Докладчика прислали из райцентра. С большим портфелем и готовым текстом. Жаль, читал он, не поднимая головы, скучновато.
После перерыва начался самодеятельный концерт. Я люблю это народное искусство за его искренность и непосредственность…
Меня поразил Толеу. Теперь я точно знаю: он рожден быть певцом. Кто бы мог подумать, что этот щупленький, вспыльчивый аульный интеллигент может так покорять сердца слушателей! Раньше я думала, что он только и умеет — учить детей нехитрым правилам арифметики. А он!.. Жаль, что его до сих пор не слышал хороший специалист.
Когда он исполнял популярную песню Тлендиева «Милая моя», я плакала, хотя мне приходилось слушать певцов со всесоюзными и мировыми именами… И показалось мне, что в тот момент он несколько раз выразительно посмотрел в мою сторону.
После концерта я поднялась на сцену и от души поздравила всех артистов и Толеу. Я не преминула заметить, что мне особенно понравилось исполнение песни «Милая моя».
Для Толеу это было полной неожиданностью. Он растерялся:
— Ойпырмай! Ойпырмай![58] — бормотал он взволнованно. — Пусть аллах вас вознаградит! — и лихорадочно схватил мои руки.
Ну и сказанул! Я-то знаю, что он убежденный безбожник. Но недаром, видно, говорят, что когда утка растеряется, назад плывет.
Толеу хотел меня проводить, но я ему не разрешила, отговорившись тем, что со мной Акмоншак.
9 ноября. После утреннего приема больных я взяла лошадь и поехала на соседнюю ферму: необходимо было проведать роженицу.
Свекровь и свекор молодой женщины бурно обрадовались моему приезду. Меня очень тронуло, что свою внучку они назвали моим именем — Маздак. Теперь нас двое: Маздак-новорожденная и Маздак-невеста. Ребенок растет нормально, молодая мать тоже чувствует себя неплохо. Я наказала старикам в случае чего сразу сообщить мне и уже хотела ехать обратно, но седобородый аксакал уговорил остаться на бесбармак.
После щедрого угощения я попрощалась со своей тезкой и пошла ловить своего пегого. Как всегда, с трудом всунула ногу в стремя и приготовилась было сесть в седло, но… Очнулась, когда меня уже поднимали с земли. Ушибов вроде бы не было; кругом стоял хохот, и я не знала, куда глаза девать. Спасибо аксакалу, он строго прикрикнул на джигитов, и те притихли.
— Чего ржете? Никогда не видели казаха, упавшего с лошади? А ты, дочка, старайся в другой раз не толкать носком в пах коня.
Что делать — смеяться или плакать… Моя осатаневшая лошадь носилась по аулу, как корова, за которой гонится овод. Вот открылась висевшая на седле сумка, и из нее посыпались медикаменты, бинты, вата, термометры. Лошадь испугалась еще больше и начала брыкаться, мотать головой, вертеться на месте. А когда открылась коробка с пудрой и поднялось белое облако, раздался новый взрыв хохота. Я тоже не смогла сдержаться и от души смеялась вместе со всеми.
Старик послал детей собрать мои вещи, а один из джигитов быстро заарканил моего пегашку. Кое-как сдерживая дрожь, я снова подошла к лошади, джигиты, не спрашивая разрешения, легко подхватили меня на руки и посадили в седло.
«Эх ты, амазонка!» — мысленно издевалась я над собой и весело хохотала.
10 ноября. Сегодня долго сидела над книгой. Спать легла уже за полночь. Не успела заснуть, как кто-то нетерпеливо постучался.
— Кто там? — сердито спросила я.
— Апай, это я, Сабур.
Я сразу вспомнила ученика седьмого класса. Он хороший активист, но его мать очень суеверная женщина, суеверие даже стоило ей одного глаза…
Подросток, запинаясь и глотая концы слов, рассказал о том, что творится у них в доме.
— Я все никак не мог добыть вот это, — он разжал кулак и показал несколько разноцветных бумажных ленточек, на которых мулла-знахарь пишет свои «целебные» заклинания.
Мы вдвоем побежали к участковому милиционеру. Я его видела всего раз или два. Это коренастый, с пышными усами дядька средних лет. Ходит он, как на параде: выпятив грудь и выкидывая далеко вперед прямые ноги.
Не успели мы постучать, как скорый на сборы милиционер уже открывал дверь. Я ему рассказала, в чем дело, и показала вещественные доказательства.
— Давно я слежу за этим коршуном, — сердито заметил милиционер. — Но уж очень ловко прячут его эти глупые фанатики.
Мы быстро направились к дому Сабура. Входим. Вкусно пахнет свежей вареной бараниной. Мулла-знахарь как самый почетный гость сидит выше всех и пьет чай. На голове охапкой грязного белья громоздится сальде[59]. Увидев милиционера, мулла выронил пиалу из рук. Красно-бурая жидкость потекла по скатерти.
Хозяин дома, стараясь не подавать вида, гостеприимно пригласил нас отведать мяса и выпить чаю.
— Не беспокойся, хозяин, — вежливо отказался милиционер. — Мы пришли за твоим гостем.
И к мулле:
— Одевайся поживее.
— Ну, что вы, это же мой почетный гость… — заупрямился хозяин дома.
— А почему ваш почетный гость распространяет всякую заразу? — не выдержала я.
— Что ты, доченька! Какую заразу? Мы сами его умоляли прийти, — вмешалась в разговор хозяйка дома.
Милиционер рассердился:
— Тогда, милая, и ты одевайся! Будете отвечать вместе. Я вот специально привез к вам врача, а вы, темные люди, просите помощи у бога. Когда научитесь хоть что-нибудь понимать? Если ребенок заболел, его надо показать врачу, а вы отдаете его в грязные руки невежды.
Хозяйка поискала разноцветные бумажки и, не найдя их, напустилась на сына:
— Это ты все подстроил, паршивый щенок! Пусть бог покарает тебя! Чтоб тебе на всю жизнь остаться одиноким, чтоб тебе провалиться, — запричитала, она.
Сабур в это время прятался за печкой.
— Я и так одинокий. Из-за этого муллы все братья и сестры поумирали, — вдруг навзрыд заплакал мальчик.
— На все воля аллаха, сынок, — успокаивал его отец.
Я подошла к больному ребенку. Он весь горел. Пожалуй, крупозное воспаление легких. А какой худенький — кожа да кости. Мне стало не по себе. Я чуть не заплакала от жалости и тут же приказала отправить ребенка в медпункт.
Милиционер составил протокол, мы все подписались. Вспомнила я и другое. Недавно мулла сделал обрезание четырем мальчикам. Один из них до сих пор лежит в медпункте, другого пришлось отправить в район…
11 ноября. За полночь прибежала медсестра. Я сразу почувствовала: случилось что-то страшное.
— Девочка умирает. Пульс почти не слышен.
Я выскочила из дома и бегом к медпункту. Лицо девочки стало уже восковым, губы почернели.
Мать, которая дремала у ее ног, увидев меня, вскочила.
— Ойбай-ай![60] — закричала она.
— Замолчи! — одернула я ее. — Целый месяц скрывала, что ребенок болеет, искала муллу. А теперь поздно голосить.
Женщина замолчала. Мы попытались сделать все, чтобы спасти ребенка.
Мать не переставая плакала. Но я была на нее так зла, что не испытывала никакой жалости. Ведь если ее дочь умрет, она завопит на всю степь:
— Пусть пропадут врачи, ойба-ай!.. Из-за них умерла единственная дочь…
К нашей радости, девочка стала себя чувствовать лучше. Но румянец на ее щеках насторожил меня. Я бросилась к медицинским справочникам. Что делать, что делать? Помимо всего прочего — у ребенка авитаминоз.
Я решила остаться с больной до утра. На сердце было неспокойно. Кончилась последняя кислородная подушка, девочке становилось хуже и хуже. Все наши усилия не дали результатов. Нет, наверно, ничего страшнее бессилия человека перед надвигающейся смертью…
Утром к матери потянулись люди с соболезнованиями, а она рвала на себе волосы и голосила на весь кишлак:
— О немилосердный, о слепой аллах! Чем я провинилась перед тобой?!
На какое-то мгновение мне показалось, что я вижу страшный сон. Я плохо помню, что происходило вокруг, запомнила лишь, что все время рядом со мной был Толеу.
16 ноября. Сегодня я осуществила давнишнее свое желание: съездила на центральную усадьбу совхоза и повидалась с директором. Он напоминает многих, кого я видела в этих песках. Коренастый, среднего роста, с сединой на висках. Но в глазах есть что-то особенное. Недаром же говорят, что глаза — зеркало души. В его взгляде нет ничего жестокого, надменного, как у выскочек, пренебрежительного, как у верхоглядов. Напротив, я сразу уловила в нем человеческое внимание, уважение к окружающим людям, готовность разобраться во всем и помочь.
В конторе только что началось производственное совещание. Я попросила девушку-секретаря узнать, когда директор сможет меня принять. Девушка тотчас же вернулась и сказала, что директор приглашает меня принять участие в совещании. Я не стала отказываться и вошла в кабинет. Обсуждался самый больной и ответственный вопрос — зимовка скота. Подводили первые итоги.
Как плохо я еще знаю свой район и его нужды! Оказывается, во всем районе нет строителя с высшим образованием… Или еще. В отаре положено держать не больше 650 голов овец, а в нынешних отарах — по 1500. До сих пор юрта для чабанов — первостепенная проблема… Ни один управляющий отделением не имеет специального образования, не говоря уж о заведующих фермами.
Я рассказала директору, несколько сгустив краски, о нашем кишлаке. Он чувствовал себя неловко, подчас не мог найти нужный ответ.
— Я давно замечаю, что руководитель у вас… — он замялся.
Как я ни отказывалась, директор все-таки уговорил меня пить чай и обедать. Когда подали мясо по-казахски, зашел щупленький веснушчатый молодой человек. Я его узнала: это инспектор производственного управления. Все принялись за еду. Директор сам не пил, а мне налил вина. Пока я допила рюмку, инспектор успел пропустить пять-шесть рюмок белой. Потом он принялся шутить со мной, у него развязался язык.
Поблагодарив хозяев дома, я отправилась в обратный путь. Инспектор сел в машину рядом со мной. Остановились мы возле какой-то базы. Тут же был Удеркулов, неведомо как узнавший, что инспектор остановится именно в этом пункте. Как управляющий старался перед этим юнцом: заискивал, семенил, подобострастно прижимал руки к груди. Вот это подхалим!