— Не трогайте старика! — приказал Наурыз.
Толкын услышала его голос и, еще не веря в случившееся, быстро соскочила с постели, оделась и вырвалась навстречу любимому.
— Родной мой! Единственный! Как я счастлива! — звенящим от волнения голосом заговорила она, обнимая Наурыза.
— Бесстыжая сука! Проклинаю тебя своим молоком, которым ты вскормлена! — завопила мать.
— Будь проклята во веки веков, аминь! — отец вытянул руку, потом тыльной стороной провел по лицу.
Но Толкын уже ничего не слышала и, положив руку на плечо Наурыза, вышла из ворот.
— Будьте счастливы, мои дорогие! — крикнула им вслед Аймторы. — Не поминайте лихом!..
— Великое вам спасибо! — Наурыз низко поклонился женщине, потом помог Толкын сесть на белого коня. Аскеры тоже вскочили в седла и с места пустили своих резвых коней в сторону расположения красного отряда. И долго еще гремел над раскаленной степью жесткий перебой конских копыт.
ХОЧУ ЛЮДЯМ СЧАСТЬЯ(дневник молодого врача)
перевод Н. Ровенского
20 июля. Никак не могу привыкнуть к тому, что живу теперь далеко от родного города, среди людей, о которых раньше ничего не знала. А в институте казалось, что учебе, скучной зубрежке не будет конца. Одна латынь чего стоила… И вот — все кончилось. Прощайте, добрые, хотя и строгие, мои наставники! Прощай, неугомонная студенческая ватага. Прощайте, больницы, клиники, лаборатории, куда я с шумом вбегала, боясь опоздать. Прощайте все, все, все!.. Хорошо еще, что поступила заочно в аспирантуру. Хоть раз в год смогу вырваться из этой глухомани, из этих палящих бескрайних песков, барханов и солончаков…
Я не из тех, кто чуть не с пеленок ведет дневники. Я решила писать просто от скуки. Буду записывать все события день за днем, чтобы не забыть. Потом, через много лет, захочешь рассказать кому-нибудь о пережитом в песках, еще, чего доброго, не поверят, назовут хвастушей. Вытащу тогда свою общую тетрадь (к тому времени она обтреплется, листы пожелтеют) и с гордостью скажу: «Читайте».
Я родилась и выросла в городе среди парков и садов, в городе тополей-великанов, что раскинулся у подножий снежных гор. Когда я ехала сюда, впервые увидела ровную, как теннисный стол, степь. Такую однообразную и мертвую. Голые, морщинистые, как облинялая верблюжья кожа, сопки уныло тянулись к горизонту. И ничего живого вокруг — не крикнет птица, не пробежит зверь…
К полудню мы оказались в самом центре сыпучих барханов. Солнце здесь такое большое, что, кажется, можно достать его рукой.
Я сжалась в комок. Одна-единственная мысль тогда занимала меня: «Хоть бы не заблудиться…» Теперь об этом стыдно подумать.
В дороге мне постоянно хотелось пить. К счастью, изредка встречались колодцы. Вода в них какая-то странная: пахнет овечьей шерстью, а вкус такой, будто в нее уронили кусок хозяйственного мыла. Несмотря на страшную жажду, я не могла сделать ни одного глотка, только полоскала рот…
Когда мы подъехали к первому колодцу, вихрастый, черный от солнца молодой шофер схватил грязное брезентовое ведро, чтобы набрать воды. Я кое-как его остановила, бросила в колодец и в ведро по нескольку таблеток хлорофина — от дизентерии. Шофер ничего не понимал.
— Дорогой джигит, в народе говорят: «Береженого бог бережет». Колодец-то открытый, сколько в него всякой грязи нанесло.
Видимо, мой дружеский тон подействовал, и разозлившийся было шофер сразу повеселел.
— Можешь хоть яд сыпать в воду — выпью и не поморщусь!
Он вынул полное ведро воды и почти все опорожнил. Выплеснул остаток и снова опустил.
— Пейте вволю. До другого колодца далеко… Когда люди узнают, что наша молодая докторша бросила в этот колодец чудодейственное лекарство, сюда начнется паломничество. Попробуй тогда к нему пробиться. Пейте до отвала, пока не поздно! — балагурил шофер, поглядывая то на жену бухгалтера управления, то на учителя, возвращавшегося из дома отдыха.
Мой третий спутник был старик с красивой клинообразной бородой, которую он не переставая гладил.
— Дети мои, нет ничего хуже, чем жажда в песках. Я вот в райцентре, как положено, напился крепкого чаю. Зря вы так рассердились на докторшу, она знает, что делает. Разве ты, — обратился он к учителю, — не учишь детей тому, что сам узнал в городе?
— Мы тоже напились чаю, — пробурчал учитель.
— Вот видишь, — не то одобрил, не то упрекнул старик. Ему хотелось, чтобы все было хорошо. Но молодая женщина и учитель не обратили внимания на слова старика и смотрели на меня недружелюбно и опасливо.
Разбитной шофер подошел ко мне с полным ведром воды, весело спросил:
— Сестричка, брось-ка и сюда чудодейственную таблетку. Может быть, мотор не будет чихать.
Те двое в кузове прыснули.
Я рассердилась и посмотрела прямо в глаза шоферу. Он смутился. Я бросила в ведро таблетку.
— Дай тебе бог счастья большого, как верблюд, — шофер галантно поклонился и стал наливать воду в радиатор.
Женщина и учитель начали шептаться и хихикать. Ну и пусть!.. Вообще-то они кое в чем правы. Вы бы видели, как я осрамилась утром, в райцентре, когда садилась в машину. А все из-за модной, узкой и короткой юбки. Как ни старалась, не могла перебросить ногу через борт кузова. Пришлось бежать в дом и надевать брюки. Узкие, готовые в любую минуту лопнуть по швам, мои брюки не понравились спутникам.
Мне было не по себе еще от того, что молодой учитель то и дело бросал на меня исподтишка жадные, откровенные взгляды.
На мне были туфли с каблучком-шпилькой на босу ногу, капроновая кофта в красную полоску, войлочная белая шляпа. Да еще миндалевидные зеленые очки. В руках, разумеется, огромная хозяйственная сумка. Иностранка — да и только! Хорошо еще — догадалась перед отъездом из райцентра соскрести багровый маникюр и обрезать ножницами длиннющие ногти.
Спутница моя по внешности была полной мне противоположностью. Кажется, она натянула на себя все свои наряды. На ней было красное атласное платье почти до пят. То ли из-за неряшливости, то ли нарочно из-под него выглядывали кружева батистового нижнего белья. Поверх платья — сиреневый джемпер, на нем красный камзол, а поверх всего — зеленое плюшевое пальто. Голова до бровей повязана белым шелковым платком и розовой шалью с бахромой. На ногах ичиги с калошами. Концы длинных кос причудливо соединяются рублевой, старой чеканки, серебряной монетой. Присмотревшись к ней, я поняла, что мы с ней почти ровесницы. Ей нестерпимо жарко. Еще бы! Она все время утиралась огромным желтым платком.
На голове старика — лисий тымак[53]. Одет в домотканый чекмень из верблюжьей шерсти. На ногах — саптама, казахские сапоги с высокими голенищами, сшитые на одну колодку. Хочешь — надевай на правую ногу, хочешь — на левую. Время от времени он сыплет на ладонь из рога темно-бурый насыбай, кладет его за нижнюю губу и без конца плюется.
Учитель — в соломенной шляпе. Тесный воротник белой рубашки перехвачен черным капроновым галстуком, темно-серый немецкий костюм, чешские ботинки-штиблеты, на левой руке — золотые часы с блестящим браслетом. В зубах — сигарета.
Возле шофера сидит женщина средних лет с ребенком. Она одета почти так же, как моя соседка. А на ребенке чего только нет: самодельная тюбетейка с пучком совиных перьев, края ее обшиты монетами, по подолу и рукавам рубашонки золотая тесьма, на груди болтаются серебряные монеты да еще змеиный череп и совиный коготь. От дурного глаза: если на ребенка будет смотреть злой глаз, то змея ужалит, а сова разорвет когтями.
Мне стало как-то не по себе: неужели мы — пять пассажиров этой машины — дети одного народа? По внешности мы различны. А что у нас внутри? О чем думаем? Что нас интересует? Пока для меня это темный лес.
Учитель сначала всячески старался завязать со мной разговор. Прямо-таки не сводил с меня карих искристых глаз. Но после таблеток у колодца замкнулся и — ни звука. Женщина молчала. Я тоже, назло им, старалась не замечать их. Только у старика по-ребячьи все время спрашивала: «Что это такое?», «А там что?», «А почему?». Старик охотно и обстоятельно отвечал на все мои вопросы, и, не уставая, рассказывал мне разные легенды.
Из-за плохого ли настроения — не знаю, но поселок животноводов или, по-здешнему, штаб, показался мне убогим.
Зампредрайисполкома при беседе со мной так расхваливал этот штаб, что я засомневалась. Оказывается, не напрасно.
— Это большое животноводческое хозяйство, каких немного в республике — почти сорок тысяч голов скота, около двух тысяч населения, — говорил зампредрайисполкома. — Есть большой медпункт, он обслуживает всех животноводов совхоза. А усадьба отделения — как город.
На самом же деле в этом кишлаке около сотни небольших домишек, слепленных как попало. Что такое улица — здесь не знают. Кроме здания школы, все дома — под цвет окружающих барханов. Кажется, будто их постепенно заносит песком. Рядом свободно гуляют козлята. Вокруг каждого дома камышовая изгородь, мусор и дымящаяся зола.
Здесь мне жить…
21 июля. Сегодня с утра до поздней ночи принимала медпункт. Молодая женщина по имени Акмоншак, сноха моих домохозяев, два раза приглашала меня пить чай. Я не смогла выбраться. До меня здесь два года работала девушка — тоже горожанка. Но сейчас она уезжает: мать заболела. По словам девушки, этот поселок — самое глухое место на земле. Она сюда приехала потому, что нигде не могла устроиться без направления. Сколько было слез, сколько жалоб на судьбу. От радости, что уезжает, она говорила без умолку. А может, она просто соскучилась по собеседнику? Шутка ли, целых два года прожить в этих барханах…
Когда я спросила, что за люди здесь живут, девушка ответила: «Чудесные люди! Доверчивые, точно дети. Врача уважают, как бога, и боятся, как шайтана».
22 июля. Сегодня к вечеру закончила прием медпункта. Возвращаясь домой, встретила премиленькую девочку лет пяти с белым бантиком на голове. Платьице — из шелка в красную полоску, чулочки-гольфы, сандалетки. За два дня я успела насмотреться на здешних босоногих ребятишек. Сразу видно, с водой не дружат. А эта…