Инспектор обстоятельно осмотрел кошару, открывал и закрывал двери, форточки, проверял целостность стекол каждого окна, поднялся на крышу, осмотрел противопожарный инвентарь, освещение. Потом в окружении свиты, среди которой была и я ради любопытства, он направился к скирдам сена, дотошно измерил длину, ширину, высоту каждой скирды, о чем-то спорил, что-то доказывал. Даже на зуб пробовал качество сена.
И не обратил никакого внимания на избушку чабана, ютившуюся рядом с кошарой. Когда инспектор уже направился к машине, я заметила не без иронии:
— Не мешало бы заодно посмотреть, как живут чабаны.
Инспектор великодушно согласился.
Я знаю эту избушку. В ней всего одна комната, перегороженная большой печью. Сам чабан и его жена — выпускники средней школы. Жена больна. Прошлый раз я специально приезжала осмотреть ее и, не дождавшись попутной машины, переночевала у них.
Осмотрев жилье чабана, инспектор сокрушенно покачал головой:
— Да, неважно.
— Но они сами не хотят уходить из этой землянки, говорят, что здесь теплее. А то бы я им давно построил новый дом, — оправдывался управляющий.
Я разозлилась:
— Когда вы перестанете втирать очки начальству? В прошлом году в этой семье от воспаления легких умер ребенок. Почему вы не рассказываете, как вас тогда костерили?
— Врешь!
— Я сама от них слышала. Давайте спросим.
Управляющий сразу сник.
— Ну, ладно, ладно, — пробормотал инспектор.
— Почему «ладно»? После такого отношения Удеркулов едва ли построит чабанам сносное жилье.
— Почему в Узун-Булаке нет ветпункта? — рассердился вдруг инспектор.
— И медпункта тоже, — добавила я.
— Да, и его…
Этот инспектор раза три или четыре бывал у нас в кишлаке и всегда говорил только с управляющим. У него останавливался, с ним ездил по фермам, отарам и базам. А с чабанами, скотниками, конюхами — почти ни слова. Видимо, считает, что для него, образованного человека, разговаривать с ними — значит унижать свое достоинство.
На легковой машине Удеркулова инспектор укатил смотреть другие базы. Я поехала к себе.
На полпути нас догнал грузовик и засигналил. Смотрю: за рулем сидит Толеу. Я удивилась.
— Маздак, вы никак не хотите признать во мне стоящего человека, — грустно отозвался он.
— Почему же? Мнение девушки о джигите всегда лучше, чем он предполагает.
— Ну, если так… — Толеу покраснел и перевел разговор на другую тему: — На шофера-любителя я сдал еще в институте. Это наша управленческая машина. Только из ремонта. Шофер болеет. Удеркулов попросил, чтобы я пригнал ее…
Пожилой шофер, вместе с которым я ехала, предложил:
— Дочка, может быть, вы теперь до штаба доедете на этой машине, а то мне уж очень большой крюк делать придется?
— А вдруг джигит меня не пустит?
— Пусть он благодарит аллаха за то, что встретил вас… — пошутил шофер.
Толеу молча рылся под сиденьем.
— Вы довезете меня до штаба, товарищ водитель? — обратилась я к нему полушутя.
— Пожалуйста, если вас устраивает… — и Толеу открыл дверцу кабины.
Мы поехали. Толеу упорно молчал. Я сама стала задавать ему вопросы. Он отвечал односложно: «да» или «нет». Это меня задело. И я задала ему такой вопрос, на который надо было отвечать по-настоящему.
— Знаете, это длинный разговор… — пытался он уйти от ответа.
— Дорога тоже длинная, — заметила я.
— …Вам, наверно, рассказывали, что и я вначале вел себя так же, как вы сейчас. Шуму наделал много. Потом управляющий пригласил меня к себе и говорит: «Молодой человек, не мути народ. Так жили наши предки, деды и отцы, и мы так жить будем. Если мы вам не по душе, можете уехать. Задерживать не станем…» А вот так, как вы… настоять… я не смог.
Мы заговорили откровенно.
— В следующем году уеду… Можно совсем закиснуть в этих песках, — признался он.
И мы заспорили.
— Вы, конечно, можете уехать отсюда с полным правом, — сказала я, и Толеу удивленно посмотрел на меня. — Но только в консерваторию.
Толеу решил, что я над ним смеюсь.
17 ноября. Утром я узнала от Акмоншак, что Базаркуль болеет. Как порою мы бываем жестоки! Я чуть ли не обрадовалась этому.
За всю жизнь я впервые встречаю такую женщину, как Базаркуль. Если уж судьба наказывает, то безжалостно. Лицо у нее землистое, заляпанное широкими пятнами, зубы гнилые, глаза ввалились. Всех пугает ее злой, грязный язык. Я и то, правду сказать, побаиваюсь.
Мне не хотелось к ней идти. Если она больна, думаю, пусть сама придет. Ну, не дура я после этого?
В обед пошла домой, но есть не смогла. Все время думала о Базаркуль.
И вот я второй раз переступаю порог дома Базаркуль, куда, как мне казалось, я никогда больше не войду.
Маленькая девочка, с трудом ломая жингил, поддерживала огонь в печи. Дом полон пара. О господи, даже крышка котла в этом доме разбита.
В углу у печки, закутанная в одеяло, стояла Базаркуль. Лицо опухло.
— Когда заболели? — спросила я строго.
Базаркуль с трудом открыла глаза. Увидев меня, она насупила брови и отвернулась. Но, видимо, ей приходилось туго, она заплакала.
— Я дура… тогда… — вместо ответа Базаркуль начала извиняться.
Мне стало грустно. Я сразу догадалась, что у Базаркуль отравление. Очень опасная штука. Каждый час дорог. Теперь я сама почувствовала себя виноватой перед этой женщиной.
Пришлось поместить ее в медпункт.
19 ноября. Ночь провела у постели Базаркуль. У нее нехорошие симптомы. Если сегодня не наступит облегчение, придется на самолете отправить в район. Только к вечеру ей стало немного лучше, я пришла домой и пишу эти строки.
3 декабря. Усиленно готовлюсь к сдаче кандидатского минимума. Только было взялась за книгу, ко мне вошла Акмоншак, на лице загадочная улыбка. Ни слова не говоря, сунула мне в руку конверт и выбежала. На конверте ничего не написано. Открыла, там оказалось письмо. В стихах! И озаглавлено: «Красавице Маздак». Читаю. Ужас! Такие метафоры, что можно вообразить себя черт знает кем. «Потерявший голову от любви к вам» и в скобках — Толеу. Что в таких случаях надо делать, не знаю. Мне было и досадно, и смешно… и приятно. Ну и влюбчивый же этот Толеу! Я ведь ему никакого повода не давала, больше критиковала, ругалась, спорила.
7 декабря. Чем больше узнаю чабанов, тем больше думаю об их трудной доле.
Сегодня мне передали, что заболел скотник, который живет за речкой. Мы с медсестрой отправились к нему пешком. Возле речки встретили двух женщин, тащивших огромные вязанки хвороста. Я не поверила глазам: это были Акмоншак и ее свекровь.
Поравнявшись с нами, они сбросили вязанки и долго утирались.
— А почему этим не займется ваш сын? — с возмущением спросила я старуху.
— Ой, когда он вернется? Все снегом занесет. Механизаторы возвращаются домой только к середине зимы…
Я поразилась тому, что старуха все это считала обычным делом и никого ни в чем не упрекнула. Но Акмоншак заговорила со слезами в голосе:
— Этот проклятый управляющий только и знает, что гонять наших мужей на работу. А что у нас дома делается, знать не хочет.
Свекровь пропустила мимо ушей слова снохи.
Колодец тоже находится чуть ли не за километр от кишлака. А ведь по воду приходится ходить несколько раз в день.
9 декабря. С большим трудом, но закончили строительство бани. Правда, стены и пол надо еще зацементировать, потолок обить досками. Управляющий заупрямился и ничего не дает. Вообще, будь его воля, он сжил бы меня со свету. Он страшно зол на меня за то, что я якобы нажаловалась на него директору совхоза.
— Если останется что-нибудь от строительства магазина, тогда посмотрим, — пообещал он неопределенно.
В самый разгар ругани в контору зашла Базаркуль. Она послушала, о чем спор, и зло крикнула:
— Э, управляющий, прекрати разговоры! Когда ты научишься понимать людей? Тебе баня нужна больше, чем им. А за печкой теперь купаться нельзя. Там все отсырело. И воду я тебе греть больше не буду… Пусть люди знают.
Мы едва сдерживали смех.
— Ну, ладно, без тебя разберемся, — промямлил управляющий.
— Э, дурья голова, ты только о скотине думаешь. Даже во сне всегда бормочешь о баранах. Хоть бы раз подумал о людях.
Я была удивлена. Зря здешние жители называют ее дурехой. Просто у нее ум с сердцем не в ладу…
— Чего тебе? Ну иди, иди домой. Я скоро приду, — управляющий старался выпроводить жену.
— Не уйду, пока не отпустишь, что они просят. Иначе я с тобой по-другому поговорю.
После этих слов управляющий совсем заробел и начал сдаваться.
— Ай-яй-яй, ведь эти доски нужны на телятник, — сокрушенно причитал Удеркулов, выписывая нам наряд. Несколько раз он ошибался в цифрах (разумеется, в свою пользу). Радостные выскочили мы из конторы, оставив супругов наедине.
Дней через десять-пятнадцать и у нас будет работать баня!
10 декабря. Сегодня, кажется, последним жителям села сделали прививку. Вводили комбинированную вакцину. Сколько было историй! Просто смешно. Иной взрослый ведет себя хуже ребенка. Один старик, узнав о прививках, быстренько сел на верблюда и ускакал к своей дочери на дальнюю заимку. Ничего, и туда доберемся!
17 декабря. Только что пришла с работы. Едва надела халат, вошла Акмоншак. Она была бледна.
— Вот в газете про тебя… — она положила, районную газету «Труженик» на табуретку и торопливо вышла. Я с недоумением развернула газету. Сегодняшний номер. На первой странице совхозы рапортуют о готовности к зимовке скота. На второй — отчет с пленума парткома. На третьей полосе — информации, заметки, сообщения с мест. Ни в одной из них обо мне не говорилось. На последней странице мне бросилась в глаза большая статья под рубрикой «Фельетон». У меня по спине мурашки побежали. А какой заголовок — «Врач или сумасбродка?»! Прочла один раз, второй. Не верю своим глазам. Да, от начала до конца все написано обо мне. Под фельетоном стоит подпись «М. Шабаганов, специальный корреспондент».