[49]. Несчастная я, несчастная, — причитала Салиха.
— Что у вас стряслось? — встревоженно спросила Толкын, открывая дверь.
Увидев мать, заплаканную, жалкую, сразу догадалась в чем дело. «Теперь держись, — подумала она. — А, пусть, семь бед — один ответ».
— Уходи, с дочерью я сам поговорю! — приказал Бахтияр, и мать послушно ушла в переднюю.
Толкын похолодела, руки ее дрожали от страха. Что она скажет отцу? С детства она привыкла верить, что отец — сильный и справедливый, любит ее и защищает от матери. Ей никогда в голову не приходило, что она может поступить против воли отца. Она с радостью выполняла все, что он требовал, и не из боязни, а потому, что их желания, суждения, понятия совпадали. Он гордился ею, а она гордилась отцом. И когда кто-нибудь говорил об отце нехорошее, она яростно протестовала. Как-то один гость при ней стал ругать отца, и она, недолго думая, вцепилась гостю в бороду. Толкын часто ругала брата Найзабека за его безразличие к отцу, сердилась на него за то, что он не заступается за родного отца. «Если бы я родилась сыном…» — возмущалась она сквозь слезы. «Ничего, подрастешь — поймешь…» — спокойно отвечал брат. Это обижало еще больше.
И вот сейчас она стоит перед отцом и чувствует себя, как кролик перед голодным удавом. «Неужели Найзабек был прав?! Неужели я ошибалась и не понимала, какой он, мой родной отец? Не знала, какой у него характер, что он за человек?..»
— Шырагым, присаживайся, — старик показал на то место, где сидела старуха.
Толкын послушно села, согнувшись чуть не вдвое, и опустила глаза. Ей было так стыдно, что становилось трудно дышать. В висках стучало, нестерпимо горело лицо. «Чем так жить, лучше уж умереть…», — думала она в отчаянии.
Видимо, и старику нелегко было начать разговор с дочерью. Он уже раскаивался и ругал себя за то, что слишком погорячился. Как с ней говорить, с чего начать? Не сделать бы ей больно, не обидеть бы. Э-эх, надо же такому случиться. Ведь совсем недавно поругался с сыном.
…После утреннего чая Бахтияр остался наедине с Найзабеком.
— Сынок, сейчас в Ресей[50] сплошные бунты. Здесь тоже есть бунтовщики. Но царь — это утес! Всякая власть аллахом дана. А башибузуки скоро затихнут. Казахские башибузуки в шестнадцатом до чего довели свой народ? Царь рассердился и уничтожил целые племена, сжег дотла целые края… Сейчас смотрю, люди опять стыд и совесть потеряли, друг на друга с топорами идут. Что за время такое? Голодранцы и батраки смотрят на нас косо, готовы животы вспороть, богатство разграбить, дочерей взять в жены, сыновей расстрелять… Но такому никогда не быть! На небе — аллах, на земле — закон. Ты мой единственный сын и опора, смотри, не лезь в эти крикливые партии и не слушай всяких говорунов. Делай свое дело и знай, что царский трон непоколебим!..
— Но, коке, царского трона уже нет. Сейчас каждый народ бывшей Российской империи получает независимость и самостоятельность…
— Брось молоть всякую чепуху! — отмахнулся Бахтияр. — Такой слабый и маленький народ не может жить самостоятельно, без помощи и защиты сильного царя…
— Защита — это шестнадцатый год?..
— Мы сами виноваты! Не надо было перечить белому царю!
— Так жить нельзя. Мы тоже люди!..
— Эй ты, кого учишь? Родного отца? А это видел? — разъяренный старик сделал фигуру из трех пальцев.
— Тогда мне с вами не о чем говорить! У каждого есть своя цель и своя доля, и даже родной отец не имеет права мешать сражаться за них, — и Найзабек выскочил из комнаты родителей.
Прошло почти два месяца после того разговора, а сын все еще не появлялся в отцовском доме. Теперь вот и с дочерью приходится вести неприятный разговор. «Что за трудные дети пошли нынче?! — сокрушался Бахтияр. — О аллах, за какие грехи ты так тяжко меня наказываешь?»
— Милая моя дочь! Зрачок очей моих. Ты уже большая и, наверное, знаешь, что твой старый отец в тебе души не чает… — Старику нужно было собраться с мыслями, и он на некоторое время умолк. — У нашего народа — строгие обычаи: за девушкой нужно смотреть да смотреть. Мои недруги говорят, будто я продал веру, если послал своих детей учиться в русскую школу. Это все пустые разговоры, я хотел только одного: чтобы открылись твои глаза на божий мир, чтобы ты светилась не только светом красоты, данной аллахом, но и светом знаний. Благодаря русской грамоте твой брат, слава аллаху, стал полезным человеком для своих соплеменников. Они довольны им, а мне больше ничего не надо. Дай аллах, чтобы он не свихнулся и не сломал шею в такое суматошное время. Я отдавал вас учиться в русскую школу не для того, чтобы вы обрусели и забыли нашу религию, язык, обычаи и вековые традиции. И ни один казах, будь он ученый или невежда, не имеет права не признавать их, не повиноваться им!
Старик Бахтияр остановился и украдкой посмотрел на дочь, чтобы убедиться, как действуют его слова. Она слушала с окаменевшим лицом, замкнутая и неприступная.
— Но хватит слов. Сейчас твоя мать несла какую-то околесицу, и я забеспокоился. До сих пор я считал тебя маленькой и не хотел отвлекать от учения. А ты незаметно стала взрослой. И я обязан сообщить тебе, что ты с колыбели сосватана за сына моего лучшего друга, богатого, именитого и с прекрасным положением — лучшим, чем даже у нас. Его сын этим летом кончает учение. Сваты прислали вестовых, чтобы сказать нам об этом. Тебе нужно готовиться.
Отцу казалось, что после столь рассудительных слов дочь кинется ему на шею со слезами преданности, благодарности и самоотрешения. Но Толкын не шевельнулась и не подняла глаз. «Хорошее может не сбыться, а плохое — всегда», — вспомнил отец народную поговорку, и ему стало как-то не по себе.
— Коке, — сказала Толкын, не поднимая головы. — У меня есть к вам одна-единственная просьба…
— Какая просьба? — резко крикнул старик.
— Единственная…
— Ну?
— Разрешите мне выйти за любимого человека…
У Бахтияра глаза вылезли из орбит, он бешено затряс бородой и захрипел:
— Почему ты не хочешь признавать брачный закон своего народа?
Толкын ответила не сразу.
— Женщина тоже человек, коке. Только скотину можно… Мы же люди! Другие народы давно отказались от таких позорных обычаев.
— Но ты знаешь, что воля отца — закон для детей?
— Это уже старо.
— Как ты разговариваешь с отцом?!
— Как спрашиваете, так отвечаю.
— Пока я жив, будет только по-моему!
— Я скорее умру, чем выйду замуж за нелюбимого человека!
— Замолчи, негодница! Аллах еще не превратился в черта рогатого, он покарает вас, вероотступников! Я заставлю и тебя и Найзабека подчиниться воле отца, или заживо похороните меня! — схватившись за сердце, старик упал на подушку.
В комнату вбежала Салиха и дрожащими руками расстегнула на Бахтияре рубаху.
— Ой, аллах, ой, аллах! — причитала насмерть перепуганная мать.
Толкын кинулась за холодной водой.
Когда она вернулась, отец, захлебываясь от злости, приказывал:
— Чтоб из дому — ни шагу! Отвечаешь головой. Немедленно сообщить сватам, пусть приезжают как можно скорее и забирают ее! Пока я жив — будет только по-моему!..
— Хорошо, хорошо! — с подобострастием кивала головой мать.
Передав матери чашку с водой, Толкын пулей выскочила из комнаты родителей.
Наурыз с волнением подходил к роще, где они встретились ранней весной. Тогда эти два тополька были совсем маленькими, а теперь их не узнать: вытянулись и покрылись густой и нежной листвой. Перед его отъездом они договорились, что как только Наурыз появится снова в этих местах, он запиской даст знать о себе. И вечером они встретятся у этих тополей.
Роща цвела, наполненная светом молодых березок, шумом нежной листвы, тонким ароматом растущих трав и цветов. Речка, такая буйная и угрожающая весной, теперь тихо скользила в красноватых берегах, и нужно было долго всматриваться, чтобы заметить ее течение.
Наурызу было так хорошо, что хотелось петь. И он тихо затянул веселую «Апырай».
Из воды стремительно вскинулась небольшая рыба и, ослепительно сверкнув серебром чешуи, ушла в глубину. По воде, обгоняя друг друга и растекаясь, пошли круги.
Наурыз с нетерпением начал поглядывать на солнце, ему хотелось поскорее увидеть Толкын, но летние вечера наступают поздно. Он долго бродил по роще, спускался к берегу и опять поднимался, но солнце, будто его держали на аркане, все время стояло на одном месте. Он уже начал жалеть, что не захватил какую-нибудь книгу. Две газеты, казахскую и русскую, он уже прочитал по нескольку раз. А до заката солнца все еще было далеко. Он расстелил газеты в тени тополей и распластался на спине. Высокое синее небо действовало умиротворяюще, настраивало на размышления, и он снова задумался о человеке и его достоинстве, о мужестве тех, кто с оружием в руках поднимается на борьбу за свободу. В памяти его всплывали героические эпизоды русской истории, подвиги русских людей во имя спасения отечества, во имя свободы своего народа. Недавно Наурыз перечитал всю литературу о декабристах на русском и французском языках. Читал все: и дневники, и завещания, и частные письма, и материалы о тайных обществах, но с особенным интересом — литературные произведения самих декабристов. Перед его глазами возникал вечно живой образ рыцаря высокой доблести, поэта-декабриста Кондратия Федоровича Рылеева.
Да, каждый смертный за свою жизнь может сделать и много доброго, может самоотверженно служить литературе, искусству, науке — и приспосабливаться, может иметь друзей и недругов, может служить своему народу и — может остаться самовлюбленным мещанином. Приходит срок — и все уходят в небытие. Но свершить в последние минуты своей жизни такой высокий подвиг, чтобы на века остаться в памяти потомков, суждено не каждому. Быть национальной гордостью — удел немногих. Но в них, немногих, как бы концентрируются величие духа и героизм нации.