Написано так, будто автор ходил за мной по пятам и узнал всю мою подноготную. Каждый мой шаг, каждый поступок представлен в злом, карикатурном виде. По фельетону получалось, что никакая я не комсомолка, добровольно приехавшая в эти края, а нелепая взбалмошная особа, которой больше некуда было деваться. Я ничего не понимаю в медицине и жертвой моего невежества стала горячо любимая и единственная дочь скотника и т. д. и т. п. Фельетон блистал двусмысленными намеками и пошлыми остротами, задевающими не только мои человеческие достоинства, но и девичью честь.
«Какой негодяй мог так написать? Где правда? Где справедливость?» — стонала я. Мне казалось, будто кто-то из-за угла выстрелил в меня, но не убил, а тяжело ранил… Я не знала, куда деться. Как это, оказывается, страшно — быть оклеветанной.
Потом я бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку и заплакала навзрыд. Вот тебе, получай. Ты сама хотела, как Павел Корчагин, только на линию огня. Еще хочешь или хватит?
Передо мной всплыл мой родной город, моя мама, дорогие друзья и товарищи, от которых я по дурости уехала в эти пески. Что я сделала плохого?.. Почему же такая неблагодарность? В это время кто-то постучал в дверь. Я не ответила. Стук повторился. Наконец за дверью послышался голос: «Дорогая Маздак, нужна срочная помощь двум молодым роженицам. Они у нас в медпункте».
— Сейчас приду… — ответила я как во сне.
…Роды прошли благополучно. У обеих — здоровые, горластые сыновья… Суюнши, суюнши, люди!
Было за полночь, когда измученные, но счастливые матери глубоко и спокойно заснули. Младенцы тоже затихли и сладко почмокивали.
Мне снова стало невыносимо от мысли о фельетоне. Бабушка Ирисбике, видимо, поняла, что творится у меня на душе, села рядом со мной и погладила мою руку.
— Не надо так убиваться. Народ не виноват в том, что живут еще такие, как этот, что написал. Люди всегда сумеют отличить белое от черного. Наберись терпения. Все выяснится. Мы это дело не оставим…
В этот момент кто-то тихо постучал в дверь. Бабушка Ирисбике открыла, вошел Толеу, бледный и взлохмаченный, как после пожара.
Бабушка ушла к больным.
— Ты что это в ночь-полночь? — обиделась я.
Толеу заговорил так громко, что мне пришлось его предупредить — здесь больные.
— Я уже разговаривал с парткомом и комитетом комсомола. Просил как можно быстрее послать комиссию для проверки. И сказал, что так может написать только нечестный человек.
— Ладно, посмотрим. А ты мог бы и пораньше прийти. Уже четыре часа утра, — упрекнула я его.
Толеу покраснел и опустил глаза.
— А я с вечера стою возле твоего дома. Я видел, как ты выбежала, но останавливать не стал, подумал, у тебя срочное дело. Так и ходил туда-сюда.
— Ты что, все это время был на улице?
— Сегодня не холодно.
Я не нашлась, что ему сказать.
— Так и замерзнуть недолго. Хочешь спирту? — выпалила я неожиданно.
Толеу покраснел еще сильнее.
— Не пью.
Я вскочила и обняла его.
— Ладно, иди, — велела я ему и опустилась на стул.
Он, не говоря ни слова, послушно повернулся и, не оглядываясь, вышел.
Теперь я только и думаю о Толеу. Сказать правду, я иначе представляла своего жениха. Он виделся мне не только умным и серьезным, но еще и высоким, стройным, красивым, гордым, молчаливым, чуть суровым, но великодушным. Я, конечно, буду понимать его с полуслова, по одному взгляду, движению бровей, выразительному жесту и любить до безумия. А оно вон как обернулось! Предположим, Толеу умен и деловит, и ростом вышел. Но слишком уж он мягок, уступчив, даже послушен, и потому бывает вспыльчив, как порох… Его можно сравнить с веткой краснотала. Гнется-гнется, а потом как полоснет… Что бы сказал Толеу, прочитав эти записи?..
А на душе все-таки муторно. Проклятый фельетон. Из-за одной такой статейки можно испортить столько крови.
20 декабря. Сегодня прибыла комиссия из пяти человек: представители парткома, исполкома, комсомола, главный врач и заместитель директора.
Мне уже рассказали, с кем они беседовали, о чем спрашивали, чем интересовались. Пусть разбираются. Я не боюсь — никакого преступления не сделала, не украла ни одной копейки, никого не уморила неправильным лечением.
Вечером зашел Толеу и принес, как шутят казахи, целый мешок новостей. Особенно я хотела узнать, что сказали родители умершей девочки. Они в один голос ответили: «Бог дал — бог взял». Подумать только — Базаркуль защищала меня! Бабушка Ирисбике обстоятельно рассказала о делах в кишлаке после моего приезда и о состоянии медпункта.
— Ты бы так вразумительно не смогла, — заметил Толеу.
Оказывается, здесь действительно был газетный работник. Разговаривал он все время только с одним управляющим. Ну, понятно, основательно выпили и плотно закусили. А потом стали решать мою судьбу. Самоуверенный корреспондент ни разу не поговорил не только со мной, но и с секретарем комсомольской организации. А уж аксакал постарался.
Как большую тайну Толеу рассказал мне, что комиссия приехала с более широкими полномочиями. Но чтобы не вызывать лишнего шума и не спугнуть кое-кого, было сказано, что приехали проверить факты, приведенные в фельетоне.
23 декабря. Главный врач два дня подряд проверял работу медпункта. Узнал, как шли дела до меня. Подробно выяснил, почему умерла девочка. Побеседовал с каждым работником медпункта, поинтересовался диагностикой. И только после этого пригласил меня.
— Служить своему народу — высшее счастье, — начал он с общей фразы, и это меня насторожило. Но потом мы разговорились и не заметили, как пролетело три часа. Он тепло, по-отечески рассказывал мне о долгой и нелегкой практике в этих краях, подсказывал, советовал.
— В целом вы начали неплохо. Но надо быть мягче. Как с родным отцом, с матерью, с любимым братом. Народ это ценит. В чем вы неправы, скажут члены комиссии. Но я убежден в одном: если ты по-настоящему любишь свой народ, он тебя поймет и простит опрометчивые поступки.
Я поблагодарила судьбу, что моим начальником оказался такой человек.
27 декабря. Вечером в клубе было полным-полно народу. Пришли люди с самых отдаленных ферм. Я весь день была дома сама не своя, боялась, что будут обсуждать не только фельетон, сколько меня. Я заранее сгорала от стыда. Под вечер ко мне зашла Акмоншак и, хотя мы были вдвоем, шепнула мне на ухо:
— Не бойся, будут снимать управляющего. Мы, оказывается, даже не знаем, чего он натворил!
И вот мы с Акмоншак сидим в последнем ряду. Люди в течение двух часов говорили только об управляющем.
Удеркулов и его помощники воровали совхозный скот и гнали его за триста километров в город. Милиция недавно задержала их. А ведь каким прикидывался бережливым хозяином, ревнителем общественного добра!
Директору совхоза тоже досталось. Мне даже стало его жалко.
Фельетон обсуждали уже после собрания. Я хоть и не знала за собой никакой вины, но все равно страшно волновалась. Члены комиссии, работники парткома признали фельетон клеветническим, всем было ясно, что автор его думал не о деле и за то был, оказывается, тоже строго наказан.
30 декабря. Толеу уговорил меня пойти на каток — посмотреть игру школьников в хоккей. А за неделю до этого мы, человек десять во главе с Толеу, ходили делать этот каток на ближнем озере: надо было успеть — ведь скоро начнутся каникулы.
Озеро, куда мы направились, называется Ащи-Узек. Ближний берег его пологий, а противоположный очень крутой, как говорят, змея не проползет. Пышные желтые кисти камыша поблекли на морозе и стали похожи на взъерошенную шерсть бездомной рыжей кошки. Лед под лучами солнца блестит, как натертый паркет. В звонком морозном воздухе далеко слышен веселый скрип снега.
Когда мы вышли из кишлака, я шутливо спросила у Толеу:
— А стихи ты сам сочинил или у кого-нибудь списал?
Он насупился и ничего не ответил. Я постаралась не заметить его неловкости и во все глаза смотрела на каток.
Когда мы подошли к озеру, дети плотно окружили Толеу, наперебой приставая к нему с расспросами. Я даже позавидовала ему.
Поодаль стояла группа женщин, среди них была Акмоншак. Ее затащил сюда младший брат мужа, он играет в одной из команд. Другие женщины тоже пришли посмотреть на игру.
У многих игроков нет никакой спортивной формы. Коньки привязаны прямо на сапоги, на валенки, на ботинки. Не видно ни одной фабричной клюшки, у всех — самодельные.
Толеу тоже вышел на привязанных коньках. Во рту — судейский свисток. Играют команды восьмого и седьмого классов. Свисток! Игроки, как конники с клинками, ринулись навстречу друг другу. По льду зазмеились белые полосы. При резких поворотах из-под ног игроков летела ледяная пыль.
Болельщики здесь не менее темпераментные, чем на центральных стадионах. Они так же оглушительно кричат, осуждают, одобряют, досадуют.
А я невесело подумала: в школе обучаются сто сорок детей, но не налажены по-настоящему занятия физкультурой. Даже в районе нет ни одного специалиста по физической культуре и спорту.
Победила команда седьмого класса со счетом 3:0. После соревнования Толеу подошел ко мне.
— Покатаемся?
— У меня же нет коньков.
Стоило Толеу сделать знак своим питомцам, как ко мне потянулось несколько пар сразу.
— Апай, вот снегурочки!
— Нет, у него тупые, а я наточил!
— У него большие, а мои будут вам в самый раз!
Толеу осторожно привязал коньки на мои сапожки, и я спустилась на лед. Ребята смотрели на меня весело и выжидающе.
— Смотри, как она хорошо катается! — удивился самый бойкий.
— Красиво идет! — зашумели школьники.
Мне показалось, что я никогда не скользила по такому зеркальному льду, под таким чудесным небом, не дышала таким чистым зимним воздухом.
Наконец мы с Толеу возвращаемся в кишлак. И только сейчас мой джигит ответил на вопрос, заданный в начале нашей прогулки.
— Да, я немножко пишу стихи…