Она, типа, бучиха, – говорит Норман.
Что-что? – говорю я.
Лизуха, – говорит Норман. – Ну, похожа.
Как та страшила, что размалевала вывеску «Чистоты», – говорит Доминик. – Ебаная лесбуха.
(Я вся холодею.)
Теперь будет суд, и мне не терпится на него пойти. Надеюсь, мы все туда доберемся, – говорит Норман.
Конечно, – говорит Доминик. – Мужики им нужны, иначе на такой суд вообще никто не придет.
Про это я Брайану и втирал, – говорит Норман. – Теперь будь готов вмешаться, когда наступит момент.
Знаете, – говорю я, – утром в газете писали, что подростки-геи кончают самоубийством в шесть раз чаще, чем обычные подростки.
Отлично. Ха-ха! – говорит Норман.
Взгляд Доминика мутнеет.
Человеческий вид, самопатрулирование, – говорит он.
Они снова начинают говорить, будто меня здесь нет, как они делали, пока беседовали о работе.
Понимаешь, вот этого я и не догоняю, – серьезно говорит Доминик, качая головой. – Ведь им никак этого не сделать, в смысле, без него. В общем, это типа как беспонтово.
Фрейд называл это, – говорит Норман (Норман изучал психологию в Стерлинге[28]), – состоянием нехватки[29]. Состоянием, когда не хватает чего-то, ну знаешь, реально существенного.
Доминик кивает с постной миной.
Во-во, – говорит он. – Разумеется.
Подростковое отставание. Явная недоразвитость, – говорит Норман.
Ну да, только очень тяжелый случай недоразвитости, – говорит Доминик. – В смысле, все остальное не важно. Не важно, как это стремно. Типа, что меня бесит – тут горбатого могила исправит. Никак не смухлюешь. Потому-то королева Виктория и не запретила ковырялок.
Как это? – говорит Норман.
По «Четвертому каналу» было. Она как бы сказала, что такого не бывает – типа, не существует. И она была права. В смысле, когда этим мужики занимаются, педики, в сексуальном смысле, это пиздец отвратно и приводит к голубой педофилии и всему такому, но у них хоть реальный секс, да? Но бабы… Типа, как они могут? Я просто не догоняю. Прикол какой-то, – говорит Доминик.
Ну да, но классно наблюдать, – говорит Норман, – если двое ебабельные.
Ну да, но надо признать, что настоящие в основном совсем даже не ебабельные, – говорит Доминик.
(Господи, моя родная сестра – греганутая, дефективная, неебабельная, недоразвитая и даже не заслуживает запрета.)
Доминик и Норман почему-то снова ухохатываются. Они обнимаются.
Мне уже пора, – говорю я.
Нет, не пора, – говорят они в один голос и наливают в мой бокал «кобры».
Нет, пора, – говорю я.
Я отрываюсь от них у многоэтажки. Прячусь за машиной, чтобы они не поняли, куда я пропала. Дожидаюсь там, пока не исчезают из виду топчущиеся ноги. Слышу, как оба поднимаются по лестнице, и смотрю, как они возятся у автомата для выездных билетов, пока тот, что за рулем, наконец не находит билет, соображает, как правильно вставить его в автомат, и наконец их машина проезжает под шлагбаумом.
По дороге домой меня рвет под деревом на обочине. Я поднимаю голову. Дерево, под которым меня стошнило, все в белых цветах.
(Подростковое отставание.)
(Мне четырнадцать. Мы с Дениз Макколл в кабинете географии. Сейчас перемена. Мы как-то умудрились не выйти из класса; возможно, Дениз сказала, что ей нездоровится, или возможно, я; так можно было остаться на перемене в классе. Мы часто говорили, что нам нездоровится, если шел дождь или было холодно.
На столе – стопка тетрадей с домашкой. Дениз их перебирает, зачитывая имена. При каждом имени мы говорим вслух про каждого ученика, сдаст он или нет, наподобие той игры, что мы играем дома с Антеей при обратном отсчете хит-парада «Вершина популярности»[30]. Если кто-то нам нравится: «ура». А если не нравится: «фу».
Дениз находит тетрадку Робин Гудман.
Почему-то моей подружке Дениз Макколл очень не нравится Робин Гудман из Бьюли, с курчавыми, темными, густыми на макушке волосами, смугловатой кожей, длинными руками, о которых постоянно талдычит учитель музыки, когда она играет на кларнете, с ее серьезным, прилежным, слишком умным лицом. Мне она тоже не нравится, хоть я с ней почти не знакома. Она ходит со мной на два-три предмета – вот и все, что я о ней знаю, помимо того, что она играет на кларнете. Но сейчас я рада тому, что она мне не нравится, ведь это доказательство того, что я – подружка Дениз. Хоть я и не уверена, что мне так уж нравится сама Дениз или что Дениз не сказала бы «фу», дойдя до тетрадки с моим именем, если бы меня не было здесь с ней в классе.
Мы с Дениз пишем буквы Л, Е, С, Б, А на обложке тетради Робин Гудман – черной ручкой из моего пенала. Или, точнее, я пишу буквы, а Дениз рисует стрелку, показывающую на них.
Потом мы засовываем тетрадку внутрь стопки.
Когда начинается урок географии и Похотливая географичка, как мы называем мисс Похот, пожилую учительницу, которая преподает нам этот предмет, раздает тетрадки, мы наблюдаем за реакцией Робин Гудман. Я сижу через пару рядов за ней и вижу, как ее плечи напрягаются, а затем поникают.
Проходя мимо нее в конце урока и взглянув на тетрадь у нее на парте, я замечаю, что стрелку Робин превратила в ствол дерева, а вокруг букв Л, Е, С, Б, А нарисовала сотни цветочков, словно буквы – это ветви дерева и все они вдруг зацвели.)
Десять лет спустя та же самая Робин Гудман, с ее длинными темными волосами и смуглым, серьезным, прилежным лицом
(боже ж ты мой)
находится здесь у меня, когда я добираюсь домой. Она сидит на диване, а перед ней стоит чашка чая. Робин Гудман читает книгу. Я такая пьяная и голова так кружится, что я не могу разобрать название на обложке книги, которую она читает. Я стою в дверном проеме и держусь за косяк.
Привет, – говорит она.
(боже ж ты мой, моя сестра тоже —)
Что ты сделала с моей сестрой? – говорю я.
Твоя сестра в ванне, – говорит она.
Я сажусь. Запрокидываю голову. Меня тошнит.
(я сижу в одной комнате с)
Робин Гудман выходит из комнаты. Возвратившись, она просовывает мне что-то в руку. Это стакан. Один из моих стаканов из шкафчика.
Выпей, – говорит она, – и я принесу тебе еще.
А ты не особо изменилась со школы, – говорю я. – Выглядишь точно так же.
Ты тоже, – говорит она. – Но кое-что, слава богу, изменилось. Мы больше не школьницы.
Не считая… твоих волос. Длиннее стали, – говорю я.
Ну, десять лет прошло, – говорит она. – Что-то же должно произойти.
Я поехала учиться в ниверситет, – говорю я. – А ты?
Если ты имеешь в виду университет, то да, я уезжала, – говорит она.
И вернулась, – говорю я.
Так же, как ты, – говорит она.
Ты еще играешь на кларнете? – говорю я.
Нет, – говорит она.
Пауза. Я опускаю взгляд. У меня в руке стакан.
Выпей, – говорит она.
Я пью. Вкус прекрасный, чистый.
Полегчает, – говорит она.
Она берет пустой стакан и выходит из комнаты. Я слышу ее на кухне. Окидываю себя взглядом и с удивлением вижу, что я до сих пор в спортивном костюме, который надела после работы. Я не совсем уверена в том, где только что побывала. Мне начинает казаться, что я придумала весь этот вечер, сочинила и паб, и карри-ресторан – вообще все.
Ты только что была у меня на кухне, – говорю, когда она возвращается в комнату.
Я знаю, – говорит она и садится у меня в гостиной.
Это моя гостиная, – говорю я.
Ага, – говорит она.
(я сижу в одной комнате с)
Она из тех, кого не особо волнует, во что она одета и как это выглядит со стороны. Сейчас она хотя бы в нормальной одежде. Сейчас она хотя бы не в том неприличном шотландском наряде.
Не в килте сегодня? – говорю я.
Только для особых случаев, – говорит она.
Компания, в которой я работаю, ну знаешь, «Чистота инкорпорейтед», собирается подать на тебя в суд, – говорю я.
Они снимут обвинения, – говорит она.
Она даже не поднимает глаза от книги. Непроизвольно смотрю на свою руку: она мокрая от воды, которую я на себя пролила. Я поднимаю стакан и смотрю сквозь него. Смотрю на комнату сквозь воду. Затем я смотрю на ту же комнату сквозь стекло. Затем выпиваю воду.
«Eau Каледония», – говорю я.
Принести еще? – говорит она.
(я сижу в одной комнате с)
Нехватка, девчатки, – говорю я.
Этот каламбур меня смешит. Острить – не в моем духе. Это сестра у меня больно остроумная. Я из тех, кто знает правильные слова, верные обозначения вещей.
Я подаюсь вперед.
Скажи мне, как это называется, – говорю я.
Вода, – говорит Робин Гудман.
Нет, – говорю я, – я имею в виду, какое правильное обозначение, в смысле, для тебя? Мне надо знать. Надо знать точное слово.
Она долго смотрит на меня. Я чувствую, как она всматривается сквозь мое опьянение. Затем, когда она говорит, кажется, будто она делает это всем своим видом.
Точное слово для меня, – произносит Робин Гудман, – это «я».
Мы
Благодаря нам все сошлось. Стало возможным что угодно.
До нас я не знала, что каждая жилка в моем теле способна нести в себе свет – так река, которую видишь из поезда, врезается небесным каналом глубоко в пейзаж. Вообще-то я не знала, что могу быть намного больше, чем просто собой. Я не знала, что со мной это может сделать другое тело.
Теперь я стала ходячим фитилем, как в том стихотворении о цветке, силе и зеленом фитиле, который сила сквозь него протягивает[31]; сила, раздувающая корни деревьев, раздувала теперь мои корни, я была похожа на растение, которое даже не осознавало, что жило в полупустыне, пока однажды его стержневой корень не дотянулся до воды. Теперь я приняла совершенно новую форму. Нет, я приняла форму, которую всегда должна была иметь, форму, что позволила мне высоко держать голову. Я, Антея Ганн, с обращенной к солнцу головой.