— Здравствуйте, апай[54],— поравнявшись со мной, сказала девочка.
— Здравствуй, здравствуй, — отвечаю. — Как тебя зовут? Чья ты дочка? Где работают папа и мама? Где живете? Ну-ка, скажи.
И тут же подумала про себя: «Вот дура, разве можно маленькому ребенку задавать сразу столько вопросов?»
Но девочка не растерялась. Доверчиво посмотрев на меня черными глазами, она поковыряла носком сандалии в песке.
— Зовут меня Зада!.. Бабушкина дочка. Бабушку зовут Рысбике-кемпир[55]. Папа — ветфельдшер, мама работает в избе-читальне. Мы живем вон там, — она показала на дом, который я уже привыкла считать школьным зданием: он был побелен.
Попрощавшись с девочкой, я пошла дальше. Иду и думаю об Акмоншак. Настоящая красавица. Ко мне она уже привязалась. Вчера мы с ней долго беседовали. Муж ее — механизатор. Я спросила, между прочим, как она вышла замуж. Удивительно! Их родители договорились поженить своих детей. И вот — поженили. Она мало этим огорчена. Даже не стесняется произносить слово «любовь». Странно! После этого разговора мне захотелось что есть мочи кричать на всю степь: «Эй, вы, казашки! Почему некоторые из вас все еще не осмелятся отдать свое сердце только тому джигиту, которого полюбили, без которого вам нет жизни?»
Моя предшественница, опасаясь, что я раздумаю здесь остаться, несмотря на позднее время, уехала в райцентр. Теперь вся ответственность за здоровье и жизнь многих людей, маленьких и взрослых, легла на мои плечи.
А дел много. И недостатков много. Как с ними бороться, как устранить? Что я одна могу изменить? Но и спокойно смотреть на это, как моя предшественница, я не могу.
23 июля. До обеда принимала больных, приехавших с джайляу. После обеда решила посмотреть квартиры. Взяла общую тетрадь, пронумеровала каждый дом и стала записывать все, что узнала из рассказов и что смогла заметить. Кто когда болел? Чем болел? Какое сейчас самочувствие? Особенно интересовали меня дети.
Вхожу в дом, обозначенный у меня номером семь. Оказывается, здесь живет сам управляющий. Жена его Базаркуль — уже немолодая женщина. У казана играет маленькая, лет четырех-пяти, девочка. Меня передернуло: ребенок страшно замурзанный, грязные разноцветные одеяла навалены горой почти до потолка. На протянутой через всю комнату веревке висела скатерть, и трудно было определить ее первоначальный цвет. Кирпичи под казаном лоснились от жира. На деревянной крышке большого котла грудами лежала грязная посуда: деревянная, алюминиевая и фарфоровая. Она было густо облеплена мухами.
Мой приход не обрадовал хозяйку. На расспросы она отвечала кратко: «Нет!», «Не знаю!». Я заметила, что платьице девочки следовало бы постирать.
— Помочь хочешь? Или набиваешься в токал моему кобелю?! — вдруг взвилась Базаркуль. — Не успела приехать и уже шныряешь по нашим мазанкам! В городе не смогла никому заморочить голову, так теперь аульных простаков высматриваешь, бесстыжая!.. На-ка, выкуси! — Базаркуль вскочила и под самый нос ткнула мне кукиш. Вид у нее был страшный. Волосы растрепались, на посинелых губах выступила пена. Отступая, я успела подумать: «Эпилепсия». Девочка, видимо, не первый раз видевшая такое, преспокойно продолжала играть в свои самодельные куклы.
А Базаркуль ругала меня и по-казахски, и по-русски так, что у меня волосы дыбом встали…
Уж и не помню, как я выскочила и прибежала к себе. Свекровь Акмоншак обо всем догадалась и сердито посмотрела на сноху:
— Что же ты не предупредила нашего врача, что Базаркуль — психопатка?
Потом обняла меня за плечи. Я вся дрожала, никак не могла успокоиться. Акмоншак тут же рассказала о невозможном характере Базаркуль, потом шепнула мне на ухо:
— Неряха она — это первое дело. А еще ходят слухи, что ее муж неравнодушен к одной вдове-чабанихе. Видать, это и до нее дошло. Теперь она как бешеная…
И опять громко:
— А сколько спеси и зазнайства. Раз муж ее здесь начальник, то и она считает себя начальницей над нами…
Из сеней слышалась сердитая воркотня свекрови:
— Наверное, так вот и мельчает человек. Родители Базаркуль были хорошими, уважаемыми людьми. Отец ее, да будет ему пухом земля, лет двадцать работал заготовителем. Шутка ли — столько лет на одной должности! Видать, муж Базаркуль все сносит только из уважения к памяти отца.
«Монолог» старушки немного успокоил меня.
5 августа. Сегодня обошла весь поселок. Бедности не заметила, но грязищи… Я вспомнила избитую сентенцию: «Чистота — залог здоровья» — и тяжело вздохнула. О чем же здесь думают некоторые женщины? Кажется, им ни до чего нет дела, лишь бы ребенок был сыт.
Почти ни в одном доме нет форточек. Была, говорят, баня, но весной развалилась. Стыдно писать, но что поделаешь: здесь нет уборных…
Дом бабушки Ирисбике — это о ней говорила нарядная девочка — выделяется среди других: он поставлен на фундамент, стены выложены ровно, окна большие, высокая шиферная крыша. В доме светло, воздух чист. Пять чистых беленых комнат: спальня, кухня, столовая, детская, гостиная. Двор огорожен саманным дувалом. Перед окнами растут три куста молодой джиды. Не видно никакого хлама, все прибрано, уложено, каждая вещь на своем месте. И все это заслуга бабушки Ирисбике.
Мы долго разговаривали. Ирисбике много лет жила в городе. Любовь к младшему сыну привела ее в эти края. Сын здесь нашел свое счастье. Она привезла с собой городскую культуру. К счастью этой старухи, ее сноха оказалась умницей. Много ли на свете семей, где свекровка и сноха живут в согласии?!
А здешние аульные бабы их не любят, некоторые даже терпеть не могут бабушку Ирисбике. Ну что ты скажешь!
10 августа. Встала на учет. Секретарем комитета комсомола оказался Толеу Баймаханов, тот самый учитель, с которым я ехала. Тогда он был одет, что называется, с иголочки. А сейчас неузнаваемо изменился. Ходит в грязном засаленном кителе, на ногах стоптанные сапоги. А как оброс! Наверно, с неделю не брился. Когда я намекнула ему на неряшливость, он ответил:
— Для аула сойдет, да и парикмахерской здесь нет, — и прибавил не без яду: — Это же ваш участок работы, может быть, похлопочете, чтобы ее открыли.
Я не осталась в долгу:
— Не стану напоминать, что вы педагог, напомню, что вы мужчина и потому вам не мешало бы иметь собственную бритву.
Потом с горечью заговорила о невежестве, предрассудках и бескультурье.
Секретарь раздраженно сказал:
— Недаром говорят: «Кто языком жнет, у того поясница не болит». И до вас немало энтузиастов да романтиков побывало в этих богом забытых песках. Но через несколько месяцев они бежали без оглядки… Не у каждого все легко получается.
— Вы вспомнили народную пословицу, я тоже хочу вам ответить старой пословицей: «Безвольный человек во всем уповает на всевышнего».
Секретарь побагровел. По его взгляду я поняла — будь я мужчиной, не миновать драки. Меня его злость развеселила.
Но по дороге я опомнилась и пожалела о ссоре. «Что же я наделала? Зачем оскорбила человека? Еще один недруг…» Но что-то мне подсказывало — все правильно, так ему и надо! Тоже мне — вожак молодежи. Пусть только попробует мешать.
На этой усадьбе, работают и живут и коммунисты, и комсомольцы. Разве это не сила? Одних учащихся — больше ста. Учителей — семь. Десяток механизаторов. Здесь есть клуб, изба-читальня, отделение связи, метеорологическая станция. Вся беда, на мой взгляд, в том, что многие здешние люди пассивны, некоторые из них вообще не имеют права быть комсомольцами. Здешние специалисты — некоторые — превратились в деляг, они знают только свою работу, дальше хоть трава не расти… Клубы существуют ради формы, там нет никакой работы… Как все это досадно и больно!
Взять хотя бы бабушку Ирисбике и ее сноху. Они гордятся своим домом, а до остальных им никакого дела нет. Разве так можно?! Неприязнь, вражда. Меня тоже успели прозвать кирпи-кыз[56].
17 августа. Познакомилась с управляющим Булебаем Удеркуловым. Видимо, ему уже за пятьдесят. Выглядит почти квадратным. Глаза навыкате, усы жиденькие. Жара, а он в телогрейке и ватных брюках. На голове малахай. Насыпав большую порцию насыбая за губу, он предупредил меня.
— Шпешу. Ешли можно, покороче…
Из-за насыбая он «с» произносит как «ш».
Я не спешила. Подробно рассказала ему о своих невеселых впечатлениях, поделилась мыслями о том, как изменить положение. Слушая меня, управляющий не переставал считать на старых, страшно засаленных счетах.
— Доченька, вше это правильно. Но ты еще не жнакома ш экономичешкой штороной дела. Пойми, что мне нужно в первую очередь штроить не баню, а кошару на тридцать тышач овец. Люди могут дома нагреть воды и вымытьшя. А школько овец можно помештить в ижбе? — Он выплюнул насыбай и заговорил без «ш». — Вот ты сказала, что людям приходится смотреть кино, сидя на земле. Но ты же видишь: здесь не растет ни одной палочки. От нашего района до областного центра пятьсот верст, а от нас до райцентра — двести. Вот ты и посчитай. Бревен и досок, которые мы добываем прямо-таки через силу, еле-еле хватает на каркас для кошар — на двери да косяки. Не обеспечим — начнется падеж. Кто пойдет под суд? Конечно, я.
Я слушала его и думала, что передо мной не современный руководитель-хозяйственник, а страшный скряга Карабай, чье имя стало нарицательным в народе. Мне стало жутко. Он думает так: если скот погибнет — Удеркулов пойдет под суд, а если человек умрет — похоронят — и все.
Управляющий дал понять, что разговор окончен, и принялся снова считать и записывать цифры в истрепанный грязный блокнот.
Возмущению моему не было предела. Чтобы хоть как-нибудь досадить этому толстому, с бычьей шеей, человеку, я спросила:
— Почему в вашем доме такая грязь?..
— Что, что? Что ты говоришь? — спросил он таким ошалелым голосом, будто его только что разбудили.