ько того, что оказалась плотнее прижатой к нему, но попыток все равно не оставила. Знала, что ему не составит труда спеленать меня магией, как он уже сделал это однажды, но все равно продолжала рваться из стального захвата. Колотила руками по груди до тех пор, пока Орман не сжал мои запястья, вплавляя их в себя.
— Я действительно считаю, что большинство людей в этом мире можно купить…
— Рада за вас! — С силой дернулась, рискуя заработать вывих. — Пустите! Да пустите же!
— Только не тебя.
От неожиданности я даже вырываться перестала.
— Я не хочу тебя покупать, Шарлотта.
Он разжал руки, позволяя мне отступить. А потом неожиданно снял маску и отложил ее на стол, глядя мне в глаза.
— Я хочу, чтобы ты была моей.
От того, как это было сказано, я попятилась. Не столько потому, что глаза его сверкнули хищной жаждой обладания, сколько от того, как я сама на них отозвалась: дыхание перехватило, по телу прошла дрожь. Странная, пугающая и темная, не менее темная, чем его взгляд, удивительно контрастирующий с цветом его глаз. Цветом, напоминавшим туман в лунном свете — тот, что стелился ночью по моей комнате, скупой холодной лаской касаясь щеки.
В тот миг, когда я об этом подумала, Орман шагнул прямо ко мне.
Ладонь легла мне на шею, а губы накрыли мои. Яростно, сумрачно, властно.
Никогда бы не подумала, что мой первый поцелуй будет таким — сметающим все преграды, отрицающим все приличия. Откровенным, безумным, порочным. Орман целовал меня так, словно я уже была его, без обещаний и слов, просто раскрыл мои губы своими, выпивая сдавленный вздох. Затянутые в перчатку пальцы скользнули по моей щеке, вызывая короткий стон. Сама не знаю, почему эта невинная ласка отозвалась таким шквалом чувств, но дымчато-серые глаза потемнели. Потемнели так, словно в них плеснула сама глубинная тьма.
Осознание этого заставило упереться ладонями ему в грудь.
— Хватит! — выдохнула я.
— Хватит? — хрипло переспросил он. — Ты уверена, Шарлотта?
Нет, я не была уверена, и это пугало еще сильнее.
Не была уверена в том, что не хочу продолжения, не была уверена в том, что смогу остановиться, когда… когда что? Когда сон станет явью?
— Уверена, — прошептала я и добавила чуть громче: — Уверена! Я не из тех, кто…
— Ты не из тех, кто? — сейчас ладонь Ормана лежала на моей талии, не позволяя сбежать, но это прикосновение не шло ни в какое сравнение со взглядом, которым он меня ласкал. Откровенно и беззастенчиво, словно я была обнажена перед ним как во время позирования или как тогда, во сне. — Ты отзываешься на поцелуи, но отрицаешь это. Ты написала картину о свободе, но боишься свободы.
— Свобода не значит вседозволенность, месье Орман.
Пальцы легли на мои губы.
— Помолчи, Шарлотта. Хотя бы пару минут… Дай мне сказать то, что я вижу в тебе, а после решай, что будешь с этим делать.
От прикосновения перчаток к губам мутился разум. Особенно когда он мягко повторил ими контур моего рта.
— Ты невинная девочка, в которой полно нерастраченной чувственности. Чувственности, которая сводит меня с ума. Чувственности, которая в каждом твоем вздохе, в каждом взгляде. В каждом движении.
Он был прав: я отзывалась. Отзывалась не только на его прикосновения или поцелуи, даже на его слова. Дыхание сбилось, потому что в моих воспоминаниях его ладони скользили по моему телу, пробуждая отнюдь не невинные чувства. Ладони, а еще трость, касающаяся груди, живота и разведенных бедер. Осознание этого плеснуло на щеки краской, и если свои мысли я еще могла скрыть, то с этим ничего не могла поделать.
— Мне бы хотелось, чтобы ты поняла. — Он чуть надавил на мои губы, раскрывая их. — Все наши цепи — только в нашей душе.
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— Все ты понимаешь, милая.
«Милая» прозвучало так жестко, что я на мгновение содрогнулась. От власти его голоса, от неприкрытого желания, порочного, и… безумно-притягательного.
— Отпустите немедленно! — сказала, вложив в свой голос всю твердость, которая во мне еще оставалась.
Получилось как-то неубедительно, особенно под таким взглядом. Угли в его глазах обожгли мои губы, и краска, начинавшая было уступать привычному цвету кожи, плеснула в лицо с удвоенной силой. Пальцы Ормана повторили мою скулу и легли на подбородок.
— Когда ты так краснеешь, — хрипло произнес он, — мне хочется делать с тобой ужасные вещи, Шарлотта.
От того, как это было сказано, у меня сел голос. По крайней мере, мое:
— Ужасные? — прозвучало еле слышно на выдохе.
Сейчас в мое тело словно снова вплетались веревки. Веревки, рождающее в каждой точке бесстыдное, накатывающее волнами наслаждение.
— И приятные. Безумно приятные.
Орман отстранился только для того, чтобы стянуть перчатки, я даже опомниться не успела, как его пальцы вплелись в мои волосы, а губы снова скользнули по моим. Обжигающе-нежно, я сама не поняла, когда потянулась за продолжением, за прикосновением языка, разомкнувшего их. Он ласкал мой рот так бесстыдно и так умопомрачительно-остро, что сопротивляться просто не было сил. Собрал мои пряди в горсть и чуть потянул, заставляя запрокинуть голову.
Сердце билось рывками, между вздохами. Когда Орман на миг прерывал поцелуй, чтобы позволить холодному воздуху скользнуть по губам, а затем снова сжимал зубы, обжигая короткой, пронзительной болью. Касался горящей кожи кончиком языка, снова и снова заставляя дрожать. Эта дрожь отдавалась в его руках, перетекала в кончики его пальцев и возвращалась ко мне, отзываясь внизу живота.
Пальцы Ормана скользнули по шее, легли на замыкавшую воротничок камею. Меня вжимали в себя так плотно, что я чувствовала биение его сердца, отдающееся в моей груди, и… не только. Твердость его желания ощущалась даже через ткань его брюк и мои платья, от непристойности происходящего щеки вспыхнули еще сильнее.
— Нет, — прошептала я, чувствуя, что задыхаюсь, что еще мгновение — и я позволю ему все, а после от меня самой ничего не останется. — Нет, не надо… Месье Орман, пожалуйста! Эрик!
Он вздрогнул и замер, по-прежнему прижимая меня к себе. Прижимая так крепко, что я боялась лишний раз вздохнуть.
А потом медленно разомкнул руки и отступил.
Теперь, когда Орман, наконец, оторвался от моих губ, они горели.
Не просто горели, полыхали огнем: чувствительные, как никогда раньше. Это я поняла, когда попыталась закусить нижнюю и вздрогнула от пронзившего тело чувственного удовольствия. Хриплый выдох отозвался золотым ободком в его глазах, Орман подхватил перчатки, маску и трость.
— Жду тебя внизу, Шарлотта.
Он вышел за дверь, оставив меня наедине с мыслями, в которых было слишком много всего.
Его поцелуй не был похож ни на что: ни на рассказы Лины о Ричарде («Мокро и никак, — говорила она, — но мужчинам такое нравится, а я могу потерпеть»). Ни на книги, которые мне доводилось читать, в них глубокие поцелуи обычно описывались как нечто порицаемое и непристойное. Большее, что могла себе позволить приличная мисс или леди — легкое прикосновение плотно сомкнутых губ на венчании, целомудренное и не вызывающее неприличных желаний.
Вряд ли то, что произошло между нами, можно было назвать целомудренным, но…
Лина и Ричард были единственной парой, отношения которой были более-менее мне известны. Письма Ричарда к ней (его признаниями Лина изредка делилась со мной), по большей части содержали восторженные заверения в любви и пожелания увидеться как можно скорее. Поцелуи — те самые, которые «мокро и никак» — были единственной вольностью, которую Лина позволяла жениху.
Беседы с леди Ребеккой так и вовсе ограничивались перечнем «нельзя» и «потом».
— Когда ты соберешься замуж, Шарлотта, мы с тобой побеседуем, — говорила она, — а пока это тебе ни к чему.
Невольно покосилась на книгу Миллес Даскер, лежащую на столе, и заметила конверт.
Это и вытряхнуло из головы всякие ненужные мысли.
Я привела в порядок прическу, старательно не глядя на припухшие от поцелуев губы. Надела пальто и шляпку, подхватила конверт и вышла за дверь.
Не хочет брать деньги назад по-хорошему — оставлю их в его мастерской.
На улице было тепло: снег смягчил холода. Завтра ведь уже первый день зимы, а там и до Праздника недалеко. В прошлом году мы собирались в доме виконта, обменивались подарками. Леди Ребекка подарила мне отрез ткани на платье (то самое, которое сейчас на мне), а я ей — вписанные в скромный медальон миниатюры виконта и Миралинды. Над миниатюрами работать в разы сложнее, но она, кажется, даже ни разу его не надела. А впрочем, медальон и впрямь был слишком простенький, к чему ей его надевать?
Но в этом году мне не придется думать про подарки. Разве что для мисс Дженни и для Эби (если получится с ней увидеться в праздничную неделю, потому что в эти дни у кухарки работы много).
Задумавшись об этом, споткнулась, но Орман меня поддержал.
Заглянул мне в лицо, но ничего не спросил, и сейчас я была ему за это искренне благодарна. Молча устроилась на сиденье мобиля и стала смотреть в окно. На привычно мелькающие за стеклом пейзажи, которые смазанными картинками проносились перед глазами. Когда мы выехали на обводную дорогу, отвернулась и уставилась на свои руки. Желание надвинуть на лицо шляпку — так, чтобы полы скрыли от всего мира истинные чувства и мое лицо хотя бы наполовину, неожиданно навело на странную мысль. Под маской очень легко спрятаться.
Отгородиться ото всего мира, если не хочешь быть застигнутым врасплох.
От кого же вы бежите, месье Орман? От кого или от чего?
Молчание, выросшее между нами стеной, становилось все гуще. Как туман (дался мне этот туман!), но я не могла придумать ни слова, с которого начать разговор. Почему молчал он, оставалось только догадываться. Как бы там ни было, все имеет обыкновение заканчиваться. Даже молчание.
— Ты о чем-то хочешь спросить, Шарлотта?
— Я уже спрашивала, но вы не ответили. Про маску.