Утебай КанахинДЕВУШКА ВЫБИРАЕТ СУДЬБУПовести и рассказы
ПОВЕСТИ
ДЕВУШКА ВЫБИРАЕТ СУДЬБУ
перевод Н. Ровенского
Когда уезжали, были уже сумерки, и Толкын показалась Наурызу низенькой толстушкой. А сейчас он глазам своим не поверил.
Едва они вошли в комнату постоялого двора, освещенную двадцатилинейной керосиновой лампой, Толкын сняла норковый тулуп, крытый пестрой парчой, сбросила красный бархатный чапан[1] из верблюжьей шерсти и осталась в длиннополом и узком камзоле из тонкого сукна цвета жусана[2]. Теперь перед Наурызом предстала стройная, необычайно красивая девушка. Ей было не больше семнадцати-восемнадцати лет.
Через некоторое время вошла жена хозяина постоялого двора и поставила перед очагом медный таз с загнутыми краями и бронзовый куман[3] с длинной, как у цапли, шеей.
Наурыз поднял куман за горло и приготовился помочь девушке умыться.
Толкын поставила на подоконник свой маленький сундучок с разноцветной инкрустацией и открыла его. Замок был с музыкой, по комнате пошел приятный звон, похожий на бой старинных часов. Появились полотенце с вышивкой и кисточками на обоих концах и душистое китайское мыло.
Увидев, что джигит готов полить ей на руки, девушка густо покраснела, но быстро справилась со смущением и кокетливо спросила:
— Агай[4], не боитесь, что кто-нибудь войдет и посмеется над вами? Разве это мужское дело — помогать девушке умываться…
— Ничего…
Толкын удивленно посмотрела на джигита и опустила глаза. Наурыз растерялся под искристым взглядом девушки.
«Недаром говорят, самое опасное на свете — женские глаза, — с досадой подумал он. — А что будет, когда она влюбится? Такими глазами можно сжечь человека».
Девушка освоилась и еще раз взглянула на джигита. Но теперь это был взгляд солидной взрослой женщины, спокойный и мудрый.
— А все-таки хорошо ли это — пренебрегать обычаями предков? — с сомнением заговорила она снова.
Наурызу начало казаться, что Толкын испытывает его. Чтобы выиграть время для приличного ответа, джигит плеснул на указательный палец воды, будто для того, чтобы узнать, не слишком ли она холодная или горячая.
— Ничто не вечно на грешной земле. Обычаи тоже, — заговорил он наставительно.
— Однако ни один караван не пойдет по бездорожью.
— Дороги бывают разные.
— И все-таки дорога лучше, чем бездорожье…
«Ты смотри-ка на нее! Рассуждает, как взрослая», — подумал Наурыз и продолжал свою мысль:
— Мне интересно все разумное и достойное: житейская мудрость, философия, наука, искусство, хорошие традиции. Все это помогает мне стать настоящим человеком, а моему народу дает возможность видеть не только то, что лежит под ногами, но и то, что брезжит далеко впереди. Не все ли равно, с каких гор течет студеная вода, лишь бы от нее оживали и зеленели мертвые земли. Народы становились великими потому, что умели перенимать все хорошее, разумное, дельное у своих соседей.
Толкын так внимательно и жадно слушала Наурыза, что ему стало неловко от своих поучающих сентенций.
— Агай, вы, наверное, историк?
— Нет, я не историк. Если удастся, стану геологом.
— А на каком вы курсе?
— На последнем.
— Это, наверно, самая интересная профессия!
— Да. Но дело не только, в этом. Казахи говорят, что у джигита три родных края. Первый — где ты родился, второй — откуда твоя мать, и третий — откуда твоя жена. Третьей родины у меня пока нет. Но зато две других — бескрайняя Сарыарка и верблюдогорбый Алтай. Подземные клады их уже сейчас служат человеку. Но кто там только ни хозяйничает: англичане, бельгийцы, голландцы. Только не казахи. Получается, что твою еду на твоих глазах съедает другой. Как можно терпеть это?
Толкын нахмурила брови, глаза ее посуровели. Наурыз почувствовал, что девушка близко к сердцу принимает его размышления.
— Ну, хватит болтать, — спохватился он. — Давайте умываться, я вам полью на руки.
— Нет, агай! Это очень интересно!
— Ладно. Дорога длинная. Еще успеем наговориться. Будем говорить по очереди.
— Я плохая рассказчица.
— Сказки-то знаете?
— Ну разве чтоб скоротать время в дороге…
Низко наклонившись над медным тазом, Толкын стала умываться.
«Какие руки! — снова заволновался Наурыз. — Такие руки с тонкими длинными пальцами бывают только у пианисток. Чтобы рассказать о них, нужно быть поэтом. Да и вообще хороша — стройная, яркозубая, с пышными волосами и чистой нежно-розовой кожей. А нос! Природа редко дарит казашкам такие носы — прямой, изящный, прямо-таки античный».
Толкын закончила тем временем свой туалет.
— Спасибо, агай! Пусть сбудутся все ваши мечты! — поблагодарила она с улыбкой. — Теперь вы умойтесь, а я вам полью, — и она потянулась к куману. В этот миг их руки невольно встретились у шейки кумана. Наурыз, почувствовав неловкость, первым отдернул руку:
— Спасибо, я сам…
— Значит, вы так плохо обо мне думаете, что даже не хотите принять мои услуги?
— Что вы, что вы! — растерянно забормотал джигит.
— Тогда, пожалуйста, подставляйте руки. Говорят же — долг платежом красен.
Заметим, что возражал Наурыз лишь для вида. В душе он был рад, что девушка так внимательна к нему.
— Большое вам спасибо! Будьте счастливы! Пусть никогда и ничто не омрачит вашу жизнь!
— Так много за такую маленькую услугу?
— О, не смейтесь, пожалуйста! Может быть, мои пожелания слишком высокопарны? Но, поверьте мне — все это от души!
— Ну что ж, поверим… — и она пошла к большому зеркалу в дальний угол комнаты.
Наурыз остался за кыздырмой[5].
Опасаясь, что она заметит его невольный взгляд, Наурыз отвернулся и подумал: «На казахской земле тоже, оказывается, могут расти такие цветы. На чье счастье ты родилась? А что, если на мое? — Он резко одернул себя: — Э-э, не думай о ястве, отведать которого не суждено…» Но, аллах свидетель, он, двадцатипятилетний Наурыз Мынжасаров, впервые за свою жизнь тревожно задумался о суженой. «Умная да красивая жена — светоч семьи». Вспомнилась и другая поговорка: «Красавица пленяет всех — и старого и молодого». Наурыз ухмыльнулся.
А Толкын отошла от зеркала и виновато попросила:
— Агай, может, я что лишнее сказала. Простите, если что не так. У меня есть брат примерно ваших лет. Он меня ужасно балует. Вы чем-то напоминаете его…
— Да нет же, ни в чем вы не виноваты! А если бы я мог рассказать, что происходит сейчас в моей душе, вы бы не поверили и посчитали мое признание обычным комплиментом…
Дважды пришлось им останавливаться на маленьких постоялых дворах и всякий раз — в единственной общей комнате. К счастью, не было посторонних. Ночевали втроем: Толкын, Наурыз и старик кучер.
Сегодня — третья и последняя, ночь. Завтра к вечеру они уже будут на железнодорожной станции, где живет и учится Толкын, а Наурыз пересядет на поезд и уедет в шумный беспокойный город.
Перед сном Наурыз со стариком кучером вышли подышать свежим воздухом. Тем временем хозяйка постелила постели. Она, видимо, решила, что Толкын и Наурыз молодожены, и устроила их рядом. Место кучера, как всегда, было у печки, там потеплее. Разговорчивый старик, шельмовато подмигивая джигиту, уже второй день подробно и со смаком рассказывал о своих похождениях в молодости. И после каждого случая наставительно советовал: «Джигит, не зевай». И сейчас, когда они вышли на тихую ночную улицу, старик снова начал поучать: «Слушай, джигит, если ты хоть что-нибудь соображаешь, ты должен видеть, как сохнет по тебе байская дочь. Неужели тебе не хочется поиграть с такой красивой девушкой, к тому же дочерью самого знаменитого в округе богача. Вспомни, как делали настоящие батыры. Чего ты теряешься? Куй железо, пока горячо! Эх, я в твои годы умел побаловаться и кумысом и девушкой!..»
И перед тем, как зайти в комнату, старик еще раз предупредил: «Ну, будь мужчиной. Завтра поздно будет. Она скроется в свои хоромы, как красная лисица в тальники. Эх, мне бы твои годы!..»
Наурыза сердили эти игривые подзадоривания. Но и оборвать кучера не позволяла вежливость — все-таки старик.
Когда он вошел в комнату, Толкын уже лежала в постели. Лампа еле теплилась. Сердце Наурыза забилось дробно и гулко: так стучат по такыру копыта мчащихся лошадей. Стараясь не потревожить девушку, Наурыз почти неслышно, на носках прошел к своей постели. Он попытался взять себя в руки, но успокоиться не удалось. «Что за чертовщина?» — ругнулся Наурыз и торопливо лег в свою постель. Впопыхах он сильно стукнулся затылком о перекладину. Было больно, но он стерпел и молча потер затылок. Волнение, однако, не унималось. Ведь девушка лежала рядом, не дальше вытянутой руки. Сущее наказание!
Следом вошел старик кучер (он оставался во дворе подбросить лошадям сена), снял негнущиеся овчинные шалбар[6]и, прежде чем лечь, громким «уф!» потушил чадившую керосиновую лампу. В комнате наступила темнота, про которую говорят: хоть глаз выколи.
Наурызу стало жарко. Он сбросил с себя шубу и остался под студенческой шинелью из черного сукна. Постель показалась тесной и жесткой. Ему неодолимо захотелось протянуть руку туда, где лежала девушка.
Чтобы как-нибудь отвлечься, Наурыз стал чутко прислушиваться к внешним шорохам. Слышно было, как шаркая огромными шарыками[7], во дворе возился со скотиной хозяин постоялого двора. Часто скрипела дверь, — видимо, хозяйка что-то выносила, может, золу, может, помои, а может, остатки ужина собаке. Во дворе лошадь с резким хрустом жевала зеленый курак