру? — спросила, когда Орман сел рядом со мной.
— Скажем так, в ней много всего интересного. — Он коснулся блина на блине, и тот закружился волчком.
Прежде чем я успела ответить, на моей тарелке уже лежало много всего странного. Орман снял крышку с чугунного горшочка, и оттуда повалил пар.
— Национальное иньфайское блюдо. Суп с рисом, водорослями и соусом из водорослей и вайанского перца.
— Не слишком ли много остроты? — поинтересовалась, осторожно поднося ложку к носу.
— Слишком много — это не про иньфайцев. Они умерены. Во всем.
Суп действительно оказался в меру острым. Необычным, равно как и все, что мне довелось попробовать во время обеда. За это время я узнала про иньфайскую кухню столько, сколько не узнала бы никогда в жизни. Орман рассказывал о рисовых лепешках и десертах из риса, о рыбных и мясных блюдах, о традициях застолья, а я рассматривала комнату. Интерьер в красных оттенках, приглушенных соломенными вставками на окнах. Очень необычными, напоминающими тканое полотно во всю величину рам. В тон им был настил на полу, круглые фонарики под потолком: вроде тех, которыми украшали Лигенбург к Празднику Лета. Потолок был расписан иньфайскими узорами, в самом центре, у квадратного светильника, пламенел иероглиф.
— Что он означает?
— Это напоминание.
— Напоминание?
— Сам иероглиф означает опасность. Черту. Границу, которую не стоит переходить.
— Несколько необычно размещать такое в столовой, вы не находите?
— Почему же?
— Ну представьте: ваши гости поднимают голову, а у вас на потолке опасность.
Орман на миг прикрыл глаза, словно пытаясь справиться с дрогнувшими уголками губ. Интересно, почему он не позволяет себе улыбаться? Усмешка, холод, жесткость, даже та единственная полуулыбка, когда я сказала про страшный сон — пожалуйста. Но только не веселье. Не смех.
Поймав себя на такой мысли, немедленно уткнулась в тарелку, а когда подняла глаза, Орман пристально смотрел на меня.
— У меня не бывает гостей.
— Не бывает? Совсем? Никогда?
Вот сейчас я искренне удивилась. Лина говорила, что Орман не любит публичность, но представить, что в таком огромном доме не бывает гостей, что здесь не проводятся приемы, не звучит смех, не мельтешат пестрые платья леди и строгие фраки джентльменов на балах, было странно. Но даже если представить, что это так, где же тогда он встречает деловых партнеров?