(Не видела. О боже.)
…о том, что бутилированная вода проходит гораздо менее строгую проверку, нежели водопроводная. ООП… э… э…
ОО…? – говорю я.
Отрицай, Опровергай, Перефразируй, – говорит Кит. – Прояви инициативу. Воображение. Огромное множество так называемых регулируемых проверок водопроводной воды бесполезны, а некоторые из них даже вредны… Наука настаивает, и многие ученые настаивают… Статистика утверждает… Наши независимые выводы против их сумасшедших выводов. Ты сочиняешь – мы размещаем.
(Он хочет, чтобы я сделала… что?)
Второе задание позаковыристей, – говорит он. – Но я знаю, ты справишься. Маленькая кучка рассерженных представителей этнических групп в одном из наших индийских филиалов выступает против запланированного и на две трети завершенного строительства плотины-фильтра и скорого ввода в эксплуатацию четырех лабораторий «Чистоты» в регионе. Они говорят: наша плотина перекрывает доступ к свежей воде и уничтожает их урожаи. Мы говорим: это этнические нарушители порядка, которые пытаются втянуть нас в жалкую религиозную войну. Используй слово «терроризм», если потребуется. Понятно?
(Сделала что?)
(Этот стул какой-то неустойчивый. От его легкого вращения под рукой Кита меня начинает тошнить.)
От пятидесяти пяти в год, – говорит Кит, – можно будет обсудить после того, как выполнишь эти первые два задания.
(Но это же… неправильно.)
Наш человек, – говорит Кит.
(Живот Кита – на уровне моих глаз. Я вижу, что его брюки натянулись из-за эрекции. Мало того, я вижу, что он хочет, чтобы я это видела. Фактически он показывает мне свой скрытый стояк.)
…ярчайшая звезда на британском небосклоне концерна «Чистота», – говорит он, – и я знаю, что ты с этим справишься… э… э…
(Я пытаюсь произнести свое имя. Но не могу говорить. Во рту пересохло.)
(Наверное, он пришел сюда в этот типовой офис и установил этот стул именно на таком уровне высоты, чтобы я как следует увидела его эрекцию.)
…единственная девушка, занимающая столь высокий руководящий пост, – говорит он.
(Я не могу ничего сказать.)
(Тогда я вспоминаю, когда последний раз мне нужен был стакан воды.)
(Я думаю о том, что означает стакан воды.)
Я не смогу этого сделать, – говорю я.
Нет, сможешь, – говорит он. – Ты же не дурочка.
Да, – говорю я. – И я не могу выдумывать всякую чушь и заявлять, что это правда. Эти люди в Индии. Они имеют право на эту воду.
А вот и нет, мой маленький скотчтерьер, – говорит Кит. – В соответствии с решениями Всемирного форума по воде 2000 года, целью которого было точное определение слова «вода», она не имеет отношения к правам человека. Вода имеет отношение к человеческим потребностям. А это означает, что мы можем ею торговать. Потребности мы можем продавать на рынке. На это мы имеем человеческое право.
Кит, это же абсурд, – говорю я. – Все слова, которые ты только что употребил, стоят не на своих местах.
Кит поворачивает стул вместе со мной лицом к себе. Кит стоит, сложив руки на груди, и наклоняется надо мной, чтобы я не могла встать со стула. Кит торжественно смотрит на меня. Он в шутку предостерегающе встряхивает стул.
Я качаю головой.
Это бред сивой кобылы, Кит, – говорю я. – Ты не можешь этого сделать.
Это одобрено на международном правительственном уровне, – говорит он. – Это законно. Каким бы бредом сивой кобылы ты это ни считала. И я могу делать что угодно. И ни ты, ни кто-либо другой не смогут ничего с этим сделать.
Тогда закон нужно изменить, – слышу я собственный голос. – Это неправильный закон. И я много чего могу с этим сделать. Так, я могу… могу… э… могу говорить как можно громче, повсюду, где смогу, что такого не должно происходить, пока это не услышит столько людей, чтобы этого больше не происходило.
Я слышу, как мой голос звучит все громче и громче. Но Кит не шевелится. Он даже не моргает. Он крепко держит стул.
Напомни свою фамилию? – спокойно говорит он.
Я вздыхаю.
Ганн, – говорю я.
Он качает головой, словно это он меня так назвал, словно он может решать, как меня зовут.
Неподходящий материал для «Чистоты», – говорит он. – Жаль. Ты выглядела в самый раз.
Внутри меня поднимается что-то большое, как стояк. Это злость.
Она заставляет меня встать на ноги и накрениться вперед на стуле, так что моя голова чуть не сталкивается с его головой и ему приходится отступить.
Я делаю глубокий вдох. Я соблюдаю спокойствие. Я говорю тихо.
Как добраться отсюда до вокзала, Кит, и понадобится ли мне такси? – спрашиваю я.
Пока жду такси, запираюсь в женском туалете главного сборного корпуса и блюю. К счастью, я мастер по блеванию, так что на одежду ничего не попадает.
(Но когда такси выезжает из Базового лагеря «Чистоты», я во второй раз за много месяцев осо-знаю, что блевала не специально.)
Я возвращаюсь в Лондон. Обожаю Лондон! Гуляю между Юстоном и Кингс-Кросс, словно это мое привычное занятие, словно я одна из всех этих людей, гуляющих по лондонским улицам.
Мне удается купить билет в сидячем вагоне последнего спального поезда, идущего на север.
По пути я рассказываю трем остальным пассажирам о «Чистоте» и людях в Индии.
Несмотря на всю притворную самоуверенность, англичане на самом деле такие же стеснительные и вежливые, как шотландцы, и некоторые бывают очень милыми.
Однако мне еще придется выяснить, как рассказывать эту историю, чтобы люди не отводили взгляд или не пересаживались на другое место.
Но, хотя я сижу здесь и чуть ли не ору о том, как устроен мир, нескольким незнакомцам в полупустом железнодорожном вагоне, я чувствую себя… как же я себя чувствую?
Я чувствую себя полностью нормальной.
Я полна энергии. Я настолько полна энергии на этом медленно ползущем поезде, что, кажется, движусь быстрее самого поезда. Я чувствую себя полностью заряженной. Заряженной пушкой![40]
Где-то в Нортумберленде, когда поезд опять замедляет ход, я вспоминаю историю клана, от которого происходит моя фамилия, историю девушки Ганн, к которой посватался глава другого клана и которой он не приглянулся. Она отказалась выходить за него.
Ну и однажды он приехал в замок Ганнов и убил всех Ганнов, которых смог найти, по сути он убивал всех, кого случайно встречал на пути, принадлежали они к семье или нет. Добравшись до ее покоев, он взломал дверь. И взял девушку силой.
Он увез ее за много миль в свою крепость, где запер на самом верху башни, пока она не уступит.
Но девушка не уступала. Она так и не уступила. Вместо этого она выбросилась из башни и разбилась насмерть. Ха!
Раньше я считала эту историю своей дальней прародительницы какой-то нездоровой. Но сегодня вечером, в смысле, утром, на этом поезде, собирающемся пересечь границу между там и здесь, вся суть подобной истории уже заключается в том, с какой стороны на нее взглянуть. С какой стороны нам посчастливилось
(или не посчастливилось)
на нее взглянуть.
И послушайте. Послушайте, вы, двое оставшихся пассажиров, которые сейчас уже спят. Послушай, весь мир вокруг, медленно проплывающий за окнами поезда. Я – Имоджен Ганн. Я из семьи, которую нельзя поиметь. Я из страны, которая является полной противоположностью, как там его, «доминирующего нарратива». Я брызжу хайлендским адреналином. Я брызжу тьюхтерским смехом и тьюхтерской злостью[41]. «Чистота»! Ха!
Мы медленно катимся мимо лоулендского моря, и это море принадлежит всем нам. Мы медленно катимся мимо неровных берегов озер и рек в прозрачности чудесного утреннего летнего света, и они наполнены водой, которая принадлежит всем и каждому.
Потом я вспоминаю, что нужно проверить телефон.
Семь пропущенных звонков – от Пола!
Это знак!
(А я-то думала, он не мой тип.)
Хотя уже очень поздно, в смысле, еще очень рано, тут же перезваниваю ему, не прослушав ни одного сообщения.
Пол, – говорю я. – Это я. Разбудила?
Нет, все нормально, – говорит он. – Ну, в смысле, да. Только вот, Имоджен…
Послушай, Пол, – говорю я. – Во-первых, я должна кое-что сказать. Вот что. Ты мне очень нравишься. В смысле, очень-очень нравишься. Ты понравился мне с самой первой минуты, когда мы встретились. Ты стоял у кулера. Помнишь?
Имоджен… – говорит он.
И ты знаешь, что нравишься мне. Ты знаешь об этом. Между нами что-то есть. Ты знаешь, что я имею в виду: где бы ни находился в комнате, всегда точно знаешь, где находится другой.
Имоджен… – говорит Пол.
И я знаю, что не должна этого говорить, но мне кажется, если я тоже тебе нравлюсь и если ты не гей и ничего такого, нам нужно что-то с этим делать, – говорю я.
Гей? – говорит он.
Знаешь, – говорю я. – Никогда не знаешь.
Имоджен, ты что, пила? – говорит он.
Только воду, – говорю я. – И я имею в виду, это совсем не одно и то же, знаю, но ты кажешься мне довольно женственным, я не имею в виду, в плохом смысле, я имею в виду, в хорошем смысле, в тебе много женского начала, я знаю это, знаю инстинктивно, и это непривычно в мужчине, и мне это очень нравится. На самом деле, я обожаю это.
Послушай. Я всю ночь пытался до тебя дозвониться, потому что… – говорит он.
Ну да, в общем, если это насчет распечаток, – говорю я, – то не стоило. Распечатки были ни к чему. В любом случае я не из-за распечаток тебе позвонила. Я просто пыталась привлечь твое внимание единственным способом, который смогла придумать, чтобы не говорить прямо, что ты мне нравишься. И вообще-то они не имеют уже значения – для меня не имеют, ведь я больше не «чистюля».
Это не насчет распечаток, – говорит Пол.
И возможно, я тебе не нравлюсь, возможно, тебе неловко, что я рассказала о своих чувствах, ничего страшного, я не в обиде, я уже взрослая, переживу, но мне нужно было сказать это вслух, признаться тебе в любом случае, и я устала от чувств, которые никогда не получается выразить, чувств, которые я всегда вынуждена таить внутри, мне надоело то, что я не понимаю, правильно ли я говорю, когда говорю, в любом случае, я подумала, что это будет смело, подумала, что оно того стоит, и надеюсь, ты на меня не в обиде.